Роботы для богатых, варварство для бедных: кто отнял у нас Прогресс?

Сасскинд Дэниел. Будущее без работы. Технологии, автоматизация и стоит ли их бояться. М: individuum, 2020

XXI век вызывал у фантастов, футуристов и учёных поразительное единодушие: человеческий труд должен быть вытеснен роботами. Кто-то верил, что таким образом общество достигнет изобилия и блаженства («технокоммунизм»); другие видели в этом угрозу человеческому существованию (лишние люди, бессмысленность жизни). Как и всякая революция, роботизация разжигает страхи и надежды. Но только время идёт, а вместо прорыва мы ощущаем лишь регресс.

Тут группы мигрантов забивают плитку молоточками; там проводники отогревают замерзающий поезд углём. Одни остаются после работы, чтобы справиться со всё увеличивающимся потоком тупых рутинных задач; другие соглашаются на любые условия труда, но никак не могут свести концы с концами. Когда там уже людям можно будет выбраться из трудового «средневековья» и занять себя философскими вопросами о смысле жизни и правах искусственного интеллекта?

Кажется логичным вывод, что прогресс не идёт: учёные упёрлись в стену, корпорации в погоне за быстрой прибылью бросают силы на рекламу и дизайн, а не исследования… Но что, если этот странный регресс в условиях труда и падение уровня жизни — на самом деле связаны с технологическим прогрессом? Что, если захват мира машинами (или их владельцами — капиталистами) происходит не как в «Терминаторе», а через плавное изменение структуры труда и повседневной жизни? Что, если «ненужные» экономике XXI века люди становятся не безработными, а «бросовым материалом» для капитала?

К подобным вопросам пришёл английский экономист, бывший советник при лейбористском правительстве Дэниел Сасскинд в книге «Будущее без работы. Технологии, автоматизация и стоит ли их бояться». Начиная с промышленной революции, автор рассматривает влияние технического прогресса на структуру рынка труда и на содержание труда (конкретные задачи, операции и условия работы); какие группы (и почему) выигрывали от прогресса, а какие — проигрывали; какие силы и контртенденции (например, рабочая самоорганизация или политика государства) спасали проигравших. И, самое важное, в чём принципиальные отличия технического развития в XXI веке (и условий, в которых оно проходит).

Так, Сасскинд показывает, что долгое время от индустриализации выигрывали низкоквалифицированные работники: новые технологии повышали производительность людей, не имевших особых навыков. Соответственно, рабочие высокой квалификации начали обесцениваться, что породило в их рядах протест — луддизм и, позднее, марксизм. Разница в достатке между образованными и необразованными работниками схлопнулась, и лишь постепенно, с развитием промышленности и усложнением машин создалась «классическая» для западной экономики картина надбавок за образование: вложившись в обучение в институте, гражданин США мог рассчитывать на удвоение дохода. Параллельно, конечно, организованное рабочее движение и социальное государство выигрывали войну с капиталом за присвоение плодов прогресса в целом: к 1970-м годам в передовых странах труду уходило 2/3 совокупных доходов.

Хотя автоматизация и значительно повышала производительность труда, она больше дополняла работника, облегчая и ускоряя отдельные операции, чем полностью его заменяла: заводу всё ещё требовались рабочие, хотя и в меньших масштабах. Уволенные, пусть и не без проблем, но могли найти занятие в новых областях, создававшихся из-за роста общего экономического пирога (если в них и была автоматизация, то тоже частичная). Переходы облегчались тем, что большинство вакансий не требовали глубоких специальных знаний: на повестке дня стояла массовая грамотность. Как отмечает специалист по экономике развивающихся стран Дэни Родрик, индустриализация (в отличие от сферы услуг) позволяла занять в передовом секторе большую часть населения, от которой не требовалось особых «начальных» навыков, и постепенно поднимать уровень этого населения.

Читайте также: Глобализация 2.0: шанс для России или неминуемый крах?

Развитие компьютерной техники к 1980-м годам позволило сделать полностью автоматическими «рутинные» операции: т. е. те, которые люди могли представить в виде чёткого алгоритма. Это положило началу современной тенденции к уничтожению рабочих мест, требующих «средней» квалификации. Узкий круг более квалифицированных решал более «творческие» задачи. Работники низкой квалификации отчасти занимались ручным трудом, который было трудно представить в виде алгоритма, а отчасти оказались слишком дешёвыми, чтобы вкладываться в замену их машинами. Последнему способствовал и поток уволенных из «средней» страты, и социальный демпинг со стороны других стран: прогресс в транспорте и коммуникации позволил капиталу легко переезжать в развивающиеся страны (или привозить из них мигрантов), с ещё более дешёвой рабочей силой и низкими стандартами труда.

Вслед за Родриком, Сасскинд замечает: в отличие от индустриальной эпохи, сегодняшние прогрессивные сектора (IT, финансы, элитные услуги) требуют и гораздо меньше людей, и гораздо более высокого уровня квалификации. В результате переход туда «выбитых» прогрессом людей максимально затруднён. В книге приводится сравнение крупнейших корпораций разных эпох: каждое новое «поколение» увеличивает концентрацию капитала и прибылей, но заметно снижает численность работников (впрочем, не ясно, как тут учитывать аутсорсинг).

Однако пока экономисты (запоздало) начинали споры о том, какие операции являются «рутинными», а какие — нет, и как это скажется на разных работах, в автоматизации произошла революция. Резкий рост вычислительных мощностей позволил преодолеть зависимость от чётко сформулированных человеком алгоритмов. Вместо этого автоматизация задействовала различные методы перебора и оптимизации (вроде нейронных сетей), которые позволяют компьютеру на основе анализа больших объёмов данных вывести собственные непрозрачные, нечеловеческие алгоритмы решения данной проблемы. Например, современной системе, которая диагностирует у пациента рак по внешним признакам, требуются не чётко сформулированные знания об анатомии, болезнях, методах диагностики — а достаточно большой набор фотографий злокачественных и не злокачественных опухолей. Так же программа AlphaGo, созданная для игры в Го, победила китайского чемпиона, делая ходы, считавшиеся профессиональными игроками гарантированно проигрышными. Её ещё более успешная версия вообще не учитывала колоссальных человеческих наработок в стратегии и эстетике игры, обучаясь на игре с самой собой.

Сасскинд показывает, что этот прорыв не только вселил новую жизнь в разработку ИИ и интеллектуальных систем, но и запустил волну автоматизации среди работников и высокой, и низкой квалификации. Ещё важнее другое: поскольку системы отвязались от человеческой логики, они всё меньше стали дополнять работников, а всё чаще — полностью их заменять. Категория «не рутинных» операций, и без того постоянно сжимавшаяся, окончательно потеряла смысл. С какого-то момента может оказаться, что открытие новых сфер экономики будет означать не новый спрос на человеческий труд, а спрос на новые машины!

Уже сейчас и в России, и в мире значительный процент людей вынужден работать ниже своей квалификации. Ещё более показательна, по мнению Сасскинда, стабильно падающая доля участия в рабочей силе: не находя достойной работы и не соглашаясь на неквалифицированную, люди вообще покидают рынок труда. «Безработица» предполагает, по крайней мере, какую-то надежду найти себе занятие (следовательно, регистрацию на бирже труда, постоянный поиск, собеседования и пр.). Неравенство между немногими, занятыми на «современных» работах, и большинством, качество работы которых падает, уже достигло чудовищных размеров.

Нисхождение большинства, похоже, будет только набирать обороты: автоматизация «пощадит» только те сектора, где человеческий труд окажется слишком дешёвым. Верно обратное: подобные сектора будут неавтоматизированными, а потому интенсивность и продолжительность труда в них останется высокой. Сасскинд утверждает, что, если обратиться не к абстрактным «работам», а к конкретным операциям и задачам, стоящим перед работником, картина окажется ещё более удручающей. Конкуренция на места «внизу» вызовет падение зарплат и экономию на условиях труда. Уже сейчас экономисты по всему миру бьют тревогу по поводу «рабочей бедности», когда занятость перестаёт гарантировать человеку даже выживание, не то что требуемое эпохой развитие.

Несложно представить поворот к массовой люмпенизации и маргинализации, рассыпанию стабильных общностей и институтов (вроде солидарности рабочих), падению уровня культуры и т.п. Менее очевидно, что бедность и тяжёлый труд ограничат возможности масс в получении образования и в мобильности, так что немногие создаваемые где-то (не обязательно в данной стране!) хорошие рабочие места окажутся для «нисходящих» людей вне пределов досягаемости. По сути, мы подходим к тем разнообразным видам неравенства и зависимости, рост которых высвечивал социолог Йоран Терборн в книге «Мир: руководство для начинающих».

Добавьте сверху все капиталистические и неолиберальные тренды: концентрация капитала, сращивание бизнеса с государством, уход от налогов и т.д. Не удивительно, что доля труда в совокупном доходе уже давно падает, а доля владельцев капитала (в особенности держателей акций) — растёт. В терминах автора, владельцы капитала — это как раз владельцы (и бенефициары) технологий и машин. Впрочем, Сасскинд меньше беспокоится о концентрации экономической власти корпораций: и потому, что единой монополии, охватывающей заметную часть экономического пирога, создать не удаётся; и потому, что государственные антимонопольные меры уже давно и хорошо проработаны (даже если из-за лоббизма их не всегда используют).

Автора больше пугает концентрация политической власти, характерная для современных IT и медиа-гигантов: одно дело владеть топливом, как Standard Oil, а другое — иметь непосредственное влияние на повседневную жизнь, общение, распространение информации, политику, как условный Facebook или Google. Сасскинд указывает, что эта (политически-общественная) сторона власти корпораций совершенно не проработана, и почти не регулируется государством (только по наитию, рефлекторно). Соответственно, в книге ведутся рассуждения про органы, следящие за монополиями в информации и политике — впрочем, слишком абстрактно и почему-то без напрашивающихся требований расширения демократического участия.

Из глобальных решений автор выделяет, конечно, базовый доход — но требует сделать его условным, опирающимся на неэкономическое участие человека в жизни коллектива (волонтёрство, уход и необходимые общественные работы, искусство, укрепление местных коллективов, политика). Также Сасскинд рассуждает про необходимость сильного государства — но не для организации производства, а для распределения, а также для развития досуговой, политической (вроде профсоюзов или электронных ресурсов для демократического участия) и культурно-спортивной инфраструктуры.

Не совсем ясно, как производство можно оторвать от всего остального, особенно если средства производства (и те, что требуют людей, и те, что обходятся роботами) остаются в руках узкого класса капиталистов? Автор замечает, что рассчитывать на доброту и сочувствие капитала не стоит; но что тогда с ним делать — толком не объясняет, приходя к необходимости некоей международной регуляции капитала. Характерно, что национализация не кажется Сасскинду правильным путём: мол, тогда все проблемы просто перенесутся на чиновников. Демократическое измерение проблемы (например, автономность капиталиста против хоть какой-то подотчётности чиновника) упорно игнорируется автором — за пределами редкой ностальгии по фактору сильного рабочего движения.

Наконец, Сасскинд задаётся рядом философских вопросов про мир без работы. Он размышляет, например, над тем, какие навыки нужно будет давать в школе (если сейчас целью обучения является работа). Автор критикует универсальную ценность, приписываемую работе — в духе «Права на лень» Лафарга: большую часть истории человечества люди уделяли гораздо меньше времени работе, чем последние века; смысл жизни и идентичность они черпали из религии и народных праздников, а не рабочего места.

Стоит выделить мысль, что политики больше не смогут играть роль специалистов-технократов, поднимающих экономику. Если раньше глобальная цель — рост экономического пирога — была очевидной и почти универсальной, и спор шёл лишь о путях её достижения, то в мире без работы нужно будет искать новую цель развития общества. А это уже моральный, философский, человеческий вопрос, а не научно-техническая проблема. В условиях, когда смысл (а также идентичность и солидарность) не будет обеспечиваться ни работой, ни религией, поиск осмысленности и единства будет центральной проблемой. Не факт, что она будет столь уж сложной: древние общества и мировые элиты нормально жили с презрением к работе и воспеванием досуга. Просто ничто больше не будет загораживать эти экзистенциальные вопросы.

Конечно, если человечество не утонет в маргинализации и дешёвом труде. В этом смысле политики действительно не должны быть технократами; от них требуется новый, радикальный, нестандартный курс — адекватный и противоречивости сложившейся ситуации, и открывающимся перспективам. Как ни крути, но дикий капитализм и сверхдоходы капитала — огромное препятствие на пути. Если Сасскинд прав, то даже на какую-то яркую катастрофу, которая заставит всех «проснуться», надежды немного. Без массовой организации и новых, неэкономических целей, выходящих за компетенцию капиталистов, борьба не приобретёт достаточных масштабов. У нас нет времени дожидаться, когда негативные тенденции достигнут критического уровня; необходимо начать смелую, но методичную политическую работу уже сейчас.