Дитя неволи: бывшая политзаключенная рассказала, как рожала в украинской тюрьме

18 мая Верховная рада Украины отменила так называемый «закон Савченко», который предусматривал зачисление одного дня предварительного заключения за два дня лишения свободы. Это плохая новость для политзаключенных, таких как гражданин РФ Евгений Мефёдов, который уже отсидел в одесском СИЗО три года. О том, в каких условиях находятся политзаключенные в тюрьмах «демократической» Украины, обозреватель «МК» побеседовала с одесской журналистской Еленой Глищинской, которую вместе с ее коллегой Виталием Диденко 14 июня 2016 года обменяли на осужденных в РФ Геннадия Афанасьева и Юрия Солошенко. После освобождения Глищинская возглавила международное правозащитное движение Uapolitfreedom. Почти год она молчала о том, что происходило с ней в украинской тюрьме. — Елена, прежде всего я хочу вас спросить о том, каково состояние здоровья вашего ребенка, который родился, когда вы находились в одесском СИЗО. С ним сейчас все хорошо? — Нет. Есть серьезные проблемы. Мы постоянно лечимся. Из 10 месяцев, что мы в России находимся, месяцев шесть провели в больнице. — Как я поняла, вы с ним сейчас здесь вдвоем. Двое ваших старших детей, муж и родители до сих пор на Украине? — Да. У мужа в Одессе работа. Он адвокат по уголовным делам. — За что вы были арестованы? — Нас арестовали 1 апреля 2015 года, когда мы, группа журналистов, ехали на пресс-конференцию Народной рады Бессарабии. Бессарабия — это исторический регион, куда прежде входил юг Одесской области и часть Молдавии. Эта Рада не ставила перед собой политических целей, планировала бороться за экономические и социальные права региона, это был такой образовательный, консультативный орган. Нас продержали в СБУ в течение полутора суток, после чего всех выпустили. В течение месяца я ходила на допросы. А 29 апреля нежданно-негаданно обыск и арест. Мотивировано это было тем, что у меня дома якобы нашли «средства преступления». На самом деле это были книжки по истории Одесской области. Еще там была пара методичек по журналистике: освещение событий в конфликтных регионах, манипуляции с помощью СМИ и тому подобное. — Это были российские издания? — Нет. Это были издания всяких западных фондов. Из числа тех, что обычно раздают на тренингах по журналистике. — А на Западе знают, что их издания считаются на Украине подрывной литературой? — На Западе в упор не хотят видеть и слышать, что на Украине существует проблема политических преследований. Кто не хочет идти в ногу с киевской властью, те — террористы и сепаратисты. Так что СБУ начала из меня делать чуть ли не главную вдохновительницу этой Народной рады Бессарабии. Когда я говорила, что даже незнакома с ее лидерами, мне отвечали, что это не важно. После того как меня и моих коллег Артема Бузилу и Виталия Диденко арестовали и объявили идеологами и зачинщиками этого якобы «сепаратистского» движения, Народная рада Бессарабии еще несколько раз благополучно собиралась, устраивала митинги. Они все остались на свободе. А мы сидели. — Какие вам предъявлялись обвинения? — Нарушение территориальной целостности Украины и измена родине. — Сколько времени вы провели под стражей? — Больше года. Полгода шло следствие, потом дело передали в суд. Кстати, мое дело и сейчас не закрыто. Они хотят представить дело так, что мне якобы изменили меру пресечения, а я сбежала от правосудия. — Какие были условия в СИЗО? — Плохие. Сразу после освобождения я вообще не могла об этом говорить. Настолько все это было тяжело и унизительно, что я никому не рассказывала об этом. Для всех «политических» особый режим содержания в СИЗО. Нам не позволялось то, что было позволено обычным зэкам. Первые полгода, пока я находилась под следствием, были особенно тяжелыми. — Вы были одна в камере? — Сначала меня определили в так называемую «пресс-хату». Там я почти месяц пробыла. Большая камера на 16 человек, переполненная. В «пресс-хате» сидели матерые уголовницы, у которых третья-четвертая ходка, самые скандальные, самые невменяемые. Но уголовники меня никогда не трогали. У них есть своя система ценностей, в которую политические заключенные никак не вписываются. Поэтому мы были сами по себе. — Как проходило следствие? — Первые 4 месяца меня регулярно возили на допрос в СБУ. Причем как. Допросы ведь могут быть только в присутствии адвоката. Вот назначают допрос на два часа дня. Меня выводят из камеры в 9 утра. Закрывают в боксе-одиночке без окон и дверей. Там я сижу несколько часов. Потом за мной приезжает СБУ. Меня привозят в СБУ и там тоже закрывают в таком боксе, где я сижу до двух часов. Потом приезжает адвокат, меня выводят, час длится допрос. Адвокат уходит, а я до самого вечера сижу в этом боксе. Это, наверно, самое худшее место на земле. Вы себе даже представить не можете, что это такое. Маленькая комната, узкая, длинная, грязная и вонючая. Доска вдоль стены, на которую можно сесть, но лучше не садиться. К стенам тоже лучше не прислоняться, потому что они все покрыты слизью, по ним что-то течет. Воняет нестерпимо, дышать невозможно. Иногда в бокс закрывают сразу по нескольку человек, и если кто-то курит, то это конец. На такую процедуру меня вывозили два раза в неделю. Причем меня ни о чем не спрашивали. Они просто говорили: «Ну что, ты будешь признаваться?» Мне не задавали никаких вопросов, их не интересовали мои ответы, им надо было, чтобы я призналась по всем тем пунктам, которые они уже сочинили в обвинении, и чтобы я дала показания на других людей, многие из которых мне были незнакомы. За это они мне обещали, что суд будет скорым и мне дадут небольшой срок — 2–3 года, возможно, условно. Когда я увидела такое дело, я уже на каждый допрос приносила с собой свои показания. По каждому пункту обвинения, который они мне вручили, я писала показания на нескольких листах и вручала им под подпись. — Вы в чем-то признались? — Нет. А зачем? Им вообще зацепиться было не за что. В деле не было ни одного доказательства. Из моей электронной почты они распечатали все пресс-релизы, которые мне кто-то высылал. Представляете, что такое электронная почта журналиста, тем более главного редактора? Мне высылают материалы все кому не лень. И националисты, и коммунисты, и анархисты. Вот это они и распечатали. И на основании этих пресс-релизов они утверждали, например, что я сотрудничала с компартией. Вот это были все их доказательства, плюс показания на меня других людей, часть из которых я даже не знаю. Этих людей тоже арестовали в самом начале и за эти показания их выпустили. — Но ваш коллега Виталий Диденко признал свою вину и сотрудничал со следствием... — Знаете, я общаюсь со многими людьми, активистами Антимайдана и Куликова поля. Те, кто не был в тюрьме, яро осуждают тех, кто признался или давал показания. Я с этим категорически не согласна. Потому что знаю, что выдержать все это очень тяжело. И обвинять кого-то я бы не стала. Меня, допустим, практически не били. А пацанов там бьют, и очень сильно. — Когда вы уже находились в СИЗО, выяснилось, что вы беременны. Поэтому вас обвиняли в том, что вы сделали это специально, чтобы быстрее выйти на свободу. — Дело в том, что ни я, ни мой муж, ни мои адвокаты не верили, что я долго пробуду в СИЗО. Потому что доказательной базы не было никакой. Мы были уверены, что, как только дело передадут в суд, меня отпустят из-под стражи. Ведь у меня уже на тот момент были двое несовершеннолетних детей. Женщин в СИЗО принудительно возят на аборты. Поэтому мы не хотели, чтобы кто-то об этом узнал. — Но бесконечно скрывать беременность невозможно... — Да. Все открылось, когда мне стало плохо и началось кровотечение. Я попросила вызвать врача. Врача вызвали только через два дня. Врач меня осмотрела, установила, что я беременна, и мне выдали таблетки валерьянки, чтобы я не нервничала. На следующий день пришел муж. Мы тогда подняли скандал, он начал писать во все инстанции. В принципе, у заключенных есть право на обращения в прокуратуру и в международные организации. Но все обращения, которые я писала, были переданы в СБУ и никуда не пошли. Я была в полной изоляции. Когда меня отвезли на «скорой помощи» в больницу, адвокаты подали официальный запрос, но им ответили, что я здорова, что со мной ничего не происходит. Видимо, рассчитывали, что беременность сама собой прервется, потому что мне не разрешали продуктовые передачи — ни мясного, ни молочного, ничего. Начали запрещать выходить на прогулки. Я не разрешала, чтобы мне делали какие-то уколы. Поэтому из лекарств мне выдавали только валерьянку. Адвокатам удавалось передать мне какие-то лекарства во время судебных заседаний. Вот это я и принимала. Помощь мне начали оказывать только тогда, когда беременность была уже 6 месяцев и деваться было некуда. Ведь если бы с ребенком что-то случилось, это уже было бы убийством человека. А после шести месяцев беременности подключились международные организации, Красный Крест ко мне приходил и мониторинговая миссия ООН. После этого меня перевели в тюремную больницу, там условия чуть лучше. Была уже зима, декабрь месяц. А там теплая камера, горячая вода. И там я уже находилась до самых родов. — Все это время вас продолжали возить на допросы, судебные заседания? — Как-то мне стало плохо — и я находилась в роддоме на сохранении. Так меня сняли с капельницы и в полубессознательном состоянии повезли на суд. Я в этой клетке сидела, а прокуроры и судьи делали вид, что они ничего не замечают и ничего не происходит. Причем на заседании была какая-то ерунда: зачитывали очередные доказательства по делу. — Где вы рожали? — В роддоме, но под конвоем. Причем некоторые конвоиры пытались отличиться: на осмотрах они пристегивали меня наручниками к гинекологическому креслу. — Они присутствовали во время осмотра? — Почему только во время осмотра? Они со мной даже в туалет ходили. И требовали, чтобы дверь в кабинку была открыта, чтобы я никуда не сбежала. Через унитаз и канализацию, наверно. И мылась я в присутствии конвоя. — Это были мужчины или женщины? — Положено, чтобы в конвое обязательно были женщины. — Рожали тоже в их присутствии? — Конечно. Причем один из тех, кто присутствовал при родах, был мужчиной. — После родов у вас сразу забрали ребенка? — Ребенок родился в тяжелом состоянии. Врачи давали очень мало шансов, что он вообще выживет. Его сразу поместили в реанимацию. Неделю он находился в реанимации при роддоме, потом его перевели в городскую реанимацию. А меня вернули обратно в СИЗО. — Когда вам предложили обмен? — Я много раз писала заявление на обмен. Когда родился ребенок, мне сразу предложили оставить его в роддоме. Через три часа после родов у моей постели уже сидел прокурор, до 9 вечера он меня уговаривал оставить ребенка. В этом случае я бы сразу поехала на обмен. Прокурор говорил: «Если ты сейчас откажешься, то тебя никогда не поменяют, будешь сидеть в тюрьме». Но я не могла уехать без ребенка. Я отказалась. Несмотря на это, уже на следующий день утром в Интернете вышли сообщения, что я отказалась от ребенка и собираюсь на обмен. Писали, что я прикрывалась ребенком, чтобы выйти на свободу, а как только он родился, сразу от него отказалась. То есть все это было спланировано. — И когда в результате вас обменяли? — Меня поменяли через неделю после того, как ребенка перевели из реанимации в больницу. Когда он смог сам дышать и стало понятно, что он выдержит дорогу. Я знаю, что мне очень-очень повезло. Я до сих пор могла бы быть в тюрьме. Потому что многие другие до сих пор там. Например, Катя Фатеева, с которой мы там общались. Она сидела в соседней камере. Она и сейчас в тюрьме, и никаких сдвигов по ее делу нет. Суды переносятся, судьи не приходят на заседание, кто-то болеет, дело не рассматривается, и человек, забытый всеми, находится в СИЗО. Она не осуждена, но и не свободна. — В чем ее обвиняют? — Ее обвиняют в терроризме. В том, что она способствовала подрыву волонтерского центра в Одессе. Собственно, обвиняют в этом ее близкого друга. Она имела с ним переговоры и переписку по электронной почте, поэтому тоже оказалась в тюрьме. Катя переводчик с испанского и голландского языков, никакой не активист. Доказательств против нее нет никаких. В украинском законодательстве не определены сроки рассмотрения дел. Я лично видела людей, которые находятся в СИЗО уже больше 7 лет. — Как вы думаете, почему под этот маховик политических репрессий на Украине попали именно вы? Чем вы были «интересны» для СБУ? — На момент ареста я работала помощником народного депутата Верховной рады Украины Виталия Барвиненко и была директором телеканала «Свободная волна». Это был новый телеканал, мы его только-только сделали. До этого у нас был телеканал «Бессарабия», где я занимала должность главного редактора. Видимо, я казалась СБУ «удобным» человеком. Помощник народного депутата, руководитель телекомпании. Через меня можно было и депутата «зацепить». Следствие еще не закончилось, а уже глава СБУ на пресс-конференции отчитался, что я «раскололась», во всем призналась и народный депутат тоже замешан. Все это произошло накануне первой годовщины трагедии 2 мая. Как раз должен был приехать президент, перед его приездом зачищали город. Нас тогда около 40 человек арестовали в один день. Видимо, надо было отчитаться к приезду президента: вот поймали 40 сепаратистов. Как в 37-м году в СССР: тогда тоже были планы по врагам народа и посадкам.