Без свободы человек может обходиться свободно
«С определением человека и свободы можно проделать множество манипуляций, чтобы получить то значение, которое желательно манипулятору», – сказал Исайя Берлин. Русские люди вечно говорят о свободе, а во рту слаще не становится. Я помню только одно время, когда о свободе не говорили – золотые, они же лихие, девяностые. Точнее, их промежутки, в которых не надо было расстреливать парламент или переизбирать Ельцина.
Что же было для нас свободой? Говорильня. Несвобод было много, и совершенно разных. Но с ними можно было мириться, поскольку о них можно было беспрепятственно говорить. О военной мафии – писали. О лужковской мафии – еле-еле, но писали. О коржаковской – писали. О Гайдаре и Чубайсе не писал только ленивый. Мы на свободе напоминаем бесстрашных бабок у подъезда, которые любую соседку могут назвать проституткой.
Что говорильня оказалась приватизирована Гусинским и Березовским, это мелочи. Потому что через них кормилась большая часть говорунов. Мой сарказм, кстати, далек от осуждения: мне повезло быть независимым, ничем за это не заплатив. Не отказавшись от ипотеки, нельзя клеймить тех, кому она оказалась дороже свободы (или гармонично монтировалась с ней). Но трудно не напоминать бойцам идеологического фронта минувшие дни.
Сейчас скамейка у подъезда у нас – «Фейсбук». И это кажется несвободой. Но даже в тенётах Цукерберга всё не так однозначно: политиков ругать – пожалуйста, а соседок – не смей. Банят на этой скамейке за свободное выражение собственных мнений. Словно по российскому закону об оскорблении чувств. А оскорбляются «либералы» ничуть не хуже, чем «патриоты». Жаль, не узнать статистики – кто стучит в администрацию больше.
Один из критериев свободы – не спрашивать с других больше, чем с себя. Манипулирую ли я этим высказыванием? Наверняка. Мы все (по крайней мере, если предварительно думаем) хотим донести до других какие-то мысли, снабженные какими-то аргументами. Риторика – всегда манипуляция. Трудно сказать, насколько она добросовестна. Мне известен только один критерий – внутренняя непротиворечивость.
К сожалению, противоречива и свобода. Одни прокладывают грудью дорогу в ее царство, другие на это царство смотрят с другой стороны колючей проволоки. И очень хотят поменяться местами со своими палачами. Христианская проповедь прощения не настолько глупа, как кажется противленцам злу. Насилие порождает насилие, и выход из его замкнутого круга находится лишь вне парадигмы возмездия.
Закон – не возмездие. Разница между законом и возмездием – как между свободой и волей. Закон – уравниловка справедливости. Поэтому и довольны им, как социализмом, всегда будут только те, в чью пользу он работает. Свобода – тоже не возмездие, хотя именно этот смысл почти все склонны ей придавать. Тогда что же она? Я бы сказал, уравниловка несправедливости. Уравниловка иллюзий.
Без свободы человек может обходиться свободно. Без несвободы не получается. Даже свобода трактуется им от противного. Когда воздух есть, его не чувствуешь. Когда его начинает не хватать, сразу замечаешь. Без несвободы – нечего и хотеть. Мне кажется, советским людям не хватало западной несвободы – своей были сыты по горло. Хотелось западной сытости – и не в пищевом смысле (свои сто сортов колбасы быстро обрыдли).
Видимо, от этого пошла в застой такая мода на французский экзистенциализм и прочие сладострастности: «Вань, твоя жена была в Париже?» – «Да нет, это ее здесь один дурак научил…» Случайно ли, что гимном свободе считался фильм «Полет над гнездом кукушки» с его побегом из дурдома в никуда? Свобода не может быть целью (если вы не беглец): свобода – это процесс. Цель – ничто, если на пути к ней человек не изменился.
Говорильня – вечная радость для русских людей, даже если результатом говорильни становится для говорунов нечто диалектически противоположное. Только диалектики в этом видеть никому не хочется. Те, кому под пятьдесят и больше, помнят трансляции первого съезда народных депутатов. Сколько страсти, сколько правды! Когда слова развеялись, результата на площадке социального эксперимента не было.
Точнее, был, но не тот, что хотелось. А чего хотелось? К сожалению, целеполагание у нас – в жанре молочных рек с кисельными берегами. Или – чтоб «как в Америке». Только без их проблем. А нужно ли вообще полагать себе какие-либо цели, если свобода – это процесс? И что, если результатом процесса свободы окажется приговор рабства, как это сплошь и рядом случалось и случается до сих пор? В сентенции сэра Исайи слышится английский юмор: «мы считаем возможным, а иногда и оправданным, принуждать людей ради достижения некоторой цели (скажем, ради справедливости и общественного процветания), к которой они стремились бы, будь более просвещенными, но не делают этого в силу своей слепоты, невежественности и порочности. Благодаря этому мне легче считать, что я принуждаю других людей ради них самих, ради их собственных, а не моих интересов».
Россия считается страной дикой. Я люблю и ценю ее не только за это. Дикость предполагает ту же осторожность в обращении с другими, что и цивилизованность: противоположности сходятся. «И как она говаривала пословицу: живи и жить давай другим, и так поступала», – написал о Екатерине II Державин. Более подробно эту максиму растолковал полтора века назад Джон Стюарт Милль: «Единственная свобода, которая достойна этого названия, это – та свобода, при которой мы имеем возможность домогаться своего собственного блага, следуя по тому пути, который мы сами себе избираем, при том, однако, условии, что мы не лишаем своих ближних возможности достижения той же цели или не препятствуем им в их стремлении к приобретению тех же благ».
У нас есть всё: и свобода, и толерантность. Только называются они по-другому. Для кого-то трудности перевода – непреодолимый барьер. Для кого-то форма важнее содержания (для меня они неразличимы). Можно считать оптимизм привычкой видеть плюсы даже на кладбище. Как по мне, кладбище, на котором еще не лежишь – уже повод для оптимизма. Игра слов – всегда манипуляция. Но свобода никогда не бывает игрой слов.