Свято место

Ольга Филина о сакрализации власти как исторической ловушке России Политический парадокс: отрекшись от императора, Россия так и не смогла отречься от "самодержавия". Уж как надеялись большевики в России окончательно решить "царский вопрос", а новая Россия -- покончить с большевизмом. Но тут посмотришь на общественное мнение, и выясняется: к Ленину сегодня в целом положительно относятся 44 процента россиян, к Николаю II -- 46 процентов, 34 и 35 процентам соотечественников соответственно до обоих дела нет. Такой вот получается, согласно "Левада-центру", политический баланс -- сто лет прошло, и ценность двух непримиримых антагонистов для народного сердца оказалась примерно равной. Не исключено, кстати, что эти 44 и 46 процентов -- не две враждующие партии россиян, а вполне себе одни и те же люди, так ощущающие преемственность истории в лицах: за одним царем, Николаем II, следует другой царь -- Владимир Ильич Ленин... И нет противоречий. В этой связи отречение императора -- странная для России веха: вроде бы все с ним поменялось, рухнул 300-летний романовский дом, а вроде бы и все осталось по-прежнему -- на смену самодержавным лидерам вскоре пришли советские, патернализм в народной гуще остался, и по сей день политологи всех мастей говорят о нашей "авторитарной политической культуре" или "самодержавной матрице российской государственности". Самодержца свергли, а самодержавный дух не выветрился. Не выполнило отречение своей азбучной миссии -- смены одной политической культуры на другую, и первая российская республика образца февраля 1917-го закончилась коллапсом, не продержавшись и года. Да и кто сегодня скажет, что республиканский дух -- прям-таки стержень нашей политической системы? А если случившиеся век назад события не тронули стержень, обрушив только всю "цветущую сложность" вокруг него и оборвав миллионы жизней, то стоило ли огород городить?.. Чего могло не быть Не удивительно, что мейнстримовский взгляд на проблему предполагает сегодня один ответ: не стоило. Не отрекаются, любя, и вообще император мог бы еще и подождать со своим неуместным уходом. Скажем, на круглом столе в "Российской газете" "Сто лет без царя" эта идея, с опорой на программные мысли Александра Солженицына, оказалась довлеющей. -- Революции -- как реализация внутренних потребностей общества в модернизации -- бывали всегда и будут всегда,-- пояснил собравшимся Владимир Лукин, зампред комитета Совета Федерации по международным делам.-- Но они могут идти по разным сценариям, и конкретные эпизоды внутри них не являются предрешенными. В этом смысле отречение царя -- один из ключевых эпизодов 1917 года, которого могло бы и не быть. "Эпизод, которого могло бы и не быть" -- знаковая фраза для понимания современного отношения к ситуации отречения. Заметим, что и сам царь в 1917 году надеялся, что ничего подобного не будет: отказывался от власти не совсем, а в пользу брата, не ожидая от того ответного паса. -- Хорошо известна реакция Николая II на отречение Михаила: "Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!",-- рассказал "Огоньку" Сергей Беспалов, ведущий научный сотрудник Института общественных наук РАНХиГС.-- Михаила, в конце концов, специально готовили к управлению страной, поскольку у действующего императора долго не рождались сыновья. Но на беду передача трона произошла в самый неподходящий момент и при самых неподходящих обстоятельствах. Оказавшись в уже бунтующей столице, Михаил Александрович спасовал, а Николай II ничего не сделал, чтобы заранее вывести его из-под удара. Череда непродуманных решений -- и вот уже Россия без императора. По всей видимости, большой эйфории это событие не вызвало даже у тогдашней думской оппозиции. "Прогрессистский блок" добился главного и без окончательного падения монархии: в своем акте отречения Николай II соглашался на создание "ответственного министерства", то есть правительства, напрямую подотчетного Думе, а не императору (заметим, о таком правительстве -- не на бумаге, а на деле -- отечественные либералы и поныне продолжают только мечтать). Сам Милюков -- столп всей респектабельной фронды -- вполне удовлетворялся идеей конституционной монархии, полагая, что без императора новое правительство окажется "утлой ладьей в океане народных волнений". Да и потом, будущее страны должно было решить Учредительное собрание -- уходя, Романовы оставались в резерве "до востребования" и выяснения всех контуров грядущей российской государственности. Никто до конца не списывал их со счетов. -- Про народное сознание и говорить не стоит: пусть массы и возмущались "Николашкой" на троне, идея республики, федерализма вызывала у них еще большее отторжение,-- полагает Александр Буганов, завотделом русского народа Института этнологии и антропологии РАН.-- "Царство разделится -- скоро разорится", гласила тогдашняя крестьянская мудрость. Да, секуляризм нарастал, да, "царя-батюшку" простили за ходынскую давку, но уже с трудом прощали за расстрел мирной демонстрации в 1905 году и совсем не любили за Первую мировую. Но альтернатив "царству" не прослеживалось, и на окончательное падение монархии Россия по-настоящему не рассчитывала. В этом смысле "эпизод, которого могло бы и не быть" оказывается еще и "эпизодом, которого не ждали". И второе, пожалуй, существеннее первого: привыкнув догонять развитые страны, страна будто опоздала к очень важному моменту собственной истории -- когда у власти стал тускнеть ореол непогрешимой святости. Только тронь святое -- Россия, как известно, с горячностью неофита восприняла у Византии помимо собственно православия идею сакрализации имперской власти,-- отмечает Игорь Яковенко, профессор кафедры истории и теории культуры РГГУ.-- Не имея при этом в отличие от той же Византии прививки римским правом и вытекающего отсюда естественного уважения к закону. Поэтому верховная власть у нас поднялась на такую высоту практической сакрализации, которая ни одному западному государству не снилась. Почитайте переписку Курбского с Грозным, там царь, которому сегодня в России ставят памятники, очень внятно проговаривает свою "религию": мол, кто противится власти, тот является "отступником", а это "худший из грехов", даже если речь идет о власти, добытой ценой войн и крови. Николай II так или иначе разделял это видение, упорно настаивая, что каким самодержавие принял от отца -- таким и должен передать своему сыну. Но к ХХ веку идея сакральной власти устарела и требовала замены, а Россия, готовая к чему угодно, оказалась плохо готовой именно к этому. -- Максимализм требований оппозиции был во многом опасен, потому что примитивен,-- полагает Василий Жарков, завкафедрой политологии Московской высшей школы социальных и экономических наук.-- Думская оппозиция слишком технически, даже технократически смотрела на смену политического строя в России, недооценивая глубины проблемы и не понимая по-настоящему, что делать с наследием священной власти. Казалось, можно его просто списать -- и все пойдет по-новому. Но эксперимент не удался, продемонстрировав, что без императора -- ничуть не меньше, чем без Бога,-- все дозволено. Очень скоро концепт священной власти возродился в куда более уродливых и гротескных очертаниях, вернувшись вместе с культом личности и "неспящим в Кремле" вождем. Сегодня этот исторический изгиб принято возводить чуть ли не в ранг закономерности: мол, самодержавие, воспроизводящее само себя,-- это универсальный ответ России на внешние вызовы, и другого быть не может. Культурные фаталисты, впрочем, не замечают, что в ХХ веке этот "универсальный ответ" дал капитальный сбой дважды. На том стоим Если Россия не лишилась вместе с отречением императора самодержавия как некоей "отечественной матрицы", так, по-видимому, лишилась другого -- возможности цивилизованно эту матрицу сменить. Газета "Биржевые ведомости", приложением к которой был наш журнал, еще в 1905 году с горечью отмечала, что в стране, "к несчастью, нет "химиков", которые были бы в состоянии сознательно руководить ходом совершающегося процесса частных разложений и новых соединений. Вместо химиков есть только "безучастные зрители" и "благородные свидетели"". Одни спокойно наблюдали за пароксизмами сакральной власти, другие возмущались, что такой атавизм еще существует в России, но что с ним делать, никто не догадывался. И вот как раз этот вопрос -- что же с этим делать? -- похоже, претендует на статус чего-то "универсального" в нашей истории. Недавний проект Лаборатории политических исследований НИУ ВШЭ, посвященный сравнительному изучению ценностей студентов элитных вузов в России и США, продемонстрировал, что современная молодежь в обеих странах -- не столько носитель будущего, сколько носитель прошлого. А потому американцы транслируют ценности своих дедов, а мы -- своих, и пока одни повторяют мысли про демократию, другие -- про великие победы и самодержавие, пусть и понятое на советский лад. И вот спрашивается: кто и как будет от этого отрекаться? Судя по тому, какие споры сейчас разгораются вокруг представлений о святости отдельных вождей -- будь то Николай II с его Матильдой, Ленин с Мавзолеем, Владимир, Грозный и Сталин с их памятниками,-- до рационального разговора о природе власти в России далеко. От трона все еще веет ощутимой магией, и любая попытка сказать, что король-то голый, представляется ни больше ни меньше, как потрясением основ. "Понятно, что в самых горячих исторических спорах дискуссия на самом деле ведется не о событиях столетней или еще большей давности, а о современности,-- рассуждал на круглом столе "Российской газеты" Андрей Петров, начальник аналитического управления аппарата Госдумы РФ.-- И здесь нужно уметь не провоцировать ненужных конфликтов: будь то выпуск нового фильма или передача музея Церкви... Когда что-то делаешь, нужно подумать: а зачем? И вспомнить мудрость автомехаников: если что-то работает -- не надо туда лезть. Не навреди". Так, руководствуясь принципом автомехаников и обжегшись на упущенных шансах, мы уже сто лет опасаемся всерьез заняться тем, что хоть как-то доказало работоспособность,-- российским единоначалием. Пока едет -- пусть едет, и в этом действительно много выстраданной логики... Ольга Филина