«Если дети попадали в больничный барак, живыми никогда не выходили»

Уже в четвёртый раз Заксобрание Санкт-Петербурга пытается провести через Госдуму законопроект, приравнивающий малолетних узников концлагерей к ветеранам Великой Отечественной. Предыдущие попытки были безуспешными, но на этот раз за инициативу проголосовали все питерские депутаты. - Единогласно — это впервые, до этого были разногласия, — осторожно надеется на успех Стелла Никифорова, в четырёхлетнем возрасте попавшая в концлагерь Равенсбрюк. — Может, теперь удастся пройти Госдуму, чтобы нас вписали в Закон «О ветеранах». - Указом президента Бориса Ельцина они получают социальную поддержку, их награждают юбилейными медалями, но статуса ветерана у них нет, — пояснил необходимость принятия закона его автор Игорь Высоцкий. Полагается узникам и выплата: тысяча рублей к пенсии. Притом что все они потеряли во время войны здоровье: многих детей фашисты использовали в медицинских экспериментах и в качестве доноров крови для немецких солдат. 10,3 тысячи бывших малолетних узников живёт сейчас в Санкт-Петербурге - Много детских лагерей было на территории Ленобласти, — рассказала Никифорова. — Самый большой — в Вырице, там выжили всего девяносто человек из десятка тысяч. Сейчас этот участок кто-то купил под застройку. Понятно: места красивые, на берегу Оредежа. Но там повсюду детские кости! Областные власти установили там памятный знак, но, мне кажется, там нужен мемориал. И всё же памятники есть: в Кировске, Гатчине. А в 2009 году открыли монумент в Красном Селе, где в войну было аж четыре детских концлагеря: тогда очень помог Вадим Тюльпанов, который в ту пору был спикером Заксобрания — пообещал и сделал. Монолог номера 25622 В историю Стеллы Никифоровой трудно поверить. Ещё труднее её пересказать. Поэтому мы приведём просто её монолог. - У меня настоящее — только имя и год рождения. Остальное — чужое. Когда нас освободили, я уже забыла и фамилию, и как звали родителей. А моя фамилия — Кугельман-Гриез, это я потом выяснила. Мои родители — испанцы, бежавшие от режима Франко в Бельгию. Я родилась в Антверпене, а через год его оккупировали немцы. Нас арестовали в сентябре 1943 года — в тот день забрали 60 семей. Мне было четыре года. Сначала нас держали в тюрьме гестапо, потом отправили в концлагерь Мехелен, его называли бельгийским Освенцимом. В декабре женщин с детьми перевели в Равенсбрюк, мужчин — в Бухенвальд. Меня сразу отделили от матери. Я думала, она умерла: я видела, как она выходила из вагона, вскрикнула и упала. А потом одна женщина мне сказала: «Ты хочешь увидеть маму?» Она тайком поднесла меня к окну одного из бараков, и там была мама! Она мне что-то говорила, но я не понимала что, я была счастлива, что она жива. Меня все в лагере знали, имя-то редкое. Когда в 1961 году приехала делегация немецких антифашистов, сидевших в Равенсбрюке и я им назвала себя, они все сразу кинулись ко мне: «Стелла, Стелла!» Женщины меня постоянно прятали от осмотров, чтобы не отфильтровали на уничтожение. То в тифозный барак, то в туберкулёзный, туда немцы не любили заходить. У меня были «лагерные мамы». Всего их было семь. Одну я помню — Клару из Австрии. Однажды она сказала: «Стелла, твою маму сожгли». Я не поверила, не поняла, поэтому отнеслась спокойно. У меня были «лагерные мамы». Всего их было семь. Одну я помню — Клару из Австрии. Однажды она сказала: «Стелла, твою маму сожгли». Я не поверила, не поняла, поэтому отнеслась спокойно. Убивали многих. Кто не мог работать, шли в газовые камеры. Вот и моя мама тоже — она заболела туберкулёзом. Помню цыганских детей, они как-то стали дразнить надзирательницу. А наутро никого из них не было — всех уничтожили. Газовые камеры были за оградой лагеря. Из 132 тысяч человек погибли 92 тысячи. Но, скорее всего, больше: учитывали только тех, кто проходил через ворота, а когда в 1944 году везли евреев из Венгрии, их сразу отправляли на уничтожение. Подъём в четыре утра, перекличка на плацу. Потом взрослых отправляли на работы, а мы оставались. Я не помню, когда нам давали этот кусочек хлеба — на завтрак или обед. Он был мокрый, с опилками. Мы его прилепляли к печке, а когда он подсыхал, съедали. Если дети попадали в больничный барак, живыми никогда не выходили. Взрослые иногда искалеченными возвращались, дети — нет. Там, видимо, ставили опыты. Поэтому когда я заболела скарлатиной, женщины меня спрятали и лечили сами. Кровь у нас не брали, но в еду что-то добавляли. У меня потом аллергия развилась на все лекарства. Чуть что — отёк Квинке. В апреле 1945 года немцы решили взорвать лагерь. Тех, кто мог ходить, отправили в Марш смерти (зимой и весной 1945 года немцы гнали узников концлагерей вглубь Германии, подальше от наступающих войск Антигитлеровской коалиции. Десятки тысяч людей — примерно треть участников этих походов — погибли. — Прим. ред.). Нас гнали к Балтике, колонной по пять человек. Как-то ночью нас накрыл артобстрел, все разбежались, а мы, дети, остались. Мы ждали смерти, плакали. Мы знали, что такое смерть. К нам подбежала женщина, меня, самую маленькую, схватила на руки, остальных сгребла в охапку и увела в лес. Это была Олимпиада Алексеевна Черкасова. Я осталась с ней. До моря мы не дошли, нас освободили по пути. Однажды проснулись — ни немцев, ни собак. А потом подошла Красная армия. После фильтрационного лагеря Олимпиада Алексеевна увезла меня и Нину Селедецкую к себе на родину в Брянск и сдала нас в детский дом. Нина была в Освенциме. Недавно она умерла. Над ней немцы ставили опыты, испытывали лекарства от тифа, она почти ослепла. У неё на руке был номер: 70008. А у нас в Равенсбрюке номера писали на винкелях, мой — 25622. Помню первый Новый год в детдоме. Мы сделали игрушки из бумаги. Было холодно, топилась печь. Я подсела к ней, открыла дверцу, стала смотреть на огонь. И тут до меня дошло: вот так же, как дрова, горела моя мама! Я закричала, заплакала, не могла успокоиться. Я думала, как я могу веселиться, если моя мама погибла! Тогда я и решила найти папу во что бы то ни стало, вырасту — придумаю как. И через 20 лет нашла. В начале я искала узниц, чтобы узнать фамилию мамы. Меня вывели на женщину в Бельгии, которая её знала. Это оказалась Клэр ван дер Боом, та самая, которая показала мне маму в окне барака. Она разыскала моего папу. Его звали Луис Густаво. Он выжил в Бухенвальде, участвовал в восстании заключённых, вернулся в Бельгию, но жить там не смог. Да и наша квартира уже была кем-то занята. Он уехал в Бразилию, в Сан-Паулу, снова женился. Я написала ему — его жена мне рассказала, что когда он от неё узнал, что пришло моё письмо, то через 20 минут уже прибежал домой! В 1963 году я к нему съездила, но оставаться не захотела: у него другая семья. Мы переписывались, а в 1990 году папа умер. Он отдал мне альбом с фотографиями. Когда нас арестовали, его друзья закопали его в землю. А после войны откопали и передали отцу. На фотографиях он, мама, я. И ещё отдали мамин дневник. Там на обложке написано «Stella» и нарисованы звёзды. Мама писала в нём, как я расту. А последняя запись — папина, он её сделал в 1945 году. Папа писал, что никогда не забудет мою маму и обязательно найдёт меня. Он пытался, но как найти в Советском Союзе ребёнка, который не помнит своей фамилии и имён родителей? Мне всё это придумали — я стала Владимировной в честь Ленина. А день рождения мне написали 1 мая — сказали, что тогда праздновать его будет весь мир. В 80-е я пыталась через суд вернуть фамилию папы, но мне отказали. Сейчас Бельгия готова прислать все документы, но у меня уже нет сил этим заниматься. Страницы из детского альбома Стеллы Никифоровой