Гасан Гусейнов: Власть в России оккультна. Это видно, когда они боятся называть Навального

Гасан Гусейнов – один из самых известных гуманитарных мыслителей в России, так получилось. Дело не в его бесспорных заслугах, не в его вкладе в историю Античности, не в работах по Эсхилу и даже не в публицистике, неизменно острой. Дело в двух волнах травли, которые ему устроили: за высказывание о клоачном языке чиновничества и о роли террора в борьбе отдельных народов Кавказа за независимость. А у нас сейчас нету другой популярности. Кого травят – тот и популярен, и наоборот. 1953 – родился 1 сентября в Баку в семье писателя Чингиза Гусейнова 1975 – окончил филологический факультет МГУ 2002 – получил ученую степень доктора филологических наук 2012 – начал преподавать в Высшей школе экономики в качестве профессора 2019 – разместил пост в Facebook об «убогом клоачном русском языке», вызвавший бурную реакцию 2020 – ВШЭ не продлила контракт с Гусейновым В начале учебного года стало известно о том, что признаков экстремизма (и его оправдания) в высказываниях Гусейнова не нашли. И что Высшая школа экономики, где он преподавал, с этим мнением солидарна. Но контракта с ним тем не менее не продлевает. Одновременно он объявил о создании Свободного университета (пока – онлайн), в котором без каких-либо идеологических ограничений смогут преподавать все, кто по разным причинам не вписывается в сегодняшнюю высшую школу. А слушать – все желающие, кого по мотивационным письмам отберут преподаватели. Совершенно бесплатно. Так оно свободнее. "Вышка" как приговор: почему события в ВШЭ называют зачисткой «Главная беда России – аллургия: это мой термин» – Гасан, я так понимаю, что обсуждать Высшую школу экономики и ваш уход оттуда... – Неинтересно. – Тогда про Свободный университет: чем вы объясняете такое количество заявок и страстную жажду людей получать дополнительное образование? – Для меня главный шок – возраст этих людей. От семнадцати до семидесяти двух. И хотя я рад и благодарен за этот интерес, он наводит на печальные мысли: люди работают не по специальности и делают не то, что им интересно. Я, честно говоря, рассчитывал на 500 заявок и считал бы это огромным успехом, а мы получили больше пяти тысяч. Я и предполагать не мог, что люди из самых разных стран испытывают такой голод по свободному образованию – свободному от идеологических шаблонов и запретов в первую очередь. И я остро жалею, что защита данных не позволяет нам использовать эту социологию. Самое поразительное, что люди сложившиеся, взрослые, иногда стареющие испытывают такую тоску по информации и по свободному общению. И что люди, получившие одно, два, иногда три образования, не могут себя найти. Они работают совершенно не по профессии, но именно это и есть скрытая безработица. И тут мне вспоминается мой собственный термин, который я надеюсь продвинуть: аллургия. Это когда предмет – или человек, или идея – используется не в своей функции. Когда вы, например, делаете торшер из лыжной палки или кипятильник – из двух бритвенных лезвий, потому что у вас нет нормального кипятильника. Вот эта аллургия – главная беда России. Все делают не то, к чему они предназначены. В СССР всегда с гордостью повторяли, что голь на выдумки хитра, но тут, по совести, нечем гордиться. Это же норма была – человек поступает, допустим, на юридический, а юриспруденцией не занимается, он собирается торговать, но хочет при этом знать законы. Или идет куда угодно, чтобы не пойти в армию. Или получает гуманитарное образование, просто чтобы не напрягаться. Вот в этом, по совести говоря, ничего утешительного нет, потому что в этом основа советского – и никуда не девшегося – лицемерия: говорю одно, думаю другое, подразумеваю третье, а делаю четвертое. Отсюда же и феномен советского хобби: у каждого есть занятие, которому он отдается всей душой, и работа, которую он за зарплату отбывает из-под палки. Это все-таки симптом болезни, а не разносторонности. – А верите вы в возможность построить в современной России хоть какую-то альтернативу государственному образованию, да вообще хоть что-то негосударственное? – После семнадцатого года, рискну сказать, частная альтернатива – самый болезненный вопрос в России. Но тут как раз есть некое основание для оптимизма: кричащая неудача, которую потерпели разнообразные восстановители Советского Союза. Собственно, и в советские времена можно было расчищать такую альтернативу, и у нас был на эту тему постоянный спор с Георгием Степановичем Кнабе, которому и принадлежит формулировка: делать что-либо в СССР вполне можно, если только находиться не на стрежне. Это его и спасало: он был серьезным, свободно мыслящим историком, а заведовал кафедрой иностранных языков во ВГИКе. Ну, еще его спасал осколок в голове со времен войны – он как бы давал индульгенцию... Но действительно расчищать себе пространство для занятий можно было, только добровольно задвинувшись на периферию. – Почему, у Гефтера получалось... – Тоже – только после того, как он получил несколько раз по голове и ушел со стрежня. И у Некрича была аналогичная ситуация – из-за него академический институт разделили на два, и он оказался между; в этой щели и существовал. В таком периферийном существовании нет ничего дурного, просто ты обречен сидеть очень тихо и в рабочее время делать второстепенные вещи. – А соцсети – они могут стать альтернативой официальному образованию, федеральным каналам и так далее? – В последние годы мы, увы, имели возможность убедиться, что соцсети – фейсбук, скажем – легко превращаются в болото бесплодных дискуссий и ругани, которое затягивает очень легко, а выпускает очень трудно. Как и всякая вещь на свете, соцсети нуждаются в наполнении их смыслом, а этот смысл еще надо выдумать. Пандемия показала, что образование как раз может заполнить им бездеятельную и карантинную вроде бы жизнь. Я затрудняюсь, честно говоря, понять, почему людям хочется учиться: ау, социологи образования! Может быть, это возможность общения под благовидным и даже престижным предлогом; возможно, это создание среды. Я с восторгом смотрю на своих студентов – я в их годы не знал и не видел половины того, что видят они. Очень возможно, что сегодняшняя мода на zoom-обучение – вообще попытка самоспасения от навязываемого сползания в глупость, и тогда это единственное положительное последствие пандемии. «Я советский нацмен» – Вы упомянули Советский Союз, но вот Глеб Павловский говорит, что они реставрируют не СССР, а опираются на что-то даже допетровское... – Глеб прав в том смысле, что Советский Союз на фоне этой реставрации выглядит не в пример прогрессивнее – по крайней мере потому, что на уровне теоретических установок это был футуристический проект. Обращенный в будущее. Сегодня же мы наблюдаем такой культ архаики, такой поиск идеалов исключительно в прошлом, что даже славянофилы XIX века до таких крайностей не доходили. Потом: советизм претендовал на научность, во главе угла стояла наука, и хорошо это было или плохо – это все-таки лучше мракобесия. Я к верующим отношусь с полным пониманием, но оккультизм и прямое мракобесие не могут быть руководящими силами в обществе. А сегодняшняя власть по самой природе оккультна, это очень хорошо видно на том, как они боятся называть Навального. Это не случайность, «в этом безумии есть своя система». Я, по-советски говоря, нацмен. И в этом качестве я отлично помню, сколько появилось в СССР младописьменных языков, сколько появилось национальных литератур на этих языках, сколько было культурных проектов в республиках – пусть это все торпедировалось изнутри, но существовало хотя бы как идея. По сравнению с СССР мы в этом смысле оказались в темных веках: тут уже не обскурантизм, а как бы экономика. Зачем тратить деньги на изучение удмуртского языка, когда можно прекрасно объясняться по-русски и по-английски? И эти темные века не только в России, они и в Штатах, и в Китае – там все еще хуже: там, например, население Внутренней Монголии в десять раз больше, чем в Монголии, а их заставляют учить китайский, якобы этого совершенно достаточно... Даже с точки зрения экономики – экономика ведь должна людей занять, а занять их надо так, чтобы они были счастливы. Так лучше им, наверное, заниматься и гордиться своим языком, своей культурой? Ведь когда у них есть собственные песни, эпосы, писатели – пусть не всемирного значения, – это же гордость и радость: свои! По сравнению с СССР мы в этом смысле страшно откатились, и уж никак не в сторону свободы. В основе этой системы лежит полное непонимание природы человека. Советская власть все-таки умела не только угнетать. Сегодня господствует солдафонское представление о государстве: чтобы все боялись. Внутри и вовне. – Тогда на какой строй и какую эпоху они все-таки ориентируются? – А они лепят химеру: голову оттуда, лапки отсюда. Берут худшее из всех эпох. Вы же помните, что архаика всегда рядом с эклектикой. Что-то берем из Петровской эпохи, что-то от Николая Кровавого, что-то от Николая Палкина: составим такую зверушку, прекрасную со всех сторон, и будет нам она путеводным амулетом. В основе методики лежит такая нехитрая мысль: логика нам навязана, ее не существует. И науки не существует. Существуем мы, которые понимают, как надо. Выразить этого мы не можем. Но в душе понимаем. Весь этот набор солдафонских ценностей настолько убог, что, честное слово, не хочется его обсуждать. – Вопрос в одном: надолго ли эта химера? – В 1989 году я совершенно не верил, что Советский Союз через два года распадется. Что это возможно вообще. А между тем книга Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» уже 15 лет как существовала и обсуждалась во всем мире. Так что строить прогнозы, особенно конкретные, – занятие сомнительное; видно только, что вся эта система, принципиально игнорирующая законы природы и психологии, рухнет, понимаете, с таким треском, что мы не успеем этого обсудить. «Мы туда влезли, и это самоубийственно» – Задам самый болезненный вопрос: есть ли какая-нибудь связь между уровнем образования и моралью? – К сожалению, нет. При всей соблазнительности ее поисков. Все опровергается, например, фигурой Андрея Януарьевича Вышинского: очень образованный был человек, языки знал. Риторика весьма профессиональная. Нравственности никакой, то есть абсолютно. – Спросим иначе: есть ли надежда, что российское академическое сообщество обретет наконец свой голос, станет весомой силой, начнет вступаться, допустим, за Белоруссию? – Тоже, к сожалению, нет. Скорее есть надежда, что мировое научное сообщество не отторгнет Россию. В разных местах, где бы они ни оказались, отдельные люди будут продвигать мысль о том, что русское академическое сообщество живо и по-прежнему составляет целый мир. Я космополит, но и Россия вообще очень космополитична, она всегда вбирала международные влияния, была им открыта и сама влияла... Да, мы попали в очень неудачную эпоху. Но что ж теперь, всю Россию – с ее огромным духовным потенциалом, с миллионами одаренных людей – сбрасывать со счетов? Я уверен, что в мире Россия не будет ассоциироваться с ее сегодняшней насквозь фальшивой идеологией. – Вы говорите об отдельных людях, которые уедут и будут продвигать образ нормальной страны. Но вся Россия уехать не может: что делать остающимся? – А остающимся, по-видимому, уповать на регионализм, потому что к этому постепенно подвигаются даже центральные власти: в самом деле, когда у тебя на западе Белоруссия, а на востоке Хабаровск – ты поневоле понимаешь, что тотально контролировать эту территорию не можешь. Мы эту тенденцию видели в восьмидесятые, и не надо пугать громкими словами типа «распад»: не распад, а самоуправление. Отдаление от центра и создание своего мира, в котором можно будет дышать. Общие правила останутся, но нельзя же все время лезть с ними... в местные дела... Конечно, тенденция держать и не пущать сейчас чрезвычайно сильна, но, судя по реакции центра на Хабаровск, даже власть понимает, что у любого непущания есть пределы. – Вы верите в то, что белорусский мирный протест может привести к успеху? – При условии, что туда не влезем мы; а мы туда влезли. Об этом можно судить по действиям карательных подразделений, которые явно ведут себя не так, как отцы и сыновья местных жителей. Все-таки свои со своими так поступать не будут. Но мы очень не скоро узнаем о масштабах российского вмешательства, если узнаем вообще. Одно могу сказать: если мы действительно целиком взяли сторону Лукашенко и участвуем в силовом подавлении – это мало того что безнравственно, это еще и страшно вредно. Если не самоубийственно. «Мой демоний молчит» – Вам не кажется, что Навальному в нынешних условиях лучше не возвращаться? – Навальному в создавшихся условиях лучше выжить. – Что он уже выжил – это очевидно. – А тогда – надо помнить, что они именно этого и хотели. Чтобы его здесь не было – неважно, каким способом. Заметьте, что и Марию Колесникову они первым делом хотели выгнать из страны. Как только человек физически оказывается за пределами страны, он теряет поддержку примерно 70 процентов своих сторонников. Может, вас там подкупили злые силы? И что нам тут делать без вас? Допустим, бывая за границей, я почти везде вижу огромную тягу и приязнь к России: такую любовь к ней, какую очень трудно встретить в самой России. Но глядя из нее – мы все время подозреваем: вдруг его там испортят? Так что Навальный, находясь за границей, часть доверия утратит. А там уж решать ему: я почему-то уверен, что он вернется. – Вам не кажется, что любой человек, взявший такую вертикальную власть, обречен роковым образом измениться? Ведь и Путин был другим. – Не в вертикали дело. Я как раз могу объяснить, что произошло в последние двадцать лет: это ведомственное отмщение, чекистская реконкиста. А чекисты убеждены, что власть может существовать только в формате спецоперации: строгая секретность и силовые методы. Они уверены – не без оснований, – что спецоперации они умеют. А кто не согласен – того мы отравим; а кого не отравим, тех напугаем. Я не знаю, долго ли можно удерживаться в таком формате; в масштабе истории – конечно, недолго. Но опасность в том, что в СССР опять-таки чекисты не были единственной силой. Они постоянно рвались к власти и подсказывали простейшие силовые решения – это так; но была еще и партийная бюрократия, она их как-то сдерживала. Была конкуренция силовиков (сейчас эти трения тоже есть, но минимизированы). Они не встречают сопротивления и заняли все предоставленное им пространство – насколько помню, такого в истории еще не было. – Но эта корпорация в качестве единственной совершенно нежизнеспособна. – Ну так это и не жизнь. Особенно с учетом того, что их жизненная практика совершенно противоречит их же декларируемым принципам: нельзя выводить из России такое количество средств. Нельзя профукать все за двадцать лет – и нефтяную конъюнктуру, и все отношения с друзьями. У них же вообще не осталось друзей. И ярость людей, которые им верили, может оказаться слишком горячей – я-то, как вы понимаете, за мирный переход к другому сценарию. Но шансов на мирный переход очень мало. – А есть у вас какой-то сценарий реабилитации, исцеления населения – после всего? Люди ведь сильно испортились. – Сильно. Испортить легко, вылечить трудно. – Немцев заставляли своими руками перезахоранивать евреев. Я надеюсь, до массовых истреблений и соответственно перезахоронений все же не дойдет... – Да, я тоже надеюсь, но вообще – никаких ответов, кроме банальных, опыт не подсказывает. Надо заниматься просвещением, потому что оно хоть и не гарантирует морали, но как-то возвращает здравый смысл. После этой пропаганды ничего, кроме бешеной интенсификации образования, спасти не может, и то, что люди сами к этому тянутся, как раз и внушает надежду. Есть такое понятие – «демоний Сократа», внутренний голос, который Сократа ни к чему не побуждал, – это важно! – но когда он шел не по той дороге, не пускал его. Вот когда я все делаю правильно, мой демоний молчит; сейчас я отбираю заявки для двух своих групп в Свободном университете, он мне не препятствует – значит, все правильно. Отберу я две группы по 15 человек – если больше, это уже не обучение, а дружеское сборище. – А сами вы вернетесь в Россию? – Рано или поздно – обязательно. Понимаете, несмотря на эту публикацию, что в моих словах не нашли оправдания терроризма... Я-то знаю, что не оправдывал терроризм. Но это как в том анекдоте: куры могут и не знать, что я не зерно. * * * Материал вышел в издании «Собеседник» №36-2020 под заголовком «Гасан Гусейнов: Последние двадцать лет – это чекистская реконкиста».