Очевидные глупости: почему в политике процветают стереотипы, магия и мифы

Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма — М: Кучково поле, 2016

Парадокс нашей эпохи хорошо схватывается образом: американский оператор, нанятый за деньги исламскими фундаменталистами, снимает казнь в «голливудском» стиле для рекламного ролика на TikTok. Доступное образование, наука и бум коммуникаций перевернули мироустройство; но дивный новый мир как-то слишком хорошо уживается с самыми дикими стереотипами, абсурдными поверьями, архаичными нормами и практиками. Древние укры, великие Польши и Америки, женское обрезание, работорговля, гадалки, иллюминаты, открытый сексизм и расизм…

Вопрос не в том, как подавить или перевоспитать «нехорошие» группы или страны, почему-то подрывающие цивилизацию. Первое, о чём мы должны спросить, — не являемся ли мы сами частью этой тенденции? Нет ли у нас таких «очевидных» идей и убеждений, которые не выдерживают критики? Действительно ли мы имеем доступ ко всей информации, достижениям современной науки, альтернативным точкам зрения и мнениям? Не является ли наше стремление приписать себе объективность, разумность и истинность всего лишь типичным заблуждением, которое мы разделяем с нашими «тёмными» оппонентами?

Историки, политологи и социологи давно заметили связь между неравным распределением власти, имущества, благ в обществе и распространённостью в нём мифов и просто абсурдных идей. Расчёт и пропаганда правящих классов играют в этом важную роль, но ошибочно сводить проблему к «манипуляциям сознанием» и переписыванию истории. Устройство повседневной жизни, способ производства, конфликты классов, групп и стран — сплетения всех этих, не всегда осознаваемых и подконтрольных нам факторов становятся благодатной почвой для сочинения и закрепления странных, но по-своему удобных идей. Образование, культура, быт, экономика, политика — если мы хотим приблизить победу разума, справедливости и братства, необходимо будет вытягивать сразу всю цепочку, преобразовывать одновременно всю жизнь. Жизнь своей страны — в первую очередь. «Благо» неравенство власти, имущества и благ остро ощущается в России. Странно в такой ситуации ожидать, что отечественная пропаганда — самая честная в мире, а наше сознание — самое объективное и неподвластное глупым стереотипам (даже если вы вроде бы критически относитесь к политикам и СМИ).

Как устроена система заблуждений и почему она так упорно воспроизводится, несмотря на образование и коммуникации, разбирает на примере национализма британский историк Бенедикт Андерсон в книге «Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма». В 1983 году, когда эту работу впервые издали, западная интеллигенция всё ещё считала, что устаревшие национализмы уступают место единому человеческому обществу: социалистическому интернационалу или либеральной глобализации. Потому Андерсона (как и других проницательных левых интеллектуалов, вроде работавшего в СССР Эвальда Ильенкова) всерьёз обеспокоили начавшиеся в конце 1970-х войны между социалистическими странами: Вьетнамом, Камбоджей и Китаем.

Конфликты явно шли вразрез с марксистской риторикой и исходили из национальных интересов — хотя предполагалось, что они будут преодолены вместе с капитализмом. Андерсон заметил, что успешные революции в этих странах «самоопределялись в национальных категориях… и, делая это, она прочно укоренялась в территориальном и социальном пространстве, унаследованном от дореволюционного прошлого». Характерно, что в ходе исследований историк дополнил эту формулировку: помимо старых символов, которые кажутся революционерам удобными и понятными, новые власти перенимают существующий государственный аппарат, с его приёмами, инструментами, «документацией, досье, архивами, законами… картами», порой даже конкретными чиновниками. Более того, автор утверждает, что революционные элиты (следуя существующей логике управления государством) гораздо больше цепляются за национальную символику, чем народные массы. Поэтому, в частности, для оправдания войны требуется язык самозащиты, а одни националистические притязания не обеспечивают в низах достаточной мобилизации.

В отличие от Хобсбаума, концентрировавшегося на современном сильном (даже тотальном) государстве как центральном факторе развития национализма, Андерсон ищет истоки национализма в развитии капитализма, а его различия в разных частях света связывает с конфигурацией конфликта интересов в конкретном регионе в данное время.

Читайте также: Почему поиски русской национальной идеи обречены на провал?

Основы нации закладываются стихийно: развитием массовой печати и газет; ростом значения буржуазии, говорящей на национальном языке и оторванной от государственной иерархии (или сталкивающейся в ней с ограничениями и дискриминацией); падением авторитета религий (и её легитимации власти); увеличением числа международных связей и конфликтов между различными группами.

Важным фактором такого стихийного национализма являются общая практика и типичный опыт (вполне в духе Энтони Гидденса, показавшего, как общественные институты реализуются и воспроизводятся в регулярных действиях граждан). Так, первые нации были созданы элитами американских колоний, которых объединял типичный и крайне ограниченный «карьерный» путь в колониальной государственной иерархии: европейское образование в конкретных школах, служба при дворе, ограниченный список должностей в своей административной единице. При том, что местные элиты ни этнически, ни по языку не отличались от жителей метрополии, их дискриминация воспринималась как острая несправедливость. Но и они не восставали, пока их долю в экономическом пироге не стали сокращать, а метрополии одновременно не стали ослабевать. Фактически колониальные державы сами создали отдельные государственные аппараты и стабильные общности их местных работников, которые потом превратились в национальные государства.

Создавая новую «идентичность» и легитимность, элиты выбирали из всего разнообразия инструментов, предоставленных развитием техники и капитализма, именно те, какими было удобно пользоваться в конкретных обстоятельствах. Например, в Южной Америке, где национальные лидеры боялись восстания «нецивилизованных» чернокожих и индейских рабов, печатная периодика и особый местный язык играли гораздо меньшую роль, чем в Европе. Опыт американского национализма перенимался и адаптировался европейской буржуазией, теснящей аристократию и монархию; затем самой этой теряющей позиции монархией. Когда нации стали достаточно распространены, их логику начали использовать африканские колонии (если Нидерландам можно завоевывать независимость, почему нам нельзя?) и, наконец, группы внутри национальных государств.

На чём именно основывалась национальная идентичность, что становилось границей между «нами» и «ими», — зависело от ситуации, от состава «нас» и «их», от наличных техник и технологий, от интересов правящих групп, разыгрывающих карту национализма. В итоге, хотя именно развитие капиталистической экономики создало как инструменты формирования нации, так и конфликты, сделавшие национализм востребованным, все конкретные описания упираются в государственную структуру: её потребности, её личный состав, границы её влияния, доступный ей репертуар воздействий. Конечно, центральная роль государства сама связана с развитием капитализма и его противоречиями: концентрацией капитала и переходом в финансово-монополистическую фазу. В этой точке Андерсон и Хобсбаум сходятся.

Важно, что, хотя инструментарий создания нации случаен, определён оппортунизмом, итоговый результат воспринимается как нечто естественное и гармоничное. Государство действительно создаёт территорию и сообщество, в которых действуют более-менее единые правила, поддерживаемые единым аппаратом насилия, где разговаривают на определённом языке (хотя его выбор и был весьма случайным), действует конечный набор источников информации (государственные пресс-службы, СМИ). Как показывает Андерсон, даже государственные бюрократические классификации могут не только «не соответствовать» действительности, но и преобразовать её: через карты, массовое образование, административные практики, музеи и т. д.

Все эти обстоятельства не были неизбежными, заданными от природы (как порой утверждают националистические идеологи); в принципе, их можно изменить, и они постоянно меняются. Общности пересобираются и переопределяются, новые взаимодействия рождают новые идентичности. Но в текущий момент обстоятельства существуют, действуют, обладают материальной силой и инерцией. Как замечает Андерсон, достоинство нации — в том, что её не выбирают; к ней привязываешься, как к данной тебе изначально семье. Правда, в иных обстоятельствах и семьи распадаются, и национализм кажется топорной пропагандой деспотичной власти…

Интересно, что автор разводит национализм и расизм. Нация — это общность, мыслимая в категории исторической судьбы, объединяющая пёстрое разнообразие этносов (религий, а порой даже языков) и противопоставляющая его другим, не менее пёстрым разнообразиям. Расизм же уничтожает национальность, сводя врага к его физиологии: «жёлтые» — вместо китайцев, корейцев или филиппинцев. Андерсон считает, что расизм — изобретение аристократии, а не буржуазии, и вырастает из классового конфликта внутри устоявшегося государства. Он служит оправданием репрессий и эксплуатации, например, чернокожих рабов (при условии, что в силу обстоятельств почти все чернокожие в данном государстве — рабы). Национализм — сознание общности, построенное на одинаковой повседневной практике; расизм — неприятие, основанное на экономическом противоречии.

И всё-таки бросается в глаза, что властные и государственные основания расизма и национализма схожи. Особенно в эпоху активной миграции, когда нижний слой рабочих в твоей стране могут составлять мигранты из другого государства. Когда в США вместо чернокожих приезжали ирландцы (в том числе в качестве рабов) или итальянцы, ненависть к ним была аналогичной. Нацисты, как известно, легко переносили расизм на международные отношения: что характерно, уверенно причисляя к «своим» явно не «арийских» японцев. В то же время сам автор отмечает, что колониальное господство буржуазии приобретало черты расизма. Ведь буржуа из метрополии получал в колонии привилегии, аналогичные феодальным и аристократическим; вероятно, то же справедливо для нацистов, мечтавших скорее о новом феодализме, чем классическом капитализме.

Андерсон подробно раскрывает проблемы национальной памяти: нация активно выстраивает своё уходящее в тьму веков прошлое и своё вечное будущее. Из всей предыдущей истории выбираются удобные «знаковые» моменты, наделяются особым (абсолютно анахроничным) смыслом, интерпретируются как «предтеча» современного состояния. Так, отцом-основателем Англии может считаться Вильгельм Завоеватель, ни о какой английской нации никогда не думавший, по-английски на говоривший (хотя бы потому, что самого языка ещё не существовало) и бывший очередным «норманнским хищником». А название государства Вьетнам когда-то было введено маньчжурским императором как акт пренебрежения к вьетнамскому князю Зя Лонгу, желавшему назвать своё королевство Нам Вьет.

Национальная память может не соответствовать фактической истории; главное, чтобы она ложилась на текущие нужды и противоречия. Если Украина по факту рвёт с Россией, если на её территории уже живут люди, говорящие на другом языке, — на эту реальность можно нанизывать древнюю историю украинской нации и украинского языка. Для родившегося сейчас человека оба этих феномена будут столь естественны и очевидны, что он легко поверит в их вечность.

Главными способностями национального сознания Андерсон называет забывание и воображение (по сути — додумывание, экстраполяция в прошлое, будущее и вширь опыта текущего момента). Однако в книге явно показано, что держатся они на практике капитализма и буржуазного государства: его сегодняшних порядках, силе, конфликтах и противоречиях. Абсурдность и кажущаяся архаичность национальных воззрений связана с объективными конфликтами в обществе, которые эти воззрения призваны «покрывать». Как известно, чтобы в ложь поверили, она должна опираться на правду.

Противоречия не обязательно «оправдывать»: россиянин может винить мигранта в том, в чём на самом деле виноват отечественный капиталист (ищущий дешёвую и бесправную рабочую силу). Конфликт реален; его осмысление — направленно не в то русло. В каком-то смысле обвинить мигранта легче, чем выступить против обладающего реальной властью капиталиста и стоящего за ним государства…

Андерсон надеялся, что интернационалистские и социалистические тенденции в СССР перевесят национализм и капиталистическую логику. Развал Советского Союза на множество национальных государств показал, что эти надежды были напрасны. Поскольку глобализм также не заменил отдельные государства и капитализм на что-то принципиально новое, мы обязаны прислушаться к предостережениям автора и более критично относиться к тому, что кажется нам естественным, очевидным и неизменным. По крайней мере, если мы желаем как-нибудь изменить статус-кво, повлиять на власть и увести Россию с её гибельного пути.