О страхах россиян и о том, откуда они берутся

Осенний карантин «второй ковидной волны» не вызвал у россиян и доли паники марта-апреля, когда сметались продукты в магазинах и взлетали до небес цены на аренду дач. Хотя статистика по заболевшим сегодня вдвое выше. Апокалиптические прогнозы уже не вызывают ужаса по принципу условного рефлекса. Не отрицая в целом, что коронавирус – опасная штука, а маски снижают риск, люди задаются вопросом: а не играют ли на струнах самого тревожного поколения в мировой истории все кому не лень? Не становимся ли мы жертвами собственного инстинкта самосохранения? Каким будет мир людей, боящихся самых безобидных вещей? В тёмном-тёмном доме Насчёт «самого тревожного поколения» – это ещё мягко сказано. Ещё в благословенном 2005 г., согласно опросу ВЦИОМ, 70% населения считало вполне вероятным «резкое снижение своего жизненного уровня вплоть до голода». А ещё 23% полагали, что это «возможно, но маловероятно». Казалось бы, с чего? В 2005 г. российская экономика росла самыми мощными после распада СССР темпами, цена на нефть била рекорды, на дешёвых кредитах нарастал невиданный потребительский бум. И никаких заморочек с Западом. На этом фоне люди стали активнее покупать собственность и рожать детей. Но 58% россиян всё равно считали очень даже возможным вымирание России из-за низкой рождаемости и заселение страны представителями других национальностей. При этом в вероятность военных конфликтов с ближайшими соседями (в вопроснике ВЦИОМа прямо названы Грузия, Украина и страны Балтии) верили всего 26% россиян. Даже гражданскую войну в России народ считал более вероятной. И всего 18% считали «почти нереальным» скорое исчерпание запасов нефти, газа и других полезных ископаемых. – Различают нормальную и невротическую тревогу, – говорит психолог Мария Берлин. – Есть вполне реальный риск пострадать, гоняя по улицам на мотоцикле или выпивая бутылку водки каждый вечер. Но многие люди боятся ходить через реки по мостам или наступать на трещину тротуара – это невротическая тревога, когда реальный риск пострадать отсутствует. Советское поколение было как раз бесстрашным с перебором. Оно рассуждало так: мы с детства пили воду из-под крана, ездили в машинах без детских кресел, лазали по стройкам, иногда ломали там ноги, но до сих пор живы. Отсюда вечная готовность подраться и чудовищная запущенность болезней, при которой к врачам обращались уже на носилках. У сегодняшних молодых мы наблюдаем другую крайность: отказ от любых доз спиртного, готовность постоянно держать детей в масках и касках. Кто-то скажет, что фобии жителей в развитых странах ещё меньше связаны с реальной опасностью. В США и Европе клубы аэрофобов насчитывают тысячи членов: они помогают друг другу перемещаться по миру без помощи самолётов. Хотя математический шанс убиться во время поездки на автомобиле в несколько раз выше. А в Индии и Индокитае психиатрами описан распространённый «страх Коро» – опасение, что пенис втянется в тело своего владельца и пожрёт его изнутри. Не факт, что «страх Коро» более обоснован, чем пересмотр итогов приватизации, зато он гораздо ярче эмоционально. С развитием цивилизации список фобий постоянно пополняется. Учёные говорят, что примерно через 50 лет после изобретения нового бытового прибора появляются люди, которые начинают его панически бояться. То есть после изобретения телевидения неминуемо обнаруживаются люди, которые боятся светящегося экрана. Самая распространённая из новых фобий – страх перед терактами: люди обходят мусорные корзины и впадают в панику при взрыве петарды. Если в 2005 г. главные страхи россиян (голод, тоталитаризм, внешняя агрессия) были обусловлены постсоветской травматикой, то сегодня они мало чем отличаются от людей Запада: карьерный срыв, облысение, импотенция. Но в кои-то веки по части испуга Россия не проявила себя как страна крайностей. Скорее уж наоборот: после терактов в Турции количество германских туристов уменьшилось на 70%, а российских – только выросло. Ведь туры немного подешевели! Как действует страх? Древнеримский стоик Сенека писал: «Если хочешь ничего не бояться, помни, что бояться можно всего». Эпохи в истории отмечены разновидностями модных страхов. Например, в XVIII веке это был страх перед мнимой смертью. Люди маниакально боялись быть похороненными и с неприятным удивлением очнуться в гробу. На рубежах веков становились популярны апокалиптические сценарии. Когда с изобретением атомной бомбы человек взял собственное истребление в свои руки, Уистен Хью Оден написал стихотворение «Век страха» (1947), а Леонард Бернстайн – одноимённую симфонию (1949). Сегодня желающие могут бояться атипичной пневмонии, террористов, глобального потепления, генетически модифицированной редьки и повсеместного птичьего гриппа. Жить стало интереснее, но гораздо страшнее. Что русскому хорошо? В советские времена считалось, что «чувство глубокого удовлетворения» свойственно всему населению страны. Центр изучения общественного мнения впервые поинтересовался у россиян, счастливы ли они, в 1993 г. – на фоне распада СССР, инфляции и криминала неудовлетворёнными жизнью считали себя 75% населения, а хорошее настроение было нормой лишь для 3% соотечественников. В 2000 г. мы оказались на третьем месте снизу по рейтингу «Журнала исследований счастья». Хуже дело обстояло только в африканских странах. Исследователи отмечали, что на Западе счастье зависит от здоровья, богатства, жизненной активности, на Востоке – от ситуации в стране, в семье, в коллективе. А Россия находится вне этих тенденций. Русская культура оказалась первой, где естественное стремление человека к счастью подвергнуто философской критике: в трудах Бердяева, Розанова, Соловьёва. По мнению этих авторов, стремиться нужно к смыслу. И разве не вызывающе звучит пушкинское «счастья нет, но есть покой и воля»? «Где горе, там и радость», «Не было бы счастья, да несчастье помогло» – в русском фольклоре счастье воспринималось как побочный продукт страдания. Обилие исторических катаклизмов всегда мешало россиянам ставить счастье жизненной целью, для которой нужно создавать условия, как это принято на Западе. Don\'t worry, be happy – по-нашему, это уныло, отмечал Леонид Парфёнов. То ли дело лермонтовский разворот души: «Я жить хочу! Хочу печали. Любви и счастию назло». Михаил Светлов, кажется, лучше всех сформулировал советский минимализм: «Хлеба кусок да снега глоток – вот она, жизни прелесть». А Евгений Гришковец попал в нерв постсоветской растерянности: «Я считаю себя счастливым, но не ощущаю». Западный прагматик рехнётся, пытаясь это себе представить. Показательно, что осенью 2014 г. на фоне присоединения Крыма ВЦИОМ насчитал в России 76% граждан, считающих себя счастливыми. Хотя страна в то время вступала в противостояние с Западом: рубль упал, начали исчезать импортные сыры и вина, в воздухе запахло, как минимум, холодной войной. Тем не менее в 2015 г. Россия существенно улучшила свой индекс счастья, по данным авторитетного опроса Института Земли при Колумбийском университете. По его итогам, мы на 64-м месте в мире из 158, оказавшись счастливее Португалии, Латвии и Турции. Есть подозрение, что именно в трудный для страны момент назло супостатам россиянину неприлично быть несчастным. Правда, исследователи отмечают, что россияне часто не понимают разницы между счастьем и радостью. На вопросы о причинах счастливого состояния берлинцы вспоминают о молодости, здоровье или стабильности, а нижегородцы – о том, что «скоро отпуск» и что «наши выиграли в хоккей». Психологи на материале исследования работников северных территорий России отметили распространённый паттерн: люди зарабатывают в трудных условиях, чтобы затем уехать в тёплые края и вот тогда уже начать получать от жизни радость. Хотя психологический эффект от переселения в новую квартиру невозможно проследить уже через три месяца. И нигде, кроме России, не найти столько людей, не знающих, счастливы они или нет, – до 25%. Это норма для экономики с большим количеством госпредприятий, где поддержание дисциплины является одним из главных смыслов работы. А там, где есть жёсткое расписание, существует боязнь не успеть, «засыпаться», тогда как для счастья необходимы неспешность и осмысленность повседневной жизни. По идее, с такими тенденциями в России должны быть очень востребованы психотерапевты. У среднего класса они начали входить в моду только в 2000-е. Но многие по сей день боятся признаться себе и окружающим, что у них «что-то не то с головой». Хотя книги по «практической психологии» продаются очень хорошо. В 2000-е ледоколом стал Андрей Курпатов – сын главного психотерапевта Петербурга, первый публичный психолог федерального полёта. Если в 1990-е россиян пытались учить психологии бывшие инженеры и милиционеры, то выпускник Военно-медицинской академии, отработавший несколько лет в Клинике неврозов им. академика И.П. Павлова врачом-психотерапевтом, вызывал куда большее доверие. Тем более его подход строился не на «кармических энергиях», а на работах классиков – Павлова, Ухтомского, Выготского. По идее, взрослый человек должен узнавать в собственном поведении динамический стереотип, условный рефлекс и доминанту ещё до окончания школы. Но россиянам пришлось дожидаться доктора Курпатова, который в формате телевизионного шоу объяснил, почему им страшно ездить в метро или переходить Неву по Дворцовому мосту. Что от пугающих доминант не нужно убегать в страхе, а любой условный рефлекс угасает, если его не подкреплять той же тревогой. За страхом инфаркта чаще всего скрывается невроз, а лечить его надо от обратного: лечь на диван и попытаться умереть. Не получается? Тогда нужно выбросить эту ерунду из головы и перестать отслеживать состояние своего здоровья. Курпатов первым сумел объяснить, что счастливым быть просто: надо находить в своём мышлении испортившиеся пазлы и заменять их функциональными. И хотя огромное количество смельчаков, перешагнувших порог психотерапевта, улучшило качество жизни через понимание себя, любое хорошее дело можно довести до абсурда, пытаясь на нём заработать. Психологическое благополучие заняло место денег в роли «ключа ко всем благам». На наших глазах произошла замена религии психологией, Христос-Спаситель превратился в Христа-консультанта. Счастье стало пунктом в психологическом резюме. Нередко психологи заставляют нас воспринимать свою жизнь как историю болезни. Масса переживаний, считавшихся нормальными, объявлены вредными для психики. В советские времена мужчина, проигравший драку во дворе кабака, в жизни бы не догадался, что ему нужно не смазывать рёбра и переносицу йодом, а «работать с последствиями насилия», болтая с каким-то дятлом о своём детстве за 4 тысячи рублей в час. В диагностике творится полный промискуитет: помощь уволенным с работы и недавно разведённым, страдающим пристрастием к сексу или к спорту, молодым матерям после родов и т.д. Терапевтическая культура проповедует самоограничение. Она изображает «Я» как нечто слабое и хрупкое, будто бы управление жизнью требует постоянного вмешательства или экспертизы. Начинается непрекращающийся круговорот диагнозов, а поиск помощи превращается в норму. У пациентов формируют сознание несчастных людей, которые могут лишь надеяться на восстановление некоторых утраченных способностей. Слабое звено Классификаций фобий не перечесть, а каждый врач предлагает свою, чтобы убедить – только он один правильно понял суть явлений. Но чаще всего различают пять основных видов фобий. Тотальный страх: страх перед всем и всеми. Находящиеся рядом люди замышляют недоброе, дома могут обрушиться, стихийные бедствия непредсказуемы, перед эпидемиями медицина бессильна. В тяжёлых случаях человек не способен думать ни о чём другом. Клаустрофобия: страх, связанный с местами и ситуациями, из которых невозможно убежать: с самолётами, подземкой или лифтом. Социофобия: страх перед толпой, в крайних формах страх любого контакта с другим человеком. Назначенная встреча вызывает панику, к телефонному звонку приходится готовить себя полдня. Паника: это вообще не страх, а привычная физиологическая реакция тела на ситуацию, которая когда-то нас напугала. Реакция столь сильная (вплоть до обморока), что со временем больной начинает бояться уже самих приступов паники. Специфические фобии: Юлий Цезарь боялся кошек, Стивен Спилберг боится муравьёв. Эта группа часто связана с разной живностью, темнотой и поблёскивающим шприцем. Великая депрессия У 38-летнего пациента НИИ психиатрии имени Ганнушкина отмечена странная фобия – боязнь воздушных шаров. 32‑летняя петербурженка, садясь за руль, старательно избегает левых поворотов. В Институте имени Бехтерева наблюдались дедушка, который не ходит к врачу и в магазины, потому что боится встретить там кошку, и юная дева, которая почти ничего не ест, потому что боится подавиться. Психологи отмечают наследственную природу фобий. Однояйцевые близнецы, разлучённые и выросшие в разных условиях, имеют одинаковые страхи. Бывает, что человек боится змей, которых никогда в жизни не видел. Но всё же в большинстве случаев фобии – это натренированная привычка чего-нибудь бояться. Бывает, что человек осознаёт, насколько смехотворен его страх, но долго не может отделаться от самой привычки беспокоиться. Незабвенный доктор Курпатов пишет, что человек эволюционно создавался для выживания, а не для счастья. В наше благополучное время инстинкт самосохранения, которому не нужно постоянно напоминать нам о пропитании и сканировать саванну на предмет приближения львов, «бросается» на всё подряд. У нас появилось больше времени на самокопание. Аэрофобия редко возникает у людей, имеющих кредиты и арендующих жильё при отсутствии постоянной работы. Но стоит взять в руки медицинскую энциклопедию, чтобы найти у себя симптомы любой из описанных там болезней. Нет ничего прекраснее, уверял Уинстон Черчилль, чем быть под обстрелом и остаться невредимым. Человеческая природа предусмотрела, чтобы за периодами мрачного ужаса всегда следовало вознаграждение. Как только страх уходит, в сосуды поступают гормоны, вызывающие эйфорию. Поэтому хорошо дозированный страх приятно щекочет нервы, заодно принося миллиардные прибыли создателям хоррор-фильмов, экстремальных аттракционов и в первую очередь медицинскому лобби. В мировом бестселлере Скотта Стоссела «Век тревожности» рассказывается, что к началу 1980-х никаких «панических атак» ещё не существовало. А десятилетие спустя 11 миллионов американцев с таким диагнозом сидели на имипрамине – одном из первых массовых антидепрессантов. Как раз в это время Американская психиатрическая ассоциация (АПА) перестала плясать под дудку психоаналитиков и назвала болезнями те состояния, которые раньше считались просто невротичными: депрессию или «паническое расстройство», когда человеку вдруг начинает казаться, что у него вот-вот случится инфаркт. А болезнь ведь должна лечиться медикаментозно. Скотт Стоссел, сам подсевший на антидепрессанты, пишет: «Это сыграло на руку фармацевтическим компаниям, у которых выросли целевая аудитория и рынок сбыта лекарственных средств. Но выиграли ли больные? Сложный вопрос. С одной стороны, медикализация депрессии и тревожности помогла снять стигму с состояний, которые прежде считались эмоциональной распущенностью, и подарила людям возможность облегчить страдания. С другой стороны, расширение клинических категорий психических заболеваний привлекало в сети фармацевтических компаний огромное число психически здоровых людей». Сегодня диагноз «депрессия» ставится 15% американцев, а в 1960 г. – только 1%. Уже многие авторы утверждают, что «Руководства» АПА – это «собрание условностей», ведущее к «патологизации самого обычного поведения». Стоит породить новую болезнь, и дальше она живёт своей жизнью. Вокруг неё аккумулируются исследования, её диагностируют у пациентов, она укореняется в научном и массовом сознании. Например, производитель либриума и валиума фирма Hoffmann стала крупнейшей в мире фармацевтической компанией. Если динамика сохранится, к следующему тысячелетию на транквилизаторах будет сидеть вся Америка. Хотя у многих потребителей либриума или валиума отмечались при отмене мучительные симптомы: тревожность, бессонница, головные боли, дрожь, нечёткость зрения, звон в ушах, ощущение ползающих по телу насекомых и глубокая депрессия. Исследование, проведённое в 1984 г. Малкольмом Лейдером, выявило физическое уменьшение объёма мозга у людей, долго сидящих на транквилизаторах. Согласно исследованиям психиатров Ливерпульского университета, список фобий вырос с 300 до 1100 видов: люди пугаются супермаркетов, китайцев и тишины. К России всё это уже имеет самое прямое отношение. Это старшее поколение привыкло бороться с паническими атаками рыбалкой, адюльтером, баней и водкой. А молодёжь ведётся на ту же логику, что и средний европеец: дескать, вы же берёте в суд адвоката, на горнолыжном курорте – инструктора, вы же не делаете сами себе причёску. Вот и с вашим стрессом должен обязательно работать специалист. Эта логика не работала, когда каждый мужик самостоятельно ремонтировал сантехнику, телевизор и автомобиль. Некоторые даже стриглись внутри семьи. А сегодня люди приезжают в сервис, чтобы поменять дворники. И под этот психологический тип подстраивается не только медицинское лобби. Забытый на скамейке плюшевый слон – это повод заблокировать весь квартал и вызвать взрывотехников. Если ребёнок выбил зуб, его могут забрать в детдом, потому что родители плохо за ним следили. В некоторых городах автомобили двигаются не быстрее 30 километров в час, чтобы «повысить безопасность». Толпа юристов всегда готова засудить нас за небезопасные продукты или действия. Смертельно опасными в России признавались боржоми, шпроты и моцарелла. А сжигая траву на даче, вы повышаете выброс парниковых газов и нарушаете Киотский протокол. Как показал пример шведской школьницы Греты Тунберг, «климатическое лобби» может оказаться влиятельнее лобби медицинского. Но миллионы работников религиозной сферы достигли ещё больших успехов, консультируя по теме грехов и расплаты за них после смерти. Правда, они в этом бизнесе дольше всех. В стартовавшей «гонке страхов» любые карантинные меры будут выглядеть оправданными, даже если они влекут за собой последствия, словно после мировой войны: ущерб на триллионы долларов, разорение миллионов людей и смерть тысяч от давно известных заболеваний, которые, бросив все силы на пандемию, перестают лечить. Но ещё хуже формирование новой «панической этики», которая ставит вне закона любое мнение, утверждающее, что опасности нет. В демократичнейших Штатах колумнист прогрессивной New York Times готов крушить всякого, кто спорит с обязательностью ношения масок: «Это же вопрос безопасности! Ваша свобода – заражать нас?» Отцы-основатели США его бы только похлопали по плечу: сынок, успокойся, выпей виски и носи свою маску, если ты в ней уверен. Вон 500 врачей обратились к президенту Трампу, что от карантина больше вреда, чем пользы, – давай и их послушаем. И не важно, кто в данном вопросе прав, раз борьба идёт не с вирусом, а с правом не соглашаться с большинством.