Цифровизация. Кто и почему мечтал об интеллекте без человека?

Консервативная общественность, справедливо обеспокоенная шествием по нашей стране цифровых технологий, обычно склонна винить в этом конкретных людей, таких, например, как Герман Греф или Дмитрий Николаевич Песков (спецпредставитель президента РФ по вопросам цифрового и технологического развития). При этом критика этих фигур и самой цифровизации осуществляется от имени некоей классики и нормального, естественного положения дел. Мол, жили мы себе и жили, и тут вдруг, откуда ни возьмись, пришли Греф, Песков и другие цифровизаторы и начали внедрять всякую гадость.

Однако столь масштабное явление вместе с Грефом и Песковым не могло прилететь к нам с Луны. А бороться с ним можно, только имея свои концептуальные и философские основания. Но именно подобные основания у большинства консервативных групп отсутствуют. В итоге сторонники цифровизации легко представляют их как маргиналов, которые просто хотят остановить прогресс и вернуть «всё как было». Цифровизаторы же едут на «белом коне» прогресса и прямо говорят, что хотя будущий цифровой мир будет более похож на ад, чем на мир, однако этот процесс не остановить, и потому к нему можно только присоединится, следуя известному принципу «если процесс нельзя остановить, то его следует возглавить».

В такой ситуации, если консервативная общественность не хочет проиграть (а если всё так пойдет и дальше, то она обязательно проиграет), она должна предъявить не только проклятия в адрес цифровизаторов, которые в этом случае будут только посмеиваться по принципу «собака лает — караван идет», но и свою наступательную стратегическую альтернативу.

В принципе, консерваторы всегда отвечали за соединение нового со старым, а не за само «производство» новизны. Однако сегодня, когда цифровой ад объявляется единственно возможным вариантом будущего, на тех, кто собирается противостоять пришествию этого ада, ложится обязанность предъявления альтернативы. В противном случае проигрыш гарантирован. При этом следует понимать, что ад может наступить не только вследствие оцифровки всего и вся, но и в том случае, если будущее и развитие будут отменены вовсе. Причем следует отметить, что будущий цифровой конец истории и отмена развития как такового, как ни странно, по своей сути полностью совпадают. Просто у тех, кто хочет остановить развитие вообще, и у тех, кто тащит нас в цифровое будущее, разные идеологические одежды, но суть одна — дегуманизация и историофобия.

В этом суть концептуальной ловушки. Есть прошлое и есть единственный вариант будущего — цифровой. Выбирай! Тот, кто принимает подобную модель, на которую и делают ставку цифровизаторы, гарантированно проигрывает. Выход же из этого концептуального и историософского тупика можно осуществить, только предъявив альтернативные основания будущего и альтернативную модель развития. Сделать же это можно, только поняв то, что консервативная общественность, в силу своей специфики и установок, понимает очень трудно, а именно, что прошлое содержит различные варианты будущего. Повторюсь, цифровизаторы не с Луны прилетели, а имеют свои основания, лежащие в глубине веков. Этим основаниям необходимо противопоставить другие и назвать, какие именно, а не просто говорить «оставьте как было». А как, кстати, было-то?

Думаю, никто не будет спорить, включая и самих цифровизаторов, с тем, что в основе нынешних тенденций лежит отмена права человека на то, что христиане называли душой, а Маркс родовой сущностью. Человек — это то, что якобы можно посчитать на компьютере. Если же в нём и останется после «оцифровки» какой-то сухой остаток, то им следует либо пренебречь, либо даже объявить его злом. Такой взгляд на мир и человека имеет очень давнюю историю.

Один из первых участников Московского методологического кружка, лидером которого был Георгий Петрович Щедровицкий, Вадим Маркович Розин в своей книге «Мышление и творчество» пишет:

«Здесь мы плавно перешли к еще одной проблеме, которую можно сформулировать в виде дилеммы: является ли мышление неотъемлемым состоянием человека или, наоборот, мышление деиндивидуально, представляя собой культурно-историческое или просто общественное образование. Хотя, например, Аристотель и, отчасти, Кант говорят о мыслительных способностях, мышление они понимают во втором значении. Для этих философов скорее сам человек со своими способностями задается посредством мышления, которое является его необходимым условием. Для многих современных философов и большинства психологов, напротив, мышление есть всего лишь атрибут психики человека».

Как мы видим, Розин противопоставляет мнению большинства современных философов и психологов представление о том, что «мышление деиндивидуально». Истоки этого представления о существовании некоего самостоятельного и отдельного от людей мышления Розин видит в философии Канта и Аристотеля. Но только ли у этих философов прошлого мы можем усмотреть нечто подобное?

Далее, в этой же книге Розин приводит фрагмент магнитофонной записи из лекции Георгия Щедровицкого, прочитанной в 1989 г. В ней сказано следующее:

«Люди — это реальность, и люди иногда мыслят, иногда действуют, иногда любят. Это и есть реальность. Психологизм здесь выражен философски предельно точно: психологизм есть представление о реальностях, а именно, что есть люди, которые могут любить, а могут мыслить, черт подери! Ерунда это, с моей точки зрения, ибо мир есть существование в сущности. И в этом смысле мышление существует реально — как субстанция, независимо от того, есть люди или нет людей. Потом, через несколько лет Виталий Яковлевич Дубровский сформулировал это очень точно. Он сказал: «Люди есть случайные носители мышления». Можно реализовать мышление на людях, а можно на смешанных системах людей и машин. Главное — что есть мышление, а на чём оно реализуется — неважно. В нашем мире — случайно — на людях, в другом мире — на пингвинах, а в третьем — как у Лема, на железках… надо понять, что мир людей, или люди как таковые с их психологией, есть вторичный мир, реализация мира мышления и деятельности, и если мы хотим закономерно всё это понять и представить, мы должны рассматривать мир мышления и деятельности, а не мир людей, поскольку люди есть случайные эпифеномены мира мышления и деятельности <…> я бы сказал, что главное мошенничество — это идея человека с его психикой, а второе мошенничество — это идея субъекта, оппозиция «субъект — объект» <…> эта схема есть величайшее мошенничество последних 800 лет европейской культуры (поскольку виновник этого — Абеляр, а это 1147 г. или где-то в этом районе, а всё дальнейшее было во многом мистификацией) <…> должно и нужно работать в схеме бессубъектности: у вас есть мышление, которое живет по своим законам и разворачивается в особых механизмах».

«Люди — это реальность, и люди иногда мыслят, иногда действуют, иногда любят. Это и есть реальность», — всё это не существует. Люди — не реальны. Реально только «существование в сущности», которое есть мышление, не нуждающееся в человеке. «Виновником» же господства идеи человека с его психикой и идеи субъекта является Пьер Абеляр.

Конечно, Щедровицкий говорит о более сложных формах мышления, нежели счетно-цифровые, однако выведение за скобки самого человека — налицо. Как мы видим, такое отделение мышления от человека не Щедровицкий придумал и не методологи. Оно основано на древней идее тождественности бытия и мышления, которую, по-видимому первым, высказал античный философ Парменид (ок. 540 — ок. 470 до н.э.). Именно на ней основывается Щедровицкий, когда говорит о «существовании в сущности». Эта сущность — не человек и адресует к древним дохристианским, а главное, антихристианским корням.

К каким примерно последствиям и взгляду на мир приводит такое понимание мышления и роли человека, можно, в частности, понять из беседы отечественного философа и филолога Александра Львовича Доброхотова с Ксенией Голубович и доцентом НИУ ВШЭ философом Андреем Парамоновым от 14 июня 2017 года.

В рамках этой беседы разговор зашел о возможном «материальном» и «идеальном» конце культуры. Доброхотов вспомнил о бункерах, которые сильные мира сего строят в Кремниевой долине США, и выразил мнение, что «мы с вами такого бункера не построим», и поэтому следует больше думать об «идеальном конце». Далее состоялся следующий диалог:

Доброхотов: «А идеальный конец невозможен по той простой причине, что актором культуры может быть только человек. Причем не важно… Биологический субстрат здесь не принципиален. Мы не должны за него цепляться. Вот Кант, если вспомнить. В категорическом императиве он говорит, что человек и любая разумная сущность… То есть Канту вообще всё равно: каракатица, или Солярис, или еще что-то. Важно, чтобы это был субъект разумной свободной воли. А субстрат может быть любой».

Андрей Парамонов: «Мы же выделили, допустим, европейскую культуру и говорили о том, что как бы существуют другие культуры, тоже будем называть их «другие культуры», где не существует определенных пространств, или они не развиты, или они не возникают. Ведь может сложиться, что вот это пространство, допустим вот профанное, ну в частном случае, да… Оно не возрождается, его нет, оно схлопывается».

Доброхотов: «Нет, ну может быть… Просто Европу сожрет, так сказать, более древний и более, на самом деле, устойчивый мир».

Доброхотов, будучи человеком очень компетентным, говорит фактически то же самое, что и Щедровицкий и при этом так же, как и Розин, ссылается на Канта. А далее начинает обсуждаться «схлопывание» «профанного пространства», то есть того самого пространства реальности, в котором обитает человек и реальность которого отрицается. Причем под данным «профанным пространством» подразумевается западная культура, которую может «сожрать» «более древний» и «более устойчивый» мир. То есть такое отделение мышления от человека, хотя и глубочайшим образом укоренено в западной культуре и пронизывает почти всю ее философию, на самом деле носит не западный, а если говорить прямо, восточный характер. Именно этот «более устойчивый мир» по-настоящему отождествляет бытие и мышление.

Данный конфликт, к которому адресуют методологи, действительно является для западной культуры одним из ключевых. Заговорив о Пьере Абеляре, который был «виновен» в отстаивании реальности человеческого бытия, Щедровицкий затронул один из главных философских, метафизических и политических конфликтов Средневековья — спор об универсалиях.

Термин «универсалия» можно расшифровать как «общее понятие». Спор же велся об онтологическом статусе универсалий и, так сказать, о месте их пребывания. Номиналисты, самым ярким представителем которых был теолог и философ Иоанн Росцелин (ок. 1050 — ок. 1122), считали, что универсалии лишены сущности и представляют собой лишь названия и обобщающие понятия, которые сами по себе не существуют. В этом смысле номинализм является предтечей эмпиризма и классической науки модерна, которая оперирует понятиями.

С номиналистами спорили реалисты, самым ярким представителем которых был Гильом из Шампо (ок. 1068—1121). Подобно Платону, реалисты считали, что всякая вещь имеет сущность, идею, которые реально существуют сами по себе.

Третье направление в этом споре представляли концептуалисты, родоначальником которых был упомянутый выше Щедровицким Пьер Абеляр. Он называл номиналистическую доктрину «безумной», но и с крайностями реалистов тоже не соглашался. Абеляр считал, что сущность вещей человек постигает только при помощи индивидуального мышления. За свои воззрения Абеляр подвергался серьезным гонениям, но в итоге был практически оправдан.

Однако, как мы видим, спустя 800 лет Абеляр был снова обвинен в «мошенничестве» Щедровицким. Такая не увядающая острота и актуальность этого, казалось бы, чисто философского спора, связана с тем, что он идет не только об универсалии, например, такого предмета как стол, а о сущности как таковой и сущности человека в первую очередь. Есть она или нет? Если нет, то тогда правы методологи и цифровизаторы. Если она есть, то тогда они не имеют права заявлять о единственном варианте цифрового будущего.

Но, как мы убедились, хотя цифровизационный процесс, отказывающий человеку в наличии сущности, и имеет под собой серьезные основания и древнюю традицию, однако на всем протяжении истории с этой традицией компетентно спорили очень многие, и потому ее никак нельзя выдавать за единственный путь. Собственно, любая консервативная общественная группа, которая хочет остановить цифровизацию, должна показывать обществу, что утверждение цифровизаторов о якобы безальтернативности их варианта будущего является лживым. А показав это, предъявлять свое стратегическое видение. Делать это можно не только с опорой на Абеляра, но и на многих других мыслителей, таких, например, как Лейбниц, Гуссерль, психолог Виктор Франкл и других.

Однако самым главным ниспровергателем цифровизаторских оснований был Карл Маркс. Он отчетливо и ярко заявлял о наличии человеческой сущности и, в каком-то смысле, по-своему решил древний спор об универсалиях, заявив в «Тезисах о Фейербахе», что «философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Таким образом Маркс «выпрыгнул» из философии, основанной на тождественности бытия и мышления, заявив, что родовым свойством человеческой сущности является не мышление само по себе, а способность человека изменять себя и мир.

Главная же сила Маркса заключается в том, что он был не только великим философом, создавшим альтернативную философию, но и основателем великого исторического коммунистического проекта, который в реальности начала воплощать Россия в 1917 году. Поэтому наиболее органичной и эффективной философско-концептуальной платформой, с опорой на которую можно предъявить реальную альтернативу цифровизаторам, является по-настоящему глубоко понятый марксизм, плюс реальный опыт советского альтернативного развития. Без обращения к Марксу и этому опыту цифровизаторы, по крайней мере в нашей стране, обязательно победят.