Поджигали ли русские Москву: юбилей градоначальника-легенды Ростопчина
"Спаси, Господи! чему детей нынче учат! выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всклокачивать голову. Тот умен и хорош, которого француз за своего брата примет. Как же им любить свою землю, когда они и русский язык плохо знают? Как им стоять за веру, за царя и за отечество, когда они закону Божьему не учены и когда русских считают за медведей?" Вспыльчивый автор этих строк — плодовитый писатель, суворовский офицер, генерал 1812 года, губернатор Москвы, обменивавшийся с Наполеоном обвинениями в пожаре города, экстравагантный и харизматичный патриот России Федор Васильевич Ростопчин родился в небогатой дворянской семье 23 марта в 1763 году.
Покоритель столиц
Прожить жизнь ярко — это про Ростопчина: в 23 года — студент университета в Лейпциге, в 25 — офицер на войне с турками, в 29 — походная палатка в дар от Суворова, тогда же знакомство с Екатериной Великой и ее наследником Павлом, потом — опала, высылка, несостоявшаяся дуэль, возвращение в столицу, три министерских поста за пять лет, вновь опала, всероссийская слава публициста, примирение с царем, генеральский чин перед войной 1812 года, губернаторство в Москве — прямо в войну. После нее: овация в Париже и улица Ростопчина в Лондоне, знаменитый трактат по-французски, в котором Ростопчин доказывал, что не виноват: "слава" поджигателя Москвы, лишившего Наполеона провизии ценой уничтожения города, приписана ему зря. Но и этого изобилия мало: после смерти не последний литератор Ростопчин... становится персонажем у великого писателя Льва Толстого. И пусть толстовский взгляд градоначальника хмур и неприветлив, зато подобен прожектору: уже сам по себе обеспечивает бессмертие.
Современники могли задаваться — и охотно задавались — вопросом, как человек без связей, прибывший из провинции, сподобился блестящей карьеры в такие краткие сроки, не достигнув и 35 лет. Понять удачу Ростопчина и правда невозможно без знания тайных пружин абсолютной монархии, которую лишь упрощенно представляют себе как режим власти одного человека. В действительности же двор европейского государства XVIII века немыслим без своей тени: пока Россией правила Екатерина Великая, своего часа дожидалась группа дворян, сплотившаяся вокруг наследника престола Павла. "Оппозиционная партия" никого не удивляла: это был непременный, заново возникавший при каждом царствовании атрибут российской политической системы.
В решении Ростопчина примкнуть именно к Павлу не было ничего от расчетливого выбора — это могло даже показаться безнадежным. Отношения между императрицей и наследником были полностью разрушены. Цесаревича демонстративно держали на удалении от рычагов власти. Ходили слухи, будто мимо Павла наследником уже назначен его сын Александр. В окружении второго человека империи накапливалась подавленность: к 1793 году, когда офицером в его свиту прибыл Ростопчин, Павел провел в конфликте с матерью уже два десятилетия. Но даже и после этого Екатерина еще могла долго занимать трон: ей только исполнилось 64.
Современники описывали Ростопчина как кипучую натуру: в Гатчине, где жил Павел, он взялся наводить дисциплину среди выгоревших офицеров, ввязался в склоку, которая переросла в дуэль. Екатерина, следившая за "параллельным двором" очень пристально, выслала Ростопчина. Именно это и сыграло ему на руку. Бессильный, но готовившийся царствовать Павел запомнил Федора Васильевича как преданного и стойкого приверженца. Когда в 1796 году новый монарх поднялся по ступенькам к трону, скачок, сделанный вслед за ним и Ростопчиным, был беспримерен — из командиров батальона в министры Российской империи.
Русская партия
Но будь дело только в одном, пусть и ярком эпизоде, Федор Ростопчин не сумел бы удержаться на высоте, близ которой оказался. Павел тасовал свое окружение. И сохранение в нем Ростопчина (в 1798-м он военный министр, в 1799-м — президент Коллегии иностранных дел, в 1800-м — главный директор Почтового департамента) объяснялось совпадением со взглядами императора на пути преодоления катаклизма, вдохновленного Великой французской революцией. Вслед за царем Ростопчин полагал, что Россию следовало приморозить: выезд за границу сократить, а цензуру укрепить. Но консерватизм Ростопчина был последовательнее, рафинированнее и ярче курса Павла и в целом соответствовал взглядам "русской партии", существовавшей при дворах российских монархов в течение XVIII века. Опасность для основ власти министр видел как в распространении иностранной — французской — культуры, так и еще больше в униженно-восхищенном взгляде на нее, превратившемся в повседневную установку для тысяч дворян. На них он метал свои громы и молнии.
Подобные убеждения позже называли почвенными. Укрепиться в них Ростопчину пришлось путем самого буквального возделывания почвы, оставшегося единственным продолжением карьеры после свержения императора Павла в пользу либерально настроенного Александра I. Расставание царя-покровителя и его близкого помощника — как оказалось, навсегда — приняло форму глупой ссоры. Павел пожалел о ней и вызвал Ростопчина назад, но дождаться уже не успел. Заговор цареубийц точечно пришелся на самый момент времени, когда двое проницательных и неподкупных сторонников павловского курса — Ростопчин и Аракчеев — капризом императора были удалены от его двора. Ошибка, стоившая жизни.
"Дней Александровых прекрасное начало" воспел Пушкин. Ростопчин в это время руководил пахотой в поместье. Поставив целью сделать его образцовым, экс-министр выписал иностранных агрономов и сельскохозяйственную технику. И на ходу укрепился в худших подозрениях, которые имел: к российским почвам она не подходила. В письмах друзьям Ростопчин провозглашал себя "профессором хлебопашества" и заодно коневодства, энергичный, как всегда, основал у себя аграрную академию для обучения крестьян, все возводил на уровень политической позиции, критикуя — а то и ругательски ругая — западные методы хозяйствовать и моду на них. Он ждал своего часа.
Вираж судьбы
Новый поворот истории сделал взгляды Ростопчина востребованными — и не столько на коневодство. Серия поражений от Наполеона (одно из них Ростопчин назвал "Божьим наказанием" за убийство Павла) завершилась невыгодным Тильзитским миром 1807 года. На этот раз задета была вся Россия — император Франции вмешался в ее внутренние дела, предписав, как и с кем она имеет право торговать. Тонко ловя настроения времени, опальный министр берется за перо. Из-под него выходит повесть "Ох, французы", не сумевшая пробиться в печать. Ее опубликуют в 1840-е годы, и она заслужит хвалебные отзывы таких оппозиционно настроенных критиков, как Белинский и Герцен. Но и при жизни автора сочинение бойко расходилось в списках, что обеспечило ему приглашение в тверской салон великой княжны Екатерины Павловны и ее мужа принца Ольденбургского, где собирались сторонники новой войны-реванша с Наполеоном.
Не без их помощи второе сочинение Ростопчина — "Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева" — в 1807 году увидело свет. Это был несомненный успех, делавший из автора лидера консервативного публицистического направления. Как писатель экс-сановник Павла обнаруживал большую живость, фраппировавшую тонкие нравы салонов: предлагал изъять из Кунсткамеры Санкт-Петербурга "дубину Петра Великого" и ею "выбить дурь из дураков и дур", а затем разместить такие дубины как предупреждение "во всех присутственных местах вместо зерцал".
Возрастало давление на Александра I с тем, чтобы тот отыскал харизматичному Ростопчину какую-либо должность, да и сам император менялся. С 1810 года он начал готовить Россию к войне, усваивая консервативные подходы предшественника. Встреча царя с Ростопчиным стала общероссийским событием. Но возвращение во власть затягивалось. Только в 1810 году бывшего министра назначили обер-камергером, де-факто находившимся в отпуске (был и другой камергер), зато уже в 1812-м много выше — генерал-губернатором в Москву.
Враг приближается
Захватывающая история 1812 года имела особый срез, обычно упускаемый из виду: противостояния Кутузова и Ростопчина. Драматическое решение оставить Москву, чтобы спасти Россию, главнокомандующий принял, не поставив в известность императора Александра I. В неведении держали и московское руководство. Кипевший энергией Ростопчин заполнял собою пустоту. Так на свет появились знаменитые ростопчинские афиши: прокламации градоначальника с увесистыми поношениями в адрес Наполеона, но более всего пропитанные полной уверенностью в неприступности Москвы. Федор Васильевич не лукавил: он всерьез не мог вообразить себе сдачу города. Да и как такое могло прийти в голову, если на знаменитый совет в Филях московского губернатора... даже не пригласили, а когда решение было принято, по сути, поставили перед фактом.
Если бы не ранняя кончина Кутузова в 1813 году, между государственными мужами могла бы случиться ссора. Как иначе Ростопчин мог бы оправдаться за такие, например, пассажи, своих афиш: "Я жизнию отвечаю, что злодей [Наполеон] в Москве не будет, и вот почему: в армиях 130 000 войска славнаго, 1 800 пушек и светлейший князь Кутузов, истинно государев избранный воевода русских сил и надо всеми начальник; у него, сзади неприятеля, генералы Тормасов и Чичагов, вместе 85 000 славнаго войска; генерал Милорадович из Калуги пришел в Можайск […] Граф Марков чрез три дни придет. […] А если мало этого для погибели злодея, тогда уж я скажу: "Ну, дружина московская, пойдем и мы!" И выдем 100 000 молодцов, возьмем Иверскую Божию Матерь да 150 пушек и кончим дело все вместе". Население города оказалось введено в заблуждение, а градоначальник выставлен посмешищем. Происходили и события похуже: когда началась поздняя эвакуация, произвести ее по всем правилам не смогли. Барки с городским имуществом затонули под селом Коломенским: из 23 судов доплыть сумели только три. Чиновники, выброшенные на берег, просто разбежались в страхе перед наступавшим неприятелем.
Хуже всего, что зажиточное московское хозяйство оказалось не на чем везти. Лошадей Ростопчин распорядился передать армии и, как сапожник, остался без сапог. Когда приближение французских войск уже не вызывало сомнений, в городе разразился бунт. Градоначальник скрылся от москвичей с присущей только ему театральностью. Из тюрьмы был извлечен преступник, обвиненный в шпионаже на французов, и прямо на крыльце губернаторского дома предан казни. Толпе бросили тело, и избавленный от ее докучливого внимания Ростопчин немедленно скрылся с места событий.
Треуголка в ярости
Выбора у него в любом случае не оставалось. 2 сентября 1812 года в Москву вошли части наполеоновской армии. Город встретил их пожаром, происхождение которого они поначалу не смогли уразуметь. Вину возлагали на костры, которые сами французы разводили на подступах в столице. Но вскоре небывалый (погибло 6 тыс. зданий из 9 тыс.) размах городского пожара напрочь опрокинул эту версию. То тут, то там обнаруживались бродяги-поджигатели, которых свозили на Тверской бульвар и по приказу Наполеона безжалостно казнили десятками.
Сам император французов в ужасе прятался в загородном царском путевом дворце (сегодня близ него метро "Динамо"), чувствуя на себе (стены дворца тоже накалились!), как положение менялось. Ранее поносимый в афишах Ростопчина, теперь он сам распекал, как мог, градоначальника, называя его единственным ответственным за бедствие. В письмах Александру I Наполеон сетовал на разрушение культурных ценностей, но в действительности не спускал взгляда со складов провианта. Те погибли в огне, лишив Наполеона возможности сделать из Москвы зимнюю базу своего нашествия на Россию. Возможно, в этом и заключалась разумная, но жестокая задумка Ростопчина? Так считали многие.
Спустя два столетия вопрос о причинах московского пожара продолжают обсуждать историки. Но свидетель у многочисленных обвинителей только один: в 1836 году бывший следственный пристав Прокофий Вороненко счел нужным заявить, что по приказу градоначальника совершал поджоги на Винном и Мытном дворах и у Симонова монастыря. Сбрасывать такое признание со счетов нельзя. Но не следует упускать из виду и право обвиняемого на защиту. Которым он как одаренный литератор не преминул воспользоваться с блеском. Вышедший в 1823 году объяснительный труд "О пожаре в Москве" высветил многочисленные нюансы, упускавшиеся из виду: нашествие на город бродяг, вызванное коллапсом благоустроенной жизни по вине Наполеона, непредсказуемую силу ветра, превратившего отдельные очаги пламени в гигантское возгорание, бессудные расправы над случайными людьми, принятыми за поджигателей, избыточную жестокость Наполеона в Смоленске, спровоцировавшую москвичей на поджоги собственных домов, акты партизанской войны против строений, в которых располагались французы.
Все это чрезвычайно похоже на правду, но полностью реабилитировать Ростопчина в глазах современников, даже взятое вместе, не смогло. Московское общественное мнение ожесточилось против губернатора, и после победы Александру I не оставалось ничего другого, как снять его. Отставку подали как отъезд на лечение. И вот завершающий поворот на жизненном пути. Последние годы Ростопчин провел в стране, к которой испытывал неприязненные чувства, — во Франции, и только почувствовав приближение смерти, возвратился на родину, где и скончался в 1826 году.
Игорь Гашков