Русскому языку не нужен никакой особый статус, нужно признать его частью языковой украинской культуры

«112 Украина»: В программе «Бацман» — писатель, сценарист Андрей Курков. Добрый вечер, Андрей. Ваше заявление о том, что русский язык является украинской культурной собственностью, и что его нужно взять под украинский филологический контроль, в России и в российских СМИ наделало много шума. Что вы имели в виду? Андрей Курков: Прежде всего то, что Россия, Москва, Кремль не имеют монополии на русский язык. Как Париж не имеет монополии на французский. С русским языком произошло то же самое, что произошло с французским 150 лет назад, когда появилась франкофония. Когда французская культура перестала быть единственной культурой на французском языке: возникла Бельгия, Квебек, африканские страны, вышедшие из-под колониальной французской лапы. Они оставили себе французский язык как инструмент культуры. На французском пишет гораздо больше арабских или североафриканских писателей, чем на арабском. И это потому, что на арабском можно писать только Коран, а он уже написан. Все остальное — это как если использовать божественный инструмент, арабский язык, для того, чтобы писать банальные или небанальные человеческие истории. То есть это унижать язык. По сути русский язык, русскоязычная культура рассыпалась. Русский язык стал инструментом, который не обслуживает ту страну, в которой считается государственным. Он обслуживает в каждой стране, где он используется, собственную культуру. Он используется для описания жизни не в России, на Украине пишут на русском языке об украинской жизни, в том числе пишут и на венгерском языке об украинской жизни. Практически, де-факто, мы имеем фрагментированную культуру в языковом смысле, но тематика одна и та же: украинские писатели пишут на всех своих языках о себе, о своих близких, о своей стране, о своих ситуациях. Поэтому делать вид, что язык — это как пустая бутылка, которую можно пойти сдать и забыть о ней, не получится. Это опасно и с точки зрения политической, потому что делать вид, что не существует русскоязычных, — это давать им карт-бланш на их политические решения во время любых выборов. Чем больше кого-то игнорируют, тем больше он будет делать наоборот. — А кто и зачем сегодня на Украине лоббирует инициативы по ущемлению или запрету? — Это не ущемление, все нормально. Государственный язык расширяет свое воздействие, расширяет свою территорию так же, как и европейская индивидуалистическая ментальность оттесняет советскую или российскую коллективную ментальность все дальше и дальше на восток. В конце концов украинский язык займет свое главенствующее положение, но языки национальных меньшинств никуда не денутся. Русский язык, к сожалению, не является языком национального меньшинства, потому что как раз, я думаю, на нем говорят меньше представители этнических россиян и больше представители других национальностей. Поэтому говорить о статусе совершенно не имеет смысла — сразу переход в драку: вызываешь огонь на себя. Но русскому языку и не нужен никакой особенный статус, нужно просто признание его частью языковой украинской культуры. — А чем русский язык «украинский» отличается от русского языка «русского»? — Во-первых, в нем очень много украинизмов. Синтаксис отличается. Можно отдельно говорить об одесском русском языке, харьковском — слобожанском. Он отличается, и с точки зрения филологов, там есть над чем работать. Самый простой пример: «в Украине» и «на Украине». В «украинском» русском языке — «в Украине» звучит совершенно нормально, а в «русском» русском языке… — Это политический вопрос, скорее. Россия категорически, специально, оставляет это «на». — Правильно. Но, на самом деле, есть такое понятие, как политическая лингвистика, и многие вещи, которые из политики приходят в язык, потом остаются и становятся нормой. Практически на Украине выражение «в Украине, в Украину» стало нормой для нашего русского языка. Но не стало нормой и не может, наверное, стать нормой для «российского» русского языка. — Но если бы они признавали Украину независимым государством, они бы говорили «в», потому что, на самом деле, «в стране», но «на территории». Украина — это давно независимая суверенная страна. — Я знаю, что я говорю с образованным человеком. — Спасибо за «образованного». Как вы видите языковую политику — на телевидении нужны квоты? — Квоты, вообще, — это довольно унизительное слово. В идеале, я думаю, должны быть украиноязычные каналы, должен быть один или два канала на русском языке и должен быть на Буковине канал на румынском. Хотя в таких местах, как Бессарабия, Закарпатье, Буковина могут быть многоязычные каналы, потому что тянуть одноязычный канал тяжело. Но если говорить о национальном телевидении, логичнее иметь одноязычные каналы — украиноязычные, и один или несколько каналов для русскоязычной аудитории. — А обучение как вы видите? — Университеты на государственном языке — 100%. И на английском можно. В Будапеште, например, есть два университета, где преподают на английском, в Голландии 30% преподавания в университетах на английском и 70% — на голландском или 50% — на голландском. Что касается школ, то нацменьшинства, этнические, должны иметь право обучать своих детей на родном языке, и по-настоящему сдавать государственный язык. Все должны знать украинский язык. — Что касается государственного языка — один украинский? — Да. Если мы говорим о государственном языке, который должен объединять людей, то он должен быть один. Два государственных языка будут разъединять людей. Бельгия от этого страдает и мучается. Там есть постоянное напряжение — среди интеллектуалов, не среди простых людей, как, в принципе, и у нас. Между валлонами и фламандцами постоянные споры. В результате у них два министерства культуры: бельгийской и фламандской культуры, бельгийской и валлонской культуры. В принципе, нам это не нужно. А прийти к такой ситуации можно, если завести два государственных языка. — Сегодня Россия — агрессор. Как вы относитесь к позиции, что в такой ситуации русский язык — это язык врага? — Я вижу выражение о том, что русский язык — это язык врага, только в «Фейсбуке». «Фейсбуком» не пользуется большинство населения Украины. «Срачи», споры в «Фейсбуке» не представляют собой открытые общественные дискуссии национального масштаба. Там главное устроить конфликт, спор и развесить ярлыки. Если мы посчитаем количество избирателей, которые считают русский язык своим родным, и подумаем о том, какое может быть их влияние на исход любых выборов, особенно местных, то мы увидим, что страна может очень далеко качнуться назад. И это будет своеобразный, не агрессивный протест. Но, наверное, пассивные протесты могут быть намного опаснее, чем громкие и агрессивные. Люди не интересуются своей страной, раз их считают представителями врага, им плевать на нее. Они в ней живут, но для них это неважно. Как для большинства жителей Донбасса было неважно, как называется страна, в которой они живут, — они жили на Донбассе. И такие ситуации я видел в других регионах. Задача государства Украина — интегрировать все регионы в единое политическое целое, чтобы люди ощущали, что они живут на Украине, что они соучаствуют в построении этой страны, а не просто живут на ее территории и ждут пенсии. Когда их что-то раздражает, они выражают свою реакцию голосованием, или еще каким-то образом. — Каким образом сделать так, чтобы граждане Украины и в быту переходили на украинский язык? Методом кнута или пряника? — Кнут не пройдет. Украина — замечательная казацкая держава. Любой кнут будет вызывать обратную реакцию разрушительной силы. Просто пряник — это мелкий царский подарок, он не будет восприниматься или будет восприниматься как заигрывание теми, кто немного лучше разбирается в политических мотивах и действиях. Должна быть стимуляция определенная, вместо пряника. Но стимуляция не материальная, хотя, я думаю, в каких-то регионах можно и доплачивать. Если человек (чиновник, например) хочет доказать, что он знает на высоком уровне украинский язык, он может пойти заказать себе экзамен в университете, и получить сертификат, что у него высокий уровень украинского языка. После этого получить добавку к своей зарплате. Это можно делать. Но, по сути, страну нужно объединить, прежде всего, не языком: нужно украинизировать сначала не языки людей, а их сознание. Чтобы они все чувствовали себя украинцами, чтобы они знали, что в стране происходит то, что они хотят, чтобы в стране происходило то, что от них зависит и т.д. То есть вовлечение, грубо говоря, каждого думающего человека в государственное строительство и в жизнь государства. — Украинская национальная идея сегодня какая должна быть? — Украинская национальная идея сейчас — это чтобы Украина выжила, состоялась, и чтобы счастливыми украинцами считали себя люди любого происхождения, имея в руках паспорт гражданина Украины и имея все остальные причитающиеся им блага, включая работу, доступ к культуре, образованию и все остальное. — Как вы относитесь к запрету советских фильмов, в которых сыграли актеры, которые поддерживают политику Путина? — Спокойно. Я телевизор не смотрю. Если хочу — покупаю видео. Все можно найти на Ютубе. То же самое с запретами книг. Можно запретить какую-то книгу, но никто не запретит человеку купить эту же книгу в электронном формате, закачать себе и читать. А можно просто поехать на Петровку и купить запрещенную книгу. — Как вы относитесь к инициативе института Национальной памяти об отмене, замене каких-то праздников? — У меня в последнее время возникает впечатление, что институт Национальной памяти был построен по принципу польского института памяти. В данном случае память имеет тенденцию вытаскивать только трагедии. Мне кажется, что еще ничего хорошего из государственной памяти институт не вытащил. Поэтому надо что-то с ним делать, но не моя это задача. В принципе, конфликт Украины с Польшей, последний, — это конфликт двух институтов памяти: польской памяти и украинской памяти. И в данном случае, может быть, склероз помог бы двум странам наладить отношения. Тем более, что Польша наряду с Литвой были главными нашими адвокатами в Европе. — Почему происходит ухудшение отношений между Польшей и Украиной? Кто виноват в этом? — Виноваты, прежде всего, инициаторы дискуссий на эту тему. История — это коллекция драм и трагедий. В конце концов, через 100 лет стороны забывают, кто победил. Каждый себя считает победителем, а для того, чтобы утвердиться, достает из памяти или из института памяти какие-то новые доказательства, потому что победитель иногда — это тот, кто больше пострадал. И победителю должны что-то вернуть за эти страдания, которые не он пережил, а его соотечественники 100-200 лет назад. — Вятрович недавно заявил, что нужно признать весь советский период Украины периодом оккупации. И Украина должна быть правопреемницей УНР. Как вы это прокомментируете? — Я не историк, но если по факту, то советская оккупация накрыла собой по пакту Молотова-Риббентропа территории, которые отошли к советской Украине в 1939 году. Так же, как произошла оккупация Литвы, Эстонии, Латвии. А все, что было здесь, — это была страна, часть Советского Союза, где победили большевики, коммунисты. Такая моя точка зрения. — На каком языке издаются сегодня ваши книги? — На 37 языках. — Украинские тиражи на украинском языке примерно какой процент занимают? — Небольшой. Если брать суммарные тиражи, то, может, процентов пять-семь. — Какой запрос сегодня у читательской аудитории к украинскому книгоизданию? Какой процент книг на украинском издается и какой на других языках? — Детские книги, в основном, покупают на украинском языке. И издают их, в основном, только на украинском. Взрослая литература, я думаю, примерно на 80% выходит на украинском языке, практически уже 100% выходит на украинском. В принципе, рост тиражей и рост названий на украинском колоссальный. Но национального рынка нет до сих пор. Никто вам не может сказать, статистически, сколько какой книги на Украине продалось, потому что единой системы учета нет. Ассоциация украинских издателей, по-моему, не занимается этим вопросом, и наверное, еще не скоро можно будет, как в Германии или в Польше, вывесить в книжном магазине афишку со списком книг, исходя из которой будет видно, какие в стране есть бестселлеры, например, за прошлую неделю. Такого у нас нет, к сожалению, и пока не планируется. А это означает, что книгоиздание до сих пор не стало бизнесом. — Как вы зарабатываете на Украине писательским трудом? — Я не зарабатываю на Украине писательским трудом. Правда, какие-то деньги на Украине я тоже зарабатываю. Но, на самом деле, писатели, у которых количество проданных экземпляров одного названия от 50 — 100 тысяч, они должны зарабатывать даже на Украине себе на жизнь. — Что лично вам приносит сегодня основной доход? — Книги, изданные за рубежом, — на немецком, английском, японском, французском языках. — Самый большой ваш гонорар был какой и за какую книгу? — Вопрос немножко непрофессиональный. Книжка пока живет, она продается, и роялти с продажи идут, и они могут идти два года. Есть агенты, есть субагенты, которые собирают в регионах и передают агентам, агент год собирает, считает, передает автору. Хит у меня один — «Пикник на льду», который продается уже более 20-ти лет во многих странах. Сейчас уже опять переиздание испанское, в конце месяца, недавно был новый перевод на итальянский. Это уже второй перевод. Я проехался с этим новым переводом по Италии, заехал первый раз в жизни в Палермо — увидел, что и там читают. — За эти 20 лет сколько, примерно, вам принес «Пикник на льду»? — Много. — Ну, 100 тысяч долларов? — Да, может быть, столько. — А самый маленький гонорар за что был? — Даже маленькие гонорары у меня не вызывали смеха. В советское время «Рабочая газета» мне заплатила 17 рублей 62 копейки за юмореску — это был мой первый гонорар, в 1978-м году. Я радовался не деньгам, а публикации. А за книги, мне кажется, меньше чем 100 — 200 евро в качестве аванса в пересчете на разные времена жизни гривны писатели не получали. А получали ли они потом что-то еще — большой вопрос. Потому что очень часто издатели только дают аванс, а потом говорят, что книжка до сих пор не продалась. Аванс — это будущие роялти. Вам дали 200 евро, а потом продают вашу книгу. Пока эта книжка 10% от минимальной стоимости не накапает в эти 200 евро, то следующие капли до вас не дойдут. — В мире много писателей-миллионеров. Вам не обидно? — А почему мне должно быть обидно? — На Украине нет такого рынка. Вы популярны в мире, но родина же здесь. Здесь должен был быть основной рынок, который приносил бы вам доход. — Должен, но его нет. А я реалист. Поэтому я радуюсь каждому шагу в сторону светлого издательского будущего Украины. Но я не плачу, если чего-то не произошло, потому что нужно работать. Жаловаться — это другая профессия. — Сколько в день вы работаете? — В среднем 8 — 9 часов. А когда заканчиваю роман — до 14 часов в день. — Выходные у вас есть? — Вот, например, сегодня я ничего не написал. Отредактировал немножко. — Вы можете назвать себя богатым человеком? — Я счастливый человек. Сытый человек, человек, который может позволить себе куда-нибудь повезти всю семью, в Вену на праздники, например. Человек, который откладывает что-то, чтобы у детей была гарантия нормального развития. Богатым я себя не считаю, потому что у меня нет потребностей богатого человека: мне не нужна яхта. Машина мне нужна такая, чтобы ее надо было редко чинить, и такая, чтобы ее не украли. — На какой вы ездите сейчас? — «Мицубиши Грандис» (Mitsubishi Grandis). — Леонид Кучма написал книгу «Украина — не Россия». Насколько он прав оказался? Насколько украинцы отличаются от россиян? — В принципе, ментальность совершенно другая. Натуральные, естественные украинцы — они индивидуалисты, эгоисты, то есть нормальные европейцы. Они не собираются в группы, партии, а если собираются, то тут же начинают друг другу предъявлять претензии, хотя только что были единомышленниками. Организовать из украинцев государство, где все будет работать, как часы, невозможно, потому что у каждого часы показывают его собственное время. И у каждого украинца в голове своя Украина, которую он строит или уже построил у себя дома, у себя в воображении. Русские, во-первых, любят царя. У них есть чувство коллективной ответственности за свою страну, чувство гордости за свою страну. Если они разочаровались в царе, они могут его убить и любить следующего. Но они всегда коллективны и, как сказал один из российских то ли политиков, то ли журналистов: «Если для родины нужно врать, мы будем врать всем народом». Такого «коллективизма» здесь быть не может, потому что другая культура, другая история. Опять же казацкая держава, то есть уникальная форма демократии, при которой не нужно печатать деньги, не нужно министерств, есть только военные суды. Границы не фиксированы, они могут туда-сюда ходить, но при этом есть какой-то странный порядок и замечательное сельское хозяйство. — После Майдана что на Украине не поменялось, что должно было поменяться, на ваш взгляд? — Поменялось то, что общество консолидировалось, впервые у людей возникло ощущение страны, потому что они поняли, что ее можно поменять. Страна была данностью, казалось, что границы никогда не будут нарушены. А оказалось, что все намного более хрупкое. Не поменялось то, что в очередной раз Майдан не выдвинул наверх новую политическую силу, новую партию, которая отличалась бы по своим моральным качествам от тех, которые уже существуют. Не выдвинул Майдан новых лидеров. Я думаю, что после того, как Майдан 2004-го года выдвинул Каськива и других, многие, наверное, уже и не особенно верили. А с другой стороны, был интересный феномен, который не стал политическим фактором, — феномен «Правого сектора», который собирался стать политической партией, имел популярность и у украиноязычных, и у русскоязычных, и мог спокойно заменить собой скомпрометированную уже «Свободу». Мог быть катализатором, провокатором изменений уже в парламенте и в политических реалиях страны. Но этого не случилось. Почему, может, знает Дмитрий Ярош или другие люди. Главное, что этого не произошло — не появилась новая политическая элита. — Вы с Сергеем Жаданом ездили в зону АТО. Что вы там увидели? — Я увидел и услышал то, что люди видят и слышат на войне. Но, прежде всего, я увидел и услышал местное население. Когда я ходил и специально пытался заговаривать с людьми на улице, от незнакомого меня шарахались все, кроме детей. Прежде всего, меня поразил Северодонецк. Славянск я хорошо знаю и до, и после. Я и сам потом ездил туда. — Сколько раз вы там были? — Два раза. Но больше всего я запомнил Северодонецк. Там в 7 км от города еще стреляли — слышны разрывы. Я подходил к людям, спрашивал, можно ли с ними поговорить, и люди просто перепугано уходили. Я тогда подумал, что этим людям все равно нужно донести какую-то информацию, но, наверное, легче ее было бы донести сообразно их отношению к жизни и их позиции. Нужно вернуть стенгазету или стенды под стеклом, куда развешивали каждое утро кнопками газеты. Вот так можно доносить информацию, потому что прямой диалог тогда не получался. Сейчас может получиться, но Украине катастрофически не хватает национального диалога, национальной дискуссии на любую тему. Когда половина населения, если не больше, молчит, то ничего хорошего не выйдет. И это молчание в разных регионах продолжается. — А кого сейчас не слышно? — Сейчас частично не слышно болгар Бессарабии, молдаван не слышно, азовских греков. Что вы о них знаете?А они — граждане Украины. Какова была их роль, например, под Мариуполем, во время начала военных действий? Почему они останавливали колонну украинских войск, и из-за этого не успела дойти до Новоазовска украинская армия? Вопросы остаются, их просто не задают. Но, на самом деле, это показывает, что не было у этих людей доверия к собственному государству, ощущения, что они живут в этой стране. — Вы туда поехали. Что вы там делали? — Мы встречались с людьми, были большие выступления: актовые залы в университете в Славянске. — Какие вопросы вам люди задавали? — Самые банальные: когда закончится война. Людей волнует только один вопрос — когда все закончится. Этот вопрос волновал тогда и волнует сейчас. Единственное, думаю, что многие уже бы и не задавали этот вопрос, потому что они понимают, что никто на него не ответит. — Вы знакомы с Захаром Прилепиным? — Да, знаком. — Как вы оцениваете его участие в военных действиях с российской стороны, когда он приехал на украинскую территорию убивать украинских людей? — Я был в шоке. И до сих пор пытаюсь понять, что это такое. Можно сказать, что чем-то он близок к Лимонову, по своему мировоззрению, но откуда это мировоззрение взялось? И связано ли это с тем, что он был профессиональным контрактным солдатом в Чечне, во время войны? Наверное, связано. Человек хочет воевать, а российское государство пригревает всех, кто хочет воевать за него. — Это не коньюктура, не просто способ повышения своих тиражей и возвращения в топ, с точки зрения писателя? — Нет. В данной ситуации это не коньюктура, это что-то другое. Это какое-то психологическое явление. На самом деле, он же подвел литературную базу под свое поведение, под свою позицию, и написал эссе о том, что все уважаемые российские писатели были вояками — они все воевали и убивали. Только поэтому они и стали великими писателями, начиная со Льва Николаевича Толстого. Насколько я знаю, в России, в основном, засмеяли это эссе, но я допускаю, что он совершенно искренне его писал, потому что он хочет себя в этом ряду видеть. Но, действительно, ни один из российских писателей, начиная с 20-х годов, в открытую так не говорил, что, мол, настоящий писатель должен быть убийцей. — Украина устала от войны? — От войны, прежде всего, устал Донбасс. Но об этом никто не думает, потому что действительно платит за эту усталость каждый регион. «Усталость от войны» — довольно абстрактное понятие, потому что нет ощущения, что экономика Украины буксует из-за войны. Нет очередей за хлебом, бюджетные деньги поступают на социальные нужды в районы вовремя и в полном объеме. Украина научилась экономически жить с войной, оплачивая и войну, и все остальное. Поэтому есть драма и трагедия людей, которые потеряли там своих родных, но это не усталость — это драма и трагедия. — А Россия устала от войны? — России война нужна. Там же главнокомандующий у власти — победы у него не получается, но войну нужно вести. В Сирии он почти победил — Асад остался у власти, американцы вывели войска. Я думаю, что Россия так привыкла к войнам, что она бы устала без войн. — Как закончить войну вы знаете? — Закончить войну без того, чтобы оттуда ушла Россия, невозможно. Пока она там, пока на ту территорию заезжают автотанкеры с бензином, завозится оружие — явно, что стрелять будут. Будет ли это вечной позиционной войной? Думаю, что нет. Ситуация, как в Израиле, тоже не возникнет, потому что Израиль защищает свою территорию от более слабого врага. А мы защищаем от более сильного. Поэтому я не вижу возможности военного решения, только с помощью Европы и тех же продолжающихся санкций можно вынудить Россию уйти. — В вашем романе «Последняя любовь президента» вы написали, что Путин захочет аннексировать Крым. Это было в 2004-ом году. Какие еще были у вас пророчества, которые потом сбывались? — В этом романе как раз за год до газового конфликта описан газовый конфликт, в этом же романе украинский президент во время перевыборов оказывается отравленным своими друзьями и единомышленниками и заболевает странным заболеванием кожи. После этого подумали, что это о Ющенко, хотя Ющенко отравили через полгода после того, как роман вышел. Потом мне пришлось отвечать на многие вопросы: два генерала СБУ пригласили меня в ресторан и спрашивали, не думаю ли я, что мой роман могли использовать как сценарий для отравления Ющенко. На что я ответил, что не могли, потому что люди, которые знают, как кого-то отравить, они читают специальную литературу, а не художественную. А, кроме того, понятно было, что уже всем надоели убийства с помощью Калашникова или снайперских винтовок, и с 98 — 99 годов началась фаза отравлений. В Москве отравили банкира греческого происхождения, потом отравили Анну Политковскую, когда она летела в Беслан. — Ваша жена — гражданка Великобритании. А вы и ваши трое детей? — Дети тоже граждане Великобритании. А я — гражданин Украины и отказался ото всех остальных, которые мне предлагали. Зачем мне иностранное гражданство? Я и так езжу с украинским паспортом по всему миру. Но зато я всегда возвращаюсь домой с огромным удовольствием. Именно сюда, к себе на Украину, в Киев. — Как ваша семья устроена? В какой стране вы больше всего проводите времени? — Семья сидит здесь все эти годы. Но сейчас старшие двое учатся в Будапеште. Дочка нашла университет в стране, где у меня меньше всего знакомых. Я хотел, чтобы она училась или во Львове, или в Вильнюсе, но она пошла своим путем. А старший сын попробовал поступить в Вильнюсе в Академию искусства — не поступил. Подал документы в Будапешт и там его приняли. Он там учится на аниматора. — У вас никогда не было мыслей уехать из Украины? — У семьи таких мыслей не было, а у меня, может быть, были какие-то ситуации, когда я допускал эту мысль, на самом деле, но очень быстро от нее отмахивался. Потому что самое страшное, что может с человеком произойти, — это когда он становится иностранцем. Мигрант — это иностранец. Я, в принципе, почти весь мир уже знаю. Масса друзей бывших украинцев, бывших советских. — Что вас здесь держит? Писать вы можете в любом месте, язык знаете. — Прежде всего — любовь к Киеву. Моя история, история моих разных семей, потому что у нас много интересного и по отцовской, и по материнской линии. И я скажу еще, что стыдно покидать родину — есть такое понятие. Покидать родину можно из-за физической угрозы жизни или из-за нищеты — экономическим беженцем становиться. У меня в жизни как бы ни то, ни другое не присутствует. — Ваша жена вас поддерживает в вашем желании жить на Украине? — Да. Еще перед свадьбой она знала, что я не собираюсь переезжать. — Кем она работает сейчас? — Она преподаватель английского языка в Британском совете, экзаменатор от Кембриджской экзаменационной комиссии по тестам, и учит наших преподавателей английского и экзаменаторов английского. Ездит по всей нашей стране, проводит семинары, курсы. — Искусство во время войны либо расцветает, либо умирает. Наш вариант какой? — Литература у нас изменилась почти на 100%. В принципе, украинские писатели, постсоветские, были аполитичны. Причем принципиально аполитичны, потому что, как и многие не писатели, они считали, что политика — это грязь, социальные проблемы — это чепуха, советское наследие. Будем писать про тусовки, секс, наркотики. Тем более, что литературы 1968-го года, европейской, у нас не было. А начиная с 2013-го года, вдруг активная часть ранее аполитичных писателей стала очень политизированной, возникла тема государства, возникли политические темы в текстах, возникли социальные проблемы. То есть вернулись нормальные темы в литературу. На самом деле, литература была неполной постоянно. Она писалась людьми двадцатилетними для двадцатилетних. А старики читали советскую литературу, пока им хотелось читать. — Какую книгу вы принесли сегодня? — Книжку, над которой я работал на протяжении четырех лет. Она является большим моим «спасибо» от имени всей Украины литовскому народу за то, что они нас поддержали во время обоих Майданов и сейчас поддерживают. Это роман о Европе, о миграции внутри Европы. О трех молодых литовских парах, которые решили уехать из Литвы, когда Литва уже была членом ЕС и вступила в Шенгенскую зону. Две пары уехали — одна в Лондон, вторая — в Париж, а третья, которая хотела уезжать в Рим, осталась вынужденно в Литве на хуторе. — На Украине можно купить эту книгу? — Да, везде, кроме магазинов «Є». Она вышла на русском и украинском языках. Через месяц выходит на литовском языке. — Вы раньше сочиняли анекдоты. Какой ваш самый любимый? — Я уже давно перепутал, что я сочинил, а что не я. Но кроме анекдотов, я писал еще «глумизмы» — я выдумал такой жанр: «Случай: однажды главный инженер Протопопов попал в камнедробильный станок. Когда его вытащили оттуда, он уже не был главным инженером». — Спасибо вам большое.