Мария Алёхина: Боятся все. Степень сопротивления каждый определяет сам

Мария Алехина рассказала Sobesednik.ru о своем спектакле Burning Doors, планах освободить Олега Сенцова и состоянии Pussy Riot. В июле нынешнего года в Англии состоялась премьера спектакля Burning Doors, срежиссированного Белорусским свободным театром. Спектакль рассказывает истории трех известных заключенных — художника Петра Павленского, участницы Pussy Riot Марии Алехиной и украинского кинорежиссера Олега Сенцова. В спектакле принимает участие и сама Алехина, которая работала над ним вместе с Белорусским театром. После того, как спектакль успешно отыграли в Англии, Белорусский театр вместе с Алехиной отправился на гастроли в Италию. Sobesednik.ru побеседовал с участницей Pussy Riot в перерве между гастролями и расспросил о спектакле, ролях в сериалах, нынешней политической ситуации и известном коллективе. — Вы гастролируете сейчас со спектаклем Burning Doors. О чем он? — Спектакль Burning Doors Белорусского свободного театра, в котором я принимаю участие, — о противостоянии между художниками и властью, рассказанном через три истории: историю Петра Павленского, которого я могу назвать сейчас наверно главным художником России, мою историю в контексте Pussy Riot и историю Олега Сенцова, который получил приговор российского суда — 20 лет строго режима, — по сути, ни за что, за свою политическую позицию: человек не совершал никакого преступления и абсолютно невиновен. С Белорусским [свободным] театром мы работаем над этим спектаклем с начала 2016 года. Начали это все обсуждать еще в декабре-январе, когда руководители театра пригласили меня в лагерь беженцев в Кале. Там их коллеги-англичане построили театр непосредственно в лагере и сделали такие проекты с беженцами. И там мы с Белорусским театром, с режиссером Николаем Халезиным и Натальей Колядой, окончательно определились с тем, каким будет спектакль. Нужно сказать, что спектакль является частью кампании по освобождению Олега Сенцова, и сейчас мои силы во многом сконцентрированы как раз на этой кампании, на каких-то действиях вне театра в рамках какого-то большего политического театра, в котором мы все задействованы. Спектакль игрался в шести городах Англии, на этой неделе мы поедем в Италию. Мое мнение: этот спектакль должны увидеть как можно больше русскоговорящих людей, граждан не только России, но и Белоруссии и в первую очередь Украины. Освобождение Олега Сенцова должно стать общим делом и российских граждан, и украинских. И политиков, прежде всего. Сейчас мы ведем переговоры о том, чтобы привезти спектакль в Киев. Мне кажется, это очень важно и просто необходимо сделать. Кроме спектакля я планирую поехать в Киев для того, чтобы действовать уже на общественном уровне в вопросе Сенцова. Спектакль во многом ориентирован на «театр жестокости» Антонена Арто. Он очень физический. Речь идет о неком пределе того, на что каждый из нас способен, на что каждый из нас может пойти. Через физический предел мы пытаемся как раз передать тем, кто смотрит спектакль, то, через что проходит по сути каждый человек, который сталкивается с системой. Не только попадая за решетку. Если человек начинает так или иначе сопротивляться системе, он чувствует на себе давление. И это давление мы на себе показываем физически. Это не документальный театр, которым является «Театр.doc», а противоположная вещь. На сцене происходят пытки, если проще. — Вы Киев упомянули. А в России планируете показать спектакль? — Мы сейчас ведем переговоры [с Киевом], потому что привезти театр — это сложно. Это сложнее, чем привезти музыкальную группу в какую-то из стран. Это довольно трудоемкий процесс, который требует и денег, и людей, которые готовы этим заниматься. Но желание у всех, мне кажется, по поводу Украины огромное. Я уверена, что в ближайшее время мы эту ситуацию как-то разрешим. [:image:] В России мне тоже хотелось бы, чтобы этот спектакль был. Если будут какие-то предложения — я абсолютно уверена, что мы приедем, что Белорусский театр примет это приглашение. Но даже по опыту 2015 года, каких-то событий, которые мы делали, и результатов, к которым эти действия привели, говорить о спектакле... Мы устраивали аукцион в поддержку политзаключенных 6 мая в Галерее Марата Гельмана, после чего галерея, по сути самая известная, старая и независимая, была закрыта и переименована, хотя она существовала десять лет. Поэтому я не представляю, к каким последствиям для площадки может привести привоз спектакля [в Россию]. — Действия в поддержку Сенцова вне театра — вы что именно под этим имеете в виду? — Уже были сделаны некоторые вещи. Из последнего — выступление в британском парламенте, где выступала я, творческие деятели со стороны Украины — вокалист группы «Бумбокс» [Андрей Хлывнюк] и кинорежиссер Евгений Степаненко, представители Белорусского свободного театра — как режиссер, так и одна из актрис, которая читала письмо Олега Сенцова, который передал его из колонии. Мне кажется, очень важно отметить, что на одной площадке были собраны люди из России, Украины и Белоруссии. Мы все прекрасно знаем политическую ситуацию: между Россией и Украиной уже два года идет война. Такие события показывают, что творческие люди могут создавать пространства, в которых нет границ, проведенных государствами, нет той войны, которые развязывают государства, в частности путинское государство, которые инициировало эту войну. После спектакля все зрители пишут письма Сенцову. Мы их переводим и отправляем в колонию. Я планирую поехать в Киев и совместно с кузиной Сенцова Натальей Каплан выступить там и форсировать вопрос освобождения Сенцова в Украине. Здесь, мне кажется, главным героем является Каплан, потому что человек проходит через самые серьезные испытания, через которые может пройти родственник осужденного. По сути, Сенцов как политический заключенный является главным узником, и мне, например, непонятно, почему к ситуации с Надеждой Савченко внимание было большим, а ситуации с Сенцовым фактически свелось к нулю. Да, он режиссер, не политик, он человек от искусства, но он человек, совершивший Поступок с большой буквы. Я думаю, что если человек идет на такое, то как раз тыл должен быть самый надежный за его спиной. И этим тылом должна быть Украина. — Не было ли идеи в спектакле еще и про Савченко рассказать? — Нет. Здесь нет задачи говорить о фигурах современности, здесь есть задача и отрефлексировать, и показать противостояние между художниками и властью. Власть рассматривается как некая сила, создающая рамки. Это происходит во всем мире. У нас, в России, это достаточно явно видно: людей сажают, убивают за протест. Есть и другие случаи, в других странах, когда это не так видно, но тоже присутствует. Наверно, поэтому спектакль получает достаточно большой отклик и уровень понимания в Великобритании, например. Все трое из нас как раз осмысляют и борются с этими рамками, которые создает государство. Здесь важна попытка найти некую общую платформу для тех, кто действует в России, и в Украине, и в Белоруссии. В моем случае и случае Павленского — это Россия, в случае Олега Сенцова вопрос явно касается Украины, а театр сам базируется в Белоруссии, хоть и подпольно. Весь спектакль — это как раз такая платформа. — А много иностранцев приходят на спектакль? Или только русскоговорящие люди и те, кто в курсе контекста постановки? — И те, и другие приходят. Мы играли в шести городах [Англии] по несколько дней. Если мы говорим про Лондон, то можно аудиторию на две части поделить: есть критики, то есть журналисты, которые написали самые восторженные рецензии, — а есть зрители. Мне интересна скорее вторая категория, живые люди, которые сидят в зале. На самом деле самый частый отклик, который я слышала — когда люди подходили после спектакля и говорили, что это как удар под дых. Именно на физическом уровне у них были сильные впечатления. Необязательно хорошо знать российский контекст — большинство англоязычной публики приходит на спектакли, не зная этого контекста. Многие приходили и не знали историю Pussy Riot. Даже не знаю, как в двух словах описать реакцию. Люди чаще всего плачут, подходят после спектакля со слезами на глазах. [:image:] — Само название спектакля — отсылка к Петру Павленскому, его акции у здания ФСБ. Что вы думаете по поводу истории с премией Вацлава Гавела, которой его лишили из-за его намерения отдать ее «приморским партизанам»? — Я хорошо знаю эту историю. Во многом, мне кажется, мы и в спектакле об этом говорим. Петя [Павленский] передал для этого спектакля два текста, пока он находился в СИЗО, и эти тексты режиссерами были переработаны в образы и с помощью определенных физических действий показаны. Первый текст о страхе, второй — о художнике в тюрьме. И как раз [в нем] говорит[ся], что художник — такой же человек в тюрьме, как и все остальные. Что тюрьма для художника значит то же, что и для всех остальных. Вот об этом мы как раз говорим: о том, что боятся все, но степень сопротивления этому страху каждый определяет для себя сам. Если держать эти слова в уме, они достаточно легко отвечают на вопрос про премию: я думаю, что эти люди, которые входят в эту комиссию, просто испугались на лингвистическом уровне слов «терроризм», «партизаны». Мне это кажется двойными стандартами. Опыт моей жизни и деятельности показывает, что такие ситуации случаются, и важно ставить акцент не на руководителях премии, а на тех людях, которые потом эту премию собрали самостоятельно. В том числе Евгений Чичваркин, который дал, насколько я знаю, около половины этой суммы. На этих людях стоит ставить акцент, а не на тех, кто чего-то не сделал и испугался. — А ведь свою премию Гавела вы именно Чичваркину и отдали — взамен на поддержку Фонда гуманизации наркополитики. Почему именно этот фонд выбрали? — Я пришла к выводу, что эта статуэтка мне к черту не нужна. Особенно после истории с Павленским все стало окончательно ясно. Чичваркин хочет вести кулинарный блог «с двумя богинями», как он сказал. Я вручила ему статуэтку, он пожертвовал 400 тысяч фонду [гуманизации наркополитики имени Андрея] Рылькова. Здесь важно сказать, что это чудовищная история с НКО, которых признают иностранными агентами, — они лишаются возможности работать. И мы это как общество, мне кажется, должны менять и брать на себя ответственность, если мы считаем, что работа этих организаций важна. Мы должны искать новые пути и поддерживать эти организации. Вот я так решила поддержать. — Спустя годы после вашей самой известной акции, а затем судебного процесса и тюремного заключения, изменилась ли ваша позиция по каким-то вопросам российской политики? — Нет, она совсем не изменилась. У меня смешанные чувства: я помню, в апреле 2015 года я была в Петербурге, там был вечер памяти Немцова. Там показывали кадры документального фильма, который сделала Зося Родкевич. В одном из кадров Немцов говорил: «Я понимаю, что это скоро не кончится, но у меня сейчас только одна цель — я просто хочу это пережить». Вообще дать пример того, что возможно что-то делать, не уезжать и оставаться при своих позициях — это тот минимум, которого я стараюсь придерживаться. [:image:] — В каком состоянии сейчас в принципе находится коллектив Pussy Riot? — Те Pussy Riot, о которых стало известно в 2012 году, — анонимная группа героических персонажей, захватывающая нелегально разные площадки и делающая там выступления, — она была сильно изменена, когда с трех этих персонажей были сорваны балаклавы и они оказались перед лицом всего мира в клетке суда. Концепция анонимности изменилась, и началась другая история. Лично я не могу сказать — у меня просто совести не хватит, — что Pussy Riot — это три анонимные девочки из суда. Pussy Riot — это те, кто, собственно, выступил [под] этим именем, когда мы оказались в беде. Все те, кто поддерживал нас. С нас сорвали балаклавы, зато тысячи людей эти балаклавы надели и вышли протестовать к посольствам, на площадь, да куда угодно. Мне кажется, в тот момент это стало таким движением, идеей, таким оно и остается на сегодняшний день. То, чем занимаемся именно мы — наши проекты «МедиаЗона» и «Зона Права», проекты, которые мы начали сразу, как вышли из колонии, — они тоже часть нас, часть Pussy Riot. — Вы по-прежнему тесно сотрудничаете с Надеждой Толоконниковой? — У нас есть «МедиаЗона», общий проект, который мы начали, ему уже два года. Мы его делаем вместе. Если мы говорим о каких-то творческих историях, я думаю, у нас одни цели. — Что вы сейчас делаете для «МедиаЗоны»? — Мы сосоздатели этого проекта. К редакционной политике мы никакого отношения не имеем. Есть главный редактор, второй редактор и журналисты, они абсолютно независимы. Мне удобнее будет говорить про себя, что я делаю. У нас есть еще «Зона Права»: мы защищаем заключенных, предоставляем им юридическую помощь. Я читаю лекции в некоторых университетах европейских и американских, где рассказываю о том, чем мы занимаемся. И это дает какие-то средства к существованию «МедиаЗоны» в том числе. Я акцентирую внимание на тех людях, которые еще находятся за решеткой, которым необходимо помогать, передаю какие-то деньги семьям тех заключенных. С помощью лекций распространяю информацию, во-первых, [о том,] через что я сама пошла, а во-вторых — какой результат это дало и какая деятельность ведется в результате. — Контактируете ли вы с Екатериной Самуцевич? Нет ли ощущения, что её несколько «заклевали» в связи с тем, что ей удалось избежать заключения? — Мы виделись несколько раз. Я не думаю, что ей удалось избежать наказания — человек провел восемь месяцев за решеткой, это раз. Во-вторых, мне сложно говорить о том, что происходило с Катей в тот момент, пока я была в колонии, потому что доступ к информации у меня был очень ограничен. Я бы сказала, что адвокаты повели себя не самым достойным образом. И, разумеется, Катя не шла ни на какие сделки ни с каким следствием и никого не предавала. — Вы с Надеждой Толоконниковой как-то назвали Ксению Собчак «нашей третьей». У нее, по-вашему, есть протестный потенциал или это шутка была? — Это лучше у Ксении спросить. У каждого из нас есть протестный потенциал, мы же люди. — В России многие из оппозиции негативно реагируют на вашу популярность за рубежом. Вам есть что им на это возразить? — Это смешно, конечно. Каждый может совершить какой-то поступок. Я не знаю, что сказать. Я стараюсь не смотреть ни на какую популярность, а стараюсь делать дело, потому что иначе это превращается в какое-то пустословие. Видимо, у людей слишком много времени, если они находят время позавидовать. У меня нет на это времени. — Есть такое мнение, что, например, в США в основном о России знают только то, что там есть Путин, Pussy Riot, ну и когда-то еще играл в шахматы Каспаров. Насколько соответствует действительности такое представление? — Нет, это конечно не так. Люди достаточно много всего знают. Это проблема нового «железного занавеса», который Путин и его чиновники пытаются выстроить. Подобные тезисы, во-первых, абсурдны, а во-вторых — легко разбиваются, если у вас есть знакомые из Европы или Штатов. Достаточно обменяться пятью сообщениями, чтобы убедиться, что люди не такие идиоты, каким их пытаются выставить. Если есть живое общение, то подобных вопросов не возникнет. [:image:] — Камео-роли Pussy Riot в «Карточном домике», по-вашему, как-то повлияли на вашу популярность? — Это был один из интересных опытов, который произошел совсем случайно. Мы были на вечере литературной организации PEN, вечер был посвящен кампании, которая называется «Книги для заключенных». И мы познакомились там совершенно случайно со сценаристами «Карточного домика». Они попросили нас прийти к ним в так называемую комнату сценаристов, рассказать про тюрьму. У них в третьем сезоне сериала достаточно большее количество действий по сюжету происходит в тюрьме, им надо было знать, как это все работает. Мы там провели четыре часа, а потом они нас просто позвали туда. Наверно, потому, что мы друг другу понравились. Вот, собственно, и все. — Что вы думаете об имидже Владимира Путина за рубежом, который, в частности, создают и сериалы вроде «Карточного домика» или, например, «Симпсонов», где в одной из последних серий Путин помогает Трампу выиграть выборы? — Я думаю, что он не очень хороший, этот имидж. — Он соответствует реальности? — Путин является продуктом ФСБ. Он является вынесенной на президентское кресло деталью машины, созданной в Советском Союзе. В этом, мне кажется, заключается весь ужас — что это серый, ничем не примечательный разведчик, захвативший власть на многие годы. Россия, наверно, единственный пример страны, огромной страны, где власть принадлежит, по сути, спецслужбам. Насколько понимают это на Западе? Я думаю, достаточно хорошо понимают. Проблема заключается в том, что бизнес, интересы, деньги ставятся выше, чем понимание и вопросы, связанные с правом, со свободной. Потому что все всё понимают, просто от денег они не сильно хотят отказываться. Я провела пару месяцев в Англии — это был первый раз, когда я так надолго уехала. Я думаю, мы все [знаем] про этот «Лондонград», про российских чиновников, которые вывозят награбленные деньги из страны, детей туда учиться. Лондон этого не видит? Видит, конечно. Вопрос в том, что он недостаточно реагирует. И это как раз чертово лицемерие, — заключила Мария Алехина в интервью Sobesednik.ru. [:wsame:] [:wsame:]