Как либералы примирили свободу с диктатурой и неравенством

***

Квентин Скиннер. Свобода до либерализма. СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2020

Свобода — важнейший аргумент в пользу либерализма и капитализма. Свобода кажется простой и очевидной ценностью, но вокруг конкретного содержания этого понятия веками велись споры. Хотя западные либералы выставляют себя радикальными борцами с тиранией и «тоталитаризмом», исторически их критерии «свободности» оказываются удивительно мягкими и изменчивыми.

Сосуществование либеральной свободы с неравенством, монополиями и даже закрытыми элитами, отстаивающими интересы крупного бизнеса, — не ошибка, а «конкурентное преимущество» либерализма. Тем более что народный протест против этих несправедливостей всегда можно заклеймить как популизм, авторитарное мышление, стремление глупых и ленивых масс к несвободе.

Такая обманчивая гибкость не устраивала многих прогрессивных мыслителей и политиков ещё с самого зарождения либеральной политической теории. В книге «Свобода до либерализма» британский историк Квентин Скиннер рассматривает либерализм через призму развивавшейся параллельно с ним в XVII—XVIII веках неоримской теории. Хотя в XIX столетии неоримская мысль ушла со сцены, её элементы сохранились в критике угнетения при капитализме — например, зависимости женщин у Джона Милля или эксплуатации у Маркса.

Скиннер утверждает, что для либералов свобода сводилась к отсутствию силового принуждения и невмешательству. Неважно, кто именно (и в результате какой процедуры) становится носителем власти и авторитета. Важно, чтобы эта власть и авторитет были минимальными (или, вернее, минимально применялись). Соответственно, либералы исторически оказывались весьма лояльны к авторитарным лидерам и аристократии. Томас Гоббс прямо заявляет, что «свобода одинакова как в монархическом, так и в демократическом государстве», и может оказаться, что в менее зарегулированном законами султанате люди более свободны, чем в самоуправляющейся республике. Соответственно, в жарких спорах о судьбе королевской власти в XVII—XVIII веках либералы считали необходимым сохранить монарха как «голову» на «теле» государства или как важную часть власти вкупе с парламентом. Допускалось даже наличие у короля права вето. Не выступали либералы и против колониальной системы, по себе не противоречившей индивидуальной свободе (а поскольку метрополии зачастую свергали местных властных «тиранов» и давали толчок развитию буржуазии, то даже способствовавшей освобождению).

Неоримская же теория считала, что человек может быть свободным только в самоуправляемом государстве, где каждый участвует в выработке законов и правила устанавливаются с согласия большинства. Важно не только непосредственное принуждение, но и зависимость народа от чужой воли — короля, президента, метрополии или правящей элитной группы. Популярным «антигероем» здесь был придворный: султан может и не налагать на своё окружение запретов в открытую, однако его подчинённые всегда думают, как бы не сказать или не сделать нечто, что не понравится господину. Всякое отступление от самоуправления клеймилось в неоримской традиции как «рабство».

Характерно, что либералы открыто атаковали неоримскую мысль и требование демократии. Для Гоббса участие масс в правлении сводилось, по сути, лишь к начальному моменту — согласию на создание Левиафана. Более того, в отличие от грубых вторжений в ситуации «борьбы всех против всех», государственные законы в общем-то не ограничивают свободу! Гоббс считает, что воля — это лишь «последнее желание в процессе обдумывания», а обдумывание включает в себя учёт всех внешних факторов, в том числе законодательства. Проще говоря, если человек знает, что за воровство его посадят в тюрьму, — он просто «свободно» решит не воровать! Тогда государство, естественно, не будет применять к человеку насилие — и никакого уменьшения свободы не случится. В этом же смысле придворный, не идущий против воли султана и потому не испытывающий на себе его гнева, также абсолютно свободен!

Впрочем, неоримские идеи были далеки от прямой демократии или коммунистических Советов. Вопросы экономического или семейного равенства не затрагивались. Странным образом мыслители разделяли страх высшего общества перед тёмной толпой: в отличие от праздного аристократа или интеллигента, крестьянин «меньше заботится о публичных делах», более думает о своём (а не общем) благе, и вообще должен быть сперва «принуждён к свободе» (Джон Мильтон). Соответственно, на государственных постах должны находиться избранные массами «лучшие люди».

При этом большинство английских неоримских мыслителей считали, что всю власть нужно отдать собранию таких народных представителей (палате общин), без выделения судебной или исполнительной власти. Рассматривался также вариант федеративного устройства, с системой региональных советов (как в Утопии Томаса Мора). Лишь после реставрации в Англии монархии и Палаты лордов в 1660 году основной стала точка зрения Джеймса Гаррингтона, что избранные представители должны быть исполнительной властью, а законодателями следует сделать «мудрых» дворян. Скиннер указывает, что именно эта схема была реализована в США, лишь с заменой монарха на президента (известная идея из Декларации независимости о праве на стремление к счастью также пришла к Томасу Джефферсону через Гаррингтона — в первоисточнике, у Джона Холла, говорилось про наслаждение «позитивным счастьем гражданской жизни»).

Автор упоминает, но почему-то подробно не рассматривает сохраняющуюся враждебность неоримских политиков к исполнительной власти. Мильтон, протестуя против требования короля Карла I отдать ему контроль над милицией, писал, что «если бы власть меча была хоть в чём-то независима и отдельна от власти права… то эта власть меча скоро стала бы господином над правом». В XVIII веке подобная критика направлялась на правительство, способное влиять на голоса членов представительного собрания. Поэтому же считалось, что с сохранением гражданской свободы несовместимо существование постоянной армии.

Хотя неоримская традиция угасла к XIX веку, можно заметить, что её воззрения получили новую жизнь в коммунизме: самоуправление пролетариата; Советы, одновременно и принимающие законы/решения, и исполняющие их; идеал «народной» армии. Фактическое порабощение широких масс при их формальной либеральной свободе воскресило (и, пожалуй, подтвердило) опасения неоримской теории.

Скиннер замечает, что утвердившееся на Западе либеральное понятие свободы является результатом серии политических и интеллектуальных «выборов». Вероятно, самым важным из них был капитализм: с эксплуатацией и политическим влиянием корпораций смог ужиться лишь относительно нетребовательный либерализм. Как отмечали и отмечают теоретики западной демократии, экономическое неравенство плохо сочетается с самоуправлением — даже через представителей. Когда же представители находят с капитализмом общий язык (как сейчас), они теряют доверия народа.

Важный вывод, вытекающий из книги, — борьба с капитализмом и либерализмом не является автоматически борьбой со свободой (хотя либералы и хотят, чтобы так казалось). Борьба с либеральным капитализмом должна стать борьбой за расширение понятия свободы, за более сложные и действенные его варианты. Того минимума, что либералы всегда отводили угнетённым, сегодня уже явно недостаточно.