«Мы послали великую державу — США»

Советский Союз рухнул более 26 лет назад. Но что случилось советским человеком — продолжает ли он существовать? Какие его черты унаследовал современный россиянин? Этим и другим вопросам была посвящена дискуссия, состоявшаяся в Еврейском музее и Центре толерантности при поддержке Фонда Егора Гайдара. В ней приняли участие социолог Алексей Левинсон, преподаватель истории Алексей Кузнецов и политолог Марк Урнов. В роли ведущего дискуссии выступил политолог Леонид Гозман. «Лента.ру» публикует выдержки из выступлений участников беседы. Алексей Кузнецов: У постсоветского человека больше источников информации, больше возможностей для их сопоставления. А вот желания добывать ее у большинства россиян нет. Мне кажется, колоссальный объем материала по вопросу, жив ли сейчас советский человек, дала реакция на возврат государственной идеологии на центральные телеканалы. Он очень легко дался аудитории — она как будто соскучилась по телевизионной игле, от которой, казалось бы, люди должны были за 20 лет отвыкнуть. У позднесоветского человека было удивительное раздвоение в голове. С одной стороны, он верил СМИ, а с другой — на подсознательном уровне понимал, что ему врут. Сейчас я сталкиваюсь с этим в отношении истории. Что бы человек ни написал по самому безобидному поводу, найдутся люди, которые скажут: «Нет, вы все врете, вы, историки, всегда врали». Это не требует доказательств — это аксиома. Опять же, смотрите, как на ура идет наклеивание ярлыков в телевизионных программах. И дело не в рейтингах — их тоже можно подделать, — мы же видим следы этого в полемике людей в интернете и на любой другой дискуссионной площадке. С какой колоссальной радостью было воспринято возвращение образа врага! Причем не какого-то абстрактного. Заметьте — американцы советского человека всегда не очень устраивали, но он их почти не видел и лишь предполагал, что где-то там они есть. А вот когда образ противника стали лепить у собственных границ из вроде бы близких и понятных грузин, украинцев и так далее — это пошло просто замечательно. Злейший враг обязательно должен быть где-то рядом. Мы, наверное, изменились и в поведенческом плане, и в отношении к другим вещам, но мы с удовольствием вспоминаем себя молодых и стремимся вновь воспроизвести ту реальность. Кстати, мне в одной социальной сети встретилось хорошее высказывание: «"Можем повторить" — это фраза из лексикона официанта». Марк Урнов: Я бы предпочел говорить о постсоветском человеке, потому что одной из характернейших особенностей современного россиянина является большее, чем в западных странах, тяготение к социальному неравенству. У нас людей, которые считают, что это хорошо, раза в 2,5 больше, чем в США. При этом еще большее количество россиян считает, что все должно находиться в руках государства. Объединяю: я хочу жить лучше, чем ты, но я хочу, чтобы это мне обеспечивало государство; кроме того, я не хочу рисковать. Такое сознание свойственно корпоративным сообществам — ближайшие параллели здесь можно провести с франкистской Испанией. Патриотизм все понимают по-разному, но одним из компонентов его является чувство долга перед своей страной. Но кто дает вам миссию, выполнение которой удовлетворяет это чувство? Сопоставляя ответы российских и американских студентов, полученные в ходе нашего социологического опроса, мы выяснили, что россияне тяготеют к тому, что описал в песне Ошанин: «Дайте трудное дело, дайте дело такое, чтобы сердце горело и не знало покоя». А американцы тяготеют к другой модели, которую описал президент Кеннеди: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя. Спроси себя, что ты можешь сделать для своей страны». Здесь делается акцент на самостоятельный выбор человеком своего дела. А мы все еще просим, чтобы нам поручили нечто хорошее. Алексей Левинсон: Если говорить не о советском человеке как типе, а о россиянине как о жителе этой страны, он, как известно, легко адаптируется во многих средах — в той же Америке, Великобритании и так далее. И нельзя сказать, что его там держат за какого-то иного, он может в течение короткого времени тонко мимикрировать под общество, в котором живет. Но российский социум действительно другой. Вопрос в том, советский ли он или в нем больше типологических черт авторитарных обществ, которых немало. Я склоняюсь ко второму ответу. С франкистской Испанией или Италией Муссолини у нас каких-то черт даже больше, чем с Советским Союзом. Урнов: Авторитарные общества бывают разные. А вот авторитарное советское и постсоветское общество сохраняет одну характерную черту: мощнейшее тяготение к великодержавности и пафосу носителя неких ценностей, которые должны спасти и облагородить все человечество. Я опять сошлюсь на недавнее социологическое исследование студенчества. Российские студенты отвечали, что сегодня живется не так погано, как в прошлом, а в будущем мы так всех натянем, что будем жить на порядок лучше остальных. Все это каким-то непонятным образом сочетается со значительно большим беспокойством наших студентов — по сравнению с американскими — насчет перспективы мировой термоядерной войны. Как можно больше других бояться крушения цивилизации, но при этом верить в то, что у нас в итоге все будет лучше, чем у остальных? Это непонятно. И этим, кстати сказать, мы отличаемся от настроя граждан западных стран, где преобладает достаточно пессимистическая оценка будущего. Запад боится Востока, сопоставляет себя с Китаем и прочими державами и говорит: «Да, вообще-то мы проиграли». В роли носителя каких-то высших идеалов мы отличаемся от остальных ощущением того, что находимся в кольце врагов, которые хотят нас сожрать. Чем мы лучше остальных, помимо того, что в будущем у нас все будет замечательно? Мы большие. Такая мощная и неотъемлемая характеристика: если ты большой — значит, замечательный. На это и направлены происки врагов, которые хотят нас развалить, чтобы мы стали маленькими, сожрать наши природные ресурсы и сделать наше государство разменной монетой. Мифология будущего одновременно сопряжена с развитой мифологией прошлого. У нас нет исторического ощущения. Историческое время практически не оценивается, оно сжато и начинается с 1945 года. Школьников или даже студентов спрашивают, кто такой Кутузов, и они могут ответить, что это маршал СССР, который побеждал немцев во Второй мировой войне. В 1970-е годы в дремучих селах Белоруссии школьники-семиклассники говорили, что Ленин воевал с Гитлером. Вся история опознается не по позитивным чертам, а по тому, с кем мы воевали и кому набили рожу. Плюс вот такое трудно объяснимое ощущение, что в перспективе у нас все будет замечательно, несмотря ни на что. Левинсон: У постсоветского человека вообще отсутствует идея будущего. Конечно, если спросить, победим ли мы в перспективе всех наших врагов, ответ будет положительным, но это потому, что мы сейчас такие, а не станем такими когда-нибудь. Отсутствие образа будущего — не феномен последних лет. Это началось при Ельцине, продолжается при Путине. Ответы на наш вопрос, на какой период времени вы готовы предвидеть то, что будет происходить, — нарочитые: «не больше двух недель», «не больше трех месяцев». Никакие горизонты дальнего планирования не принимаются. Речь идет о публичном дискурсе — не о том, делать ремонт дачи или не делать, покупать машину или нет (тут граждане со временем обращаются вполне спокойно). Второе важное отличие постсоветского человека — отсутствие мессианства. Никого осчастливить мы не собираемся — во-первых, зная, что не будем этого делать, а во-вторых, нам нет никакого дела до других народов, мы никому ничего не несем и не собираемся нести. У нас есть свое пространство, на котором мы хотим жить, и чтобы в нашу жизнь никто не вмешивался. Последнее — по отношению к прошлому действительно существует каша из времен, но время помечено великими фигурами. С ними происходит интересная вещь. Буквально на моих глазах за период с начала 1990-х годов до сегодняшнего дня большинство их меркнет. Ленин ушел, остальные (Екатерина Великая, Петр Великий, даже Иван Грозный) присутствуют в основном в СМИ, а не в головах людей. Единственная фигура, которая осталась в них, это Сталин, который несколько лет назад поднялся на первое место и там закрепился. Кузнецов: Идея жизни внутри мифа, которая прививалась строителю коммунизма с малых лет, очень прижилась и у постсоветского человека. Ему и не хочется жить ни в чем, кроме мифа. Когда в историческую дискуссию вступает народ, он говорит рефреном: «Хватит переписывать историю!» Историк не может произнести такую фразу, потому что переписывание — это нормальное состояние исторической науки, она так и делается. История, которую давно не переписывали, утрачивает свои ценностные качества. Но у обычного россиянина парадигма такова: есть некая правильная история, и она где-то хранится. На конкретный вопрос, какую именно историю нельзя переписывать, звучит ответ «никакую!» Это совершенно потрясающе. Левинсон: Еще до присоединения Крыма россияне страдали от того, что жить в мифе не удается. Мы жили в печальной реальности, в которой мы больше не великая держава. Но вот вернули Крым. И смысл даже не в том, что его присоединили, а в том, что сделали это, наплевав на Дядю Сэма, на Евросоюз, на НАТО… Мы сделали это! Кого мы послали? Явно великую державу США. А раз мы их послали — значит, мы кто? Правильно, великая держава. Это уравнение работает здесь сильнее фундаментальных законов физики. Что представляет собой рейтинг Путина, держащийся у отметки 80 процентов? Это осознание того, что Россия теперь снова великая держава. И это, как выясняется, важнее многого. В жертву такой парадигме мы готовы принести даже свое благосостояние. Но люди способны быть совершенно другими, если меняются структуры, в которые они встроены. Тогда эти же граждане — не два, и не три поколения, — это происходит за месяц, а иногда и за считанные дни — будут делать то, о чем мы сейчас можем только мечтать. Каждый человек не только может быть свободным, он фундаментально свободен. Он может быть другим.