День (Украина): между Отчизной и империей (часть 3)

В родовом имении Скоропадский Тростянец двери и ворота никогда не закрывались — однако никаких краж имущества крестьянами зафиксировано не было… В многочисленных украинских аристократических семьях на протяжении всего XIX — начала ХХ в., причем как в бывшей Гетманщине, так и в Правобережной Украине и ее западных регионах, заметны общие факторы формирования и укрепления их «украинства». В значительной степени они проявились в специфических признаках быта, связанных с непосредственным участием в хозяйственной деятельности в наследных владениях, патриархальным характером взаимоотношений с крестьянством, тесной повседневной связью с ним. Гетман Скоропадский, в частности, в своих воспоминаниях отмечает, что патриархальный уклад и человеческие отношения во многом оставались незыблемыми. «Основной чертой этих отношений, — пишет он, — была удивления достойная простота и некая близость друг к другу. В этом отношении я часто вспоминал впоследствии манеру деда моего говорить с простыми людьми и ответы последних». Об этой близости «эксплуататоров» и «эксплуатируемых» красноречиво говорит тот факт, что на всю огромную Тростянецкую усадьбу Скоропадских был только один сторож — Иван Коржун, старый солдат, участник Крымской войны. Двери в домах не закрывались на ночь, что, впрочем, не было поводом для воровства или иных проявлений «классовой ненависти» к панству. Такие обстоятельства жизни в Тростянце не были единичным явлением. Многие представители украинского панства, потяряв интерес к службе в казенных российских учреждениях, прослужив там определенное время, скорее бежали в родные усадьбы, погружались в привычный для них традиционный образ жизни, находили утешение в родном языке, хозяйственной работы, крестьянском окружении. Отвращение к российскому казенному быту проявляли представители другой древней казацкой семьи — Лизогубов, братья Илья и Андрей, современники Ивана Михайловича Скоропадского — деда будущего гетмана Павла Скоропадского. Оба брата были образованными, интеллигентными людьми: Илья — музыкант, Андрей — художник. Как свидетельствует Александр Канский, Андрей Лизогуб был человеком «простым, искренним, гуманным и независимым». Он не уважал «сей службы в канцеляриях, просто пренебрегал ею». Ему «скучно было жить с темной толпой», его тянуло в деревню к хозяйству. Оба Лизогуба были влюблены в природу родного края, украинский язык. В лизогубовском доме в Седневе часто можно было слышать украинские песни. Летом здесь гостили многочисленные гости — художники, артисты, «пораженные» украинофильством. Бывал у Лизогубов и Тарас Шевченко. Украинская сущность была неотъемлемой чертой многих панских усадеб на Украине XIX века и существенно влияла на содержание ее национальной жизни. Отменив автономию Украины, российские «реформаторы» стремились к ее ассимиляции и разрыву связей украинской национальной элиты и духовенства с основной массой народа. Значительная часть потомков казацко-старшинского слоя, украинской шляхты превратилась в российское дворянство, «рабов с кокардами на лбу», по выражению Тараса Шевченко. Однако эта трансформация не была абсолютной и необратимой для многих украинских аристократических семей. Сохранение «украинства» оказалось присущим многим потомкам казацко-старшинского слоя, для которого вхождение в российскую имперскую систему нередко сопровождалось драматическими коллизиями общественно-политического характера и острыми морально-психологическими переживаниями. Ярким примером может служить личность Гоголя, которому так и не удалось преодолеть раздвоенность души, где драматично сосуществовали «русское» и «украинское». В российской научной и публицистической литературе долгое время преобладало мнение, что российский компонент его духовности стал основным. Однако реальная действительность была иной. Пребывание в Петербурге и Москве в конце концов сформировало в душе Гоголя ощущение холода, отсутствия свежего воздуха и одиночества. Писатель все больше культивирует в своей душе своеобразное украинское прибежище, где он живет как украинец, чувствует себя свободным, непринужденным, лишенным разрушительной российской казенности столичной жизни. Как считал Осип Мандельштам, Гоголь всегда прятал в закутке своей души огонек любви к Украине, куда никто не мог заглянуть и где он как украинец чувствовал себя свободным и уверенным. Органическая привязанность к украинству нередко сочеталось у Гоголя с острыми взрывами резко негативных оценок российской жизни, ее пагубного влияния на духовный мир украинской интеллигенции. 2 июля 1833 он пишет Максимовичу: «Бросьте в самом деле кацапию да приезжайте в гетманщину. Я сам думаю то же сделать и на следующий год махнуть отсюда. Дурни мы право, как рассудить хорошенько. Для кого и чему жертвуем всем?» Чуть позже он пишет: «Я тоже думал туда, туда в Киев, в древний прекрасный Киев! Он наш, он не их — не правда ли? Там или вокруг него деялись дела старины нашей. Там можно обновиться всеми силами». Прошел год, и Гоголь снова обращается к Максимовичу: «Что ж, едешь или нет? Влюбился же в эту старую толстую бабу — Москву, от которой кроме щей да матерщины ничего не услышишь… Песни нам нужно издать в Киеве. Соединившись вместе, мы такое удерем издание, какого еще никогда ни у кого не было». Писатель выразительно показал свое стремление вырваться из российского интеллектуального окружения и творить собственную украинскую культуру. Эта «раздвоенность», а на самом деле украинская целостность, была присуща как среднепоместной украинской земельной аристократии (Гоголь), так и ее «высшим» и низшим слоям. Примечательно, что родственником матери Гоголя был министр юстиции империи (в эпоху Александра I) Дмитрий Трощинский. Бедный казачок, работавший в канцелярии графа Безбородко, он сделал головокружительную карьеру. Однако, несмотря на блестящий взлет, тяготение к Украине в конце концов обусловило его возвращения на родину, и всю оставшуюся жизнь он прожил на Полтавщине, в селе Кибинцы, которое стало важным центром украинской национально-политической и культурной жизни. Здесь был создан домашний театр, которым руководил отец Гоголя, во дворце аристократа звучала украинская речь. Оглоблин утверждает, что Трощинский был лидером конспиративного кружка украинских автономистов в начале XIX века, которые мечтали о восстановлении гетманства на Украине. Кибинцы — «украинские Афины», как их называли современники, — стали духовным прибежищем украинского вельможи подобно многим селам на Украине, где их аристократические жители находили гармоничное слияние с местной украинской действительностью, отдых от чужого им российского казенного бытия в Петербурге. Эту отчужденность украинца от казенной атмосферы российской столицы отчетливо передал в поэме «Сон» Тарас Шевченко, который не увидел в ней «ні однісінької хати», а только «церкви і палати». Конечно, поэт говорит не о наличии крестьянской хаты в Петербурге, а об отсутствии в его повседневном бытии проявлений высоких норм морали, гуманности, человечности, духовности, которые сопровождали крестьянскую жизнь на Украине на протяжении всей ее истории. Именно этому высокому назначению, по мнению поэта, служил для украинцев крестьянский дом, который был одним из центральных жизнеутверждающих символов его поэзии. Несмотря на малозаметность внешних проявлений радикальной оппозиционности украинского общества в Российской империи и политическую осторожность украинского движения, в течение всего XIX века в его недрах был накоплен огромный протестный потенциал, который взорвался в 1917 году и привел к возобновлению украинской государственности. Участниками этого процесса были все без исключения общественные слои Украины, в том числе украинское шляхетство, которое придало украинскому движению общенациональный, массовый характер. В конце концов, для многих участников украинского общественного процесса исповедание официального российского патриотизма, чувство «неделимости России» оказывались чисто видимыми, верх брал патриотизм национальный, который все последовательнее становился основой украинского возрождения и прокладывал себе путь не только для культурной «обособленности», но и для активизации украинского общественного движения.