Холера-диссиденты: как сторонники теории заговора отрицали эпидемию в эпоху Пушкина

"Нет холеры! Какая там холера! Морят да разоряют только!.. Прочь ее!.. Не надо нам холеры!.. Не хотим ее знать!.. Говори, что нет холеры!.. Так-таки скажи народу прямо, что холеры нет!.. Скажи сам!.. Не хотим ее!.. Выгнать сейчас холеру из города!.. Скажи, что холеры нет!" — с такими словами обескураженного Александра Башуцкого, адъютанта генерал-губернатора Санкт-Петербурга, встречали мятежники Сенной площади — разгоряченные горожане, требовавшие снятия санитарных ограничений и быстрого возвращения к привычной столичной жизни. Как и в наши дни, холера-диссиденты разнились: среди них мелькали сторонники теории заговора, подавленные убытками представители малого бизнеса и просто скептики, отказывавшиеся признавать болезнь болезнью, а еще криминальный элемент и отчаявшиеся родственники умерших. Но к ужасу городских властей, все сомневавшиеся в холере нашли в себе силы объединиться против лечения. Главный в столице лазарет в июле 1831-го взяли с боем, больных "освободили" и, чтобы продемонстрировать, что те ничем не страдают, торжественно провезли по площади. Для подавления волнений не оставалось другого выхода, кроме как пустить в ход войска, после чего к остаткам толпы неожиданно для всех обратился император Николай I. Его усилиями страсти утихли, но спустя считаные дни, 23 июля, бунт с нападениями на врачей (15 из них погибли) разгорелся в Старой Русе. Холерные волнения в империи не остановились, пока сама эпидемия, пришедшая из Индии, не стала в том же году сходить на нет.

Простой народ обсуждает пандемию

Конспирологическая версия, согласно которой болезнь вызывалась отравлениями, происходила из простодушного наблюдения за ходом проявления первых симптомов недуга. Именно поэтому она очень быстро сделалась народной. Осип Пржецлавский, современник событий, писал: "Внезапность действия болезни, ее ужасные симптомы и то обстоятельство, что она непосредственно развивалась после дурной пищи или холодного питья, породили мысль, что эпидемии нет и что люди заболевают и умирают вследствие отравления, в чем участвуют доктора и полиция".

Необразованные горожане верили, что за симптомами холеры скрывалось действие яда, опрыснуть которым можно было все, что угодно: и овощи, и фрукты, и одежду, оставленный без присмотра квас и даже саму акваторию Невы. В 1831 году разразилось восстание в Польше, и по столице распространился слух, будто, желая отомстить за поражения, польские уроженцы тайком высыпали огромный груз мышьяка прямо в реку. Страх расползался, и под подозрения стали подпадать люди, носившие при себе склянки с медицинскими жидкостями, которые несведущие путали с ядом. В Петербурге создавались отряды по поиску "подозрительных" и их отравы. Исход всякий раз был непредсказуем. "Взятых с поличным" то заставляли выпивать все содержимое своих аптечек, то избивали до полусмерти, а могли лишить и жизни. По горькой иронии медицинская наука того времени рекомендовала против холеры именно жидкие микстуры. Те, кто верил врачам, становились подозрительнее в глазах холерных диссидентов, так что страхи этих невежественных людей только обострялись.

Охоту на "отравителей" упоминал в своих статьях Александр Герцен. А гражданская супруга поэта Некрасова Авдотья Панаева описала нападение, которое наблюдала воочию: "Я видела с балкона, как на Офицерской улице, в мелочной лавке, поймали отравителя и расправлялись с ним на улице. Как только лавочник, выскочив на улицу, закричал: "Отравитель!" — мигом образовалась толпа, и несчастного выволокли на улицу. Отец побежал спасать его. Лавочники и многие другие знали хорошо отца, и он едва уговорил толпу отвести лучше отравителя в полицию, и пошел сам с толпою в часть, которая находилась в маленьком переулочке против нашего дома. Фигура у несчастного "отравителя" была самая жалкая, платье на нем изорвано, лицо в крови, волосы всклокочены, его подталкивали в спину и в бока; сам он уже не мог идти.

Это был бедный чиновник. Навлек на него подозрение кисель, которым он думал угостить своих детей. Идя со службы, он купил фунт картофельной муки и положил сверток в карман шинели; вспомнив, что забыл купить сахару, он зашел в мелочную лавку, купил полфунта сахару, сунул его в карман, бумага с картофельной мукой разорвалась и запачкала ему его руку. Лавочники, увидав это, и заорали: "Отравитель".

"У меня же персики гниют..."

Неприятие санитарных и ограничительных мер в столице не всегда диктовалось только мракобесием или недалекой доверчивостью к слухам. Часть возмущенных несла весомые экономические потери, за которые рассчитывала поквитаться. Торговцы фруктами сетовали генерал-губернатору Петербурга Петру Эссену: "...ворохи ягод повыкидаем; персиков, слив, разного фрукта погноили на большие тысячи". Как и в наши дни, страдал ресторанный бизнес, особенно продажа копченых и соленых блюд, противопоказанных при пандемии. Врачи призывали к самоизоляции, а доходы харчевен падали, пусть те и оставались открытыми. Недовольство среди предпринимателей росло.

Еще большую обиду на докторов затаили родственники умерших от эпидемии — не оправившиеся от горя. По версии современника событий Петра Каратыгина, начало бунту июля 1831 года положила новость о смерти от холеры супруги кучера одного из купцов, госпитализированной во время его отсутствия, а до того совершено здоровой. Мужчина в толк не мог взять быстрого течения болезни, а только по завершении смены обнаружил жену в "мертвецком" отделении лазарета на Сенной... притом живой. Продержалась она всего несколько часов — поскольку действительно болела, но слух о врачах-преступниках успел распространиться по Петербургу.

Последовавшие за тем события вызвали ужас у образованной части общества. Лазарет на Сенной взяли приступом, при этом несколько человек лишились жизней от рук толпы. Больных она считала пострадавшими и с радостью "освобождала" от "ненужного" лечения. Как оказалось, не все госпитализированные сами верили, что заразились. Этих посадили в повозки и стали показывать всем как доказательство обмана. "Глядите, вон они, больные-то, что травят в госпиталях! Вишь каковы!" — торжествующе провозглашали холера-диссиденты. Башуцкий увидел дальнейшее так: "Из угла от больницы медленно тянулась оригинальная процессия: с дюжину кроватей высоко неслись на руках, за ножки, над головами толпы; люди, стоя на них, в больничных халатах и колпаках, со штофами, кривлялись, весело приплясывали, подпевали и выпивали за здравие православных да за вытолканье за заставу холеры… Народ расступался, очищая путь и приветствуя смехом и восторженными криками это триумфальное шествие. "Вот те холера, больные-то пьют да пляшут! Знатно! Вон ее, чтоб не было у нас и духу холеры!" – гудело по площади, как по морю буря".

Император наводит трепет

Конец кровавому бунту, перешедшему в карнавал, положило вмешательство войск — лейб-гвардии Семеновского полка, взявшего Сенную площадь в кольцо. Когда часть бунтовщиков забрали под арест, а других оттеснили, на место событий нежданно для всех прибыл Николай Первый, не побоявшийся обратиться к оставшимся лично. Сведения о том, как это происходило, разнятся. По одной из версий, император показал остаткам толпы склянку ртути, которой тогда лечили от холеры, и при всех пригубил ее содержимое, чтобы продемонстрировать, что речь не шла об отраве. Сопровождавший императора медик побелел от ужаса и предупредил Николая, что тот может лишиться зубов. "Тогда ты сделаешь мне новую челюсть", — хладнокровно отвечал ему царь.

Другие ставят этот эпизод под сомнение. Будто бы Николай никого не уговаривал, а сделал ставку только на грубую силу. "На колени! — прорычал он. — Русские ли вы? Зачем вы бунтуете, подобно французам или полякам? Ответственность за вас перед Богом несу — я! Отворите церковь — молитесь!" Но закончилась встреча императора и народа взаимным согласием, и Николай, пренебрегший правилами самоизоляции, даже поцеловал одного из бунтовщиков в лоб.

"В моих действиях не было ничего поэтического, — вспоминал впоследствии в разговоре с маркизом Астольфом де Кюстином император. — Я занимался своим ремеслом. В подобных обстоятельствах никто не может заранее предугадать, что он произнесет".

Фунт сена, уксус и поставить на огонь

Вспышка насилия холерных диссидентов завершилась в короткие сроки, но ужас и непонимание, вызванные распространением болезни, оставались. Многие из тех, кто вовсе не собирался браться за оружие, так и не доверились медицине. Они искали спасения у шарлатанов, медиумов и — что могло быть даже хуже, если такое возможно, — в придуманных самостоятельно способах лечения. По сведениям Панаевой, находились те, кто мазал себя кошачьим жиром, употреблял деготь, пил бычью кровь (и даже употребляя ее рюмками). Это вызывало интерес и подражание. Генерал-губернатор Москвы князь Дмитрий Голицын увлекся примером народного целителя по фамилии Хлебников — тот боролся с заразным недугом при помощи двух ингредиентов: уксуса и сена, которое распаривал в горшке. Несмотря на скептическое отношение официальной медицины, Голицын не только проникся "народным методом", но даже призвал к себе Хлебникова и убеждал москвичей следовать его советам. К генерал-губернатору, естественно, прислушивались.

Все же выразительнее других был способ лечения, изобретенный самолично другим аристократом — грузинским князем Окропиром, и заслуживший называться "кошкотерапией". Сведения о нем сохранил историк XIX века Михаил Пыляев.

"В многочисленный штат этого князя входило несколько заклинателей от разных болезней. Он их считал единственными знатоками и практиками медицины. Но когда первая холера посетила столицу, заклинателей у князя заменили кошки. Как-то покушав не в меру жирного пилава, он почувствовал припадки страшной гостьи, сейчас же прибегнул к заклинателям, но последние не принесли пользы. В отчаянии он разослал всех своих людей за докторами. Оставшись один, он кидался из угла в угол, не зная, что делать, и, нечаянно наткнувшись на своего любимого кота, с грустью прижал его к своей груди. Каково же было его изумление, когда, согревшись прикосновением своего фаворита, он почувствовал облегчение и вскоре задремал. Когда же открыл глаза, толпа докторов стояла в безмолвии перед его креслом. Болезнь миновала. С тех пор князь Окропир кошек считал единственной панацеей не только от холеры, но и от всех болезней, и более сотни этих разношерстных четвероногих стали навсегда обитателями его апартаментов".

Бессмысленный и беспощадный

Помимо жизнерадостных чудаков, на фоне эпидемии выделяются профили и злонамеренных лиц, содействовавших невежественным бунтам. Известно об этом немного. Но по крайней мере один подстрекатель, некто штабс-капитан Сверчевский, остался в истории своими прокламациями. Они начинались так: "Православные христиане, великий народ русский! Вы по добродушию своему не подозреваете, что начальники ваши — злейшие враги ваши, взявшие с поляков большую сумму денег, чтобы всех вас отравить к Ильину дню (2 августа)".

Карантинные меры (и агитация Сверчевского) стали прологом к большому бунту в Старой Русе как раз к этому времени — в июле-августе 1831 года. Поселяне не верили в действенность того, что предлагала им медицина, — окуривания домов и соблюдения карантинов, а масла в огонь подливали высланные из столицы смутьяны — участники холерного бунта. 23 июля Старая Руса запылала. На то, чтобы погасить мятеж, у властей ушло более десяти дней, и 15 врачей в первые дни выступлений лишились жизней. Впоследствии холерные бунты ожидались повсюду, но постепенное иссякание эпидемии все же избавило Россию от продолжения этой напасти.

Игорь Гашков