День в истории. 9 сентября: под Харьковом родился князь, так и не сумевший уцелеть при диктатуре пролетариата

Три поколения Род Мирских давно известен в Витебской губернии. Как минимум, со времен Стефана Батория, ему принадлежал замок Мир, начиная с Григория Мирского, судьи земского браславского. Его потомки попытались провести свою родословную в ХI век — к князю Святополку. Одни Мирские рисовали древо от Святополка Окаянного, а другие — от его внучатого племянника Святополка Изяславича. Однако специалисты по польской и литовской генеалогии очень сомневались в такой древности рода. Деду нашего героя, Дмитрию Ивановичу (1825-1899), удалось очень многое: и поучаствовать в пленении самого Шамиля, и успешно провести «антитеррористическую операцию» в Абхазии, и укрепить мир и порядок в Харькове на долгие годы. Выросший в Алжире и не знавший ни слова по-русски, он в 1844 году поступил на военную службу в российскую армию и дослужился до генерала от инфантерии. Пожалуй, он участвовал во всех основных войнах — и Кавказской, и Крымской, и Русско-турецкой за освобождение балканских христиан и Западной Армении. В битве при Черной речке в 1855 году князь был ранен, но не покинул поля боя. Пуля, как сообщалось в отчете командованию, прошла через верхушку левого лёгкого и остановилась сзади у середины внутреннего края левой лопатки, откуда была вырезана при перевязке. Рядом с Дмитрием Ивановичем сражался подпоручик граф Лев Толстой. В 1861 году последовал Высочайший указ, в котором говорилось: «Снисходя на представленную нам военным министром всеподданнейшую просьбу свиты нашей генерал-майора Дмитрия Ивановича Святополк-Мирского, всемилостивейше дозволяем ему, Дмитрию, брату его, нашему флигель-адъютанту подполковнику Николаю и отцу их Фоме-Богуславу-Ивану Святополк-Мирским с их потомством именоваться в России князьями, без предъявления документов на сей титул, утраченных во время польской войны 1831 года». На Кавказе в 1859 г. Дмитрий Иванович начальствовал походным штабом Дагестанского отряда генерал-адъютанта барона А. Е. Врангеля и принял участие во взятии штурмом аула Гуниб, а затем был помощником великого князя Михаила Николаевича и принимал деятельное участие в планировании и проведении штурма Карса в 1877 году. Дмитрий Иванович Святополк-Мирский оказался на посту харьковского генерал-губернатора истории (с 13 января 1881 г. по 8 мая 1882 г.)в один из наиболее трагических моментов российской. 1 марта 1881 года террористы-народовольцы совершили покушение на императора Александра ІІ. По всем западным и южным губерниям прокатилась волна еврейских погромов. Государевы наместники нигде и ничего не могли поделать со шквалом насилия… нигде, кроме Харькова. Князь Дмитрий Иванович в те дни запретил продажу спиртного, предупредил обывателей, что за участие в беспорядках будет предавать военному суду (а это предусматривало наказание вплоть до смертной казни!). Кроме того, он лично обратился к харьковцам с требованием соблюдать покой и порядок в городе. Эти его распоряжения не отменялись вплоть до 1917 года. Наведя порядок, князь вышел в отставку и поселился в имении Гиёвка, купленной у помещиков Масловичей. Вот как он объяснял свое решение бывшему сослуживцу Льву Толстому: «Нельзя двигаться, а тем более направлять других, не зная, куда и зачем. Вот почему я остановился и зажил в деревне». Так он и провел остаток дней в заботах и благотворительности, пока не умер в Ницце. Погребен князь Дмитрий Иванович был в Гиевке, возле Николаевской церкви. Там же впоследствии найдут своё последнее упокоение два его павших на Русско-японской войне внука — бароны Александр и Николай фон Ден, а затем и сын Пётр. Семья брата Николая осталась владельцами Мирского замка, кроме Семёна Николаевича, переехавшего вслед за дядей в окрестности Харькова. Здесь он стал бессменным советником десятка губернаторов. Петр Дмитриевич Мирский (1857-1914) — предводитель губернского дворянства, начальник губерний (Пензенской и Екатеринославской), Виленский, Ковенский и Гродненский генерал-губернатор, шеф корпуса жандармов, российский министр внутренних дел в 1904-1905 годах. Он ушел в отставку, не перенеся чувства стыда, оттого, что не сумел предотвратить Кровавого воскресенья 9 января. В Гиёвке князь Петр построил школу, больницу и аптеку. На старых открытках можно увидеть это имение не в виде интерната для детей с дефектами речи, как в советское время и 90-е годы, и не в развалинах, как сейчас, а цветущим. Супругой князя Петра была Екатерина Алексеевна, урождённая графиня Бобринская, названная в честь своей прабабки Екатерины II. Их сын, и главный герой нашего рассказа, названный в честь деда Дмитрием, получил отличное образование (сперва домашнее в Гиевке, затем гимназическое в Петербурге). Он с детства знал несколько иностранных языков. Его школьными товарищами по 1-й столичной мужской гимназии были будущие знаменитые филологи — Жирмунский, Сухотин, Пумпянский. Молодой князь поступил в Петербургский университет и несколько лет искал свое призвание. Переводясь с одного факультета на другой, остановился, в конце концов, на филологии (в числе профессоров университета были в то время такие выдающиеся ученые, как востоковед Бартольд и лингвист Иван Бодуэн де Куртене). Будучи активным членом «Общества свободной эстетики», князь писал литературные рецензии, а в 1911 году он выпустил сборник стихов, получивший отзыв Николая Гумилева: «Изящнее, новее, но все-таки в том же духе «Стихотворения» князя Д. Святополк-Мирского. При чтении их возникает сомнение, не нарочно ли автор так существенно сузил свой горизонт, отверг острые переживания и волнующие образы, полюбил самые невыразительные эпитеты, чтобы ничто не отвлекало мысль от плавной смены отточенных и полнозвучных строф. Как будто он еще боится признать себя поэтом, и пока мне не хочется быть смелее его». Однако дальше в научной и окололитературной деятельности Мирского наступает перерыв — он отправляется на военную службу, как когда-то дед и отец. Но генерала в третьем поколении из него не вышло. В 1911- 1913 годах Мирский служил в 4-м лейб-гвардии стрелковом полку, квартировал в Царском Селе и на вопросы о вероисповедании и тогда, и много позже говорил: «Я верю только в гвардейских офицеров». Затем он вновь учился в Петербургском университете по отделению классической филологии, участвовал в Обществе свободной эстетики, где познакомился с писателями и критиками из круга акмеистов: Мандельштамом, Ахматовой, и другими. Написал в то время князь статью о метрике русского стиха. Среди его внушительного наследия отыскать ее невозможно — статья утрачена в Гражданскую войну. Воинская служба князя возобновилась в Первую мировую войну, а затем он дослужился до полковника в Добровольческой армии. Во время допроса на Лубянке в 1937 г. сам князь дал такие показания об этом периоде своей жизни: «Я служил в Кубанском кавалерийском корпусе. С этим корпусом мне приходилось участвовать в следующих боях против красных: В районе Ровеньков в марте-апреле 1919 года (все стилистические и прочие погрешности принадлежат перу составлявшего протокол пом. нач. 5 отделения 3 отдела ГУГБ лейтенанта государственной безопасности Мулярова. — прим. автора), в Задонской степи в р-не Великокняжеской и в направлении на Царицын, в мае, в апреле того же года. После этих боев я был переведен в корпус Май-Маевского, продолжая быть при штабах первой, затем третьей дивизий, во время боев в р-не Льгова и Орла. В октябре 1919 года, я был переведен в штаб девятой дивизии, находившейся в Нежине, и участвовал в боях под Нежином и во время отступления до гор. Черкасс. В Черкассах, я заболел сыпным тифом. По выздоровлению выехал в Тирасполь, где присоединился к штабу дивизии, с которой отступал до Гусятино (польская граница). В Гусятино отряд генерала Бредова в который входила девятая дивизия был разоружен и по согласованию с командованием белой армии был направлен в концентрац. лагерь в Познани, для отправления оттуда к Врангелю. В 1920 г. апреле м-це я из лагеря бежал в Варшаву к моему родственнику, помещику — Святополку-Мирскому Михаилу Николаевичу». Из белых в красные Протоколы допроса рассказывают о дальнейших злоключениях князя: «Я жил там (в Варшаве — прим. автора) всего лишь несколько дней. С помощью Святополка-Мирского (двоюродного брата отца — прим. автора) я выехал в Австрию и оттуда в Грецию, где жила моя мать, эмигрировавшая из России во время революции». Далее о жизни в эмиграции на допросе 3 июня 1937 года кн. Святополк-Мирский показал: «…Я жил на средства моей матери ничего определенного не делая. Будучи в Греции я списался с моим знакомым английским писателем М. Берингом, который мне устроил литературную работу в английских журналах. Беринг устроил мне возможность уехать в Англию. В январе месяце я выехал в Лондон, я занялся работой по линии английской литературы». С 1921 по 1932 г. князь жил в Лондоне (часто наезжая в Париж), читал курс русской литературы в Королевском колледже Лондонского университета. Издал за это время Святополк-Мирский несколько антологий русской поэзии и ряд книг и статей о русской литературе на английском языке. Князь защитил магистерскую диссертацию о Пушкине («Pushkin»; L.-N.Y., 1926). Посещал он лондонские литературные салоны, печатался в журнале «Criterion» под руководством будущего нобелевского лауреата Т. С. Элиота. Владимир Набоков называл англоязычную «Историю русской литературы» (переведена затем на русский язык и издана в Москве только в 2008 году — прим. автора) Святополка-Мирского «лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский». Его начальник в лондонской Школе славянских исследований Бернард Пэрс писал в поздних мемуарах, что «этот князь Мирский обладал какой-то поразительной свободой в английском языке, у него была та свобода английского языка, которой не обладали мы, носители прирожденные. Иногда эта свобода его заносила, и он начинал изобретать английский язык». С 1922 г. князь был участником Евразийского движения, одной из важнейших задач которого видел сближение эмиграции с СССР. Правда, сам он писал так об этом увлечении одному из идеологов этого направления Петру Сувчинскому: «…я вот подумал: как же вам иметь со мной дело, вам, евразийцу, с человеком настолько несерьезным, который в четные годы — евразиец, а в нечетные — европеец». В этот период он был влюблен в Веру Гучкову (дочь бывшего лидера партии октябристов, которая была агентом ИНО ОГПУ и выступала как переводчик с русского, англоязычный романист и кинокритик под псевдонимом Вера Мирская), а также в Марину Цветаеву. Её князь поддерживал материально и приглашал в Великобританию с поэтическими вечерами. В 1926-1928 гг. Мирский — учредитель и соредактор крупного евразийского журнала «Вёрсты», где печатались и советские писатели. Публикации журнала вызвали довольно резкие отклики в среде эмиграции, непримиримой к СССР. Зинаида Гиппиус заметила, что у князя «русский язык такой, что пошел бы ты, парень, и поучился этому русском языку, как излагать свои, с позволения сказать, мысли по-русски». «Этот господин всем нам сделал много зла: в Англии он считается первым авторитетом по русской литературе!!» — писал о нём Марк Алданов. Иван Бунин так оценивал это издание: «Как ни мало вкуса у его редакторов, все-таки видно, что действуют они не только по своему вкусу. И действуют прежде всего страшно по старинке; эта смесь сменовеховства и евразийства, это превознесение до небес "новой" русской литературы в лице Есениных и Бабелей, рядом с охаиванием всей "старой", просто уже осточертело. Очень неинтересен и очень надоел и Пастернак, о котором уже сто раз успел сказать Святополк-Мирский: "Вся прошлая русская литература — гроб повапленный, и вся надежда русской литературы теперь в Пастернаке и Цветаевой!" Бабель тоже ценность и новинка не Бог весть какие». В апреле 1926 г. в журнале «Благонамеренный», издававшегося в Брюсселе князем Шаховским, был помещен текст Мирского под названием «О консерватизме. Диалог». В нем один из двух никак не представленных собеседников спрашивает: «Но все-таки Вы не можете отрицать, что наши литературные консерваторы подчас производят вещи весьма ценные?» — на что получает ответ: «Не отрицаю. Но ценность этих вещей меньше тех, которые создавали их образцы. Исключаю, конечно, Бунина, который подлинный творец и который органически связан с прошлым, а не с будущим. Но к Бунину применимо то, что применимо ко всей реалистической полосе русской литературы. Это голос разрушения, голос смерти, а не жизни. Мы можем и должны удивляться Бунину, но не должны хотеть возвращения условий, которые могли породить такое творчество. Я считаю «Суходол» вещью огромной по захвату и совершенству. Но более трупной, более безнадежной вещи в русской литературе я не знаю. Даже «Господа Головлевы» не так беспросветны». К концу 1920-х Святополк-Мирский переходит на марксистские позиции. В 1927 г. Петр Струве заметил, что Мирский «стал — на глазах всего честного народа Зарубежья — объедаться большевицкой гнилью и угощать ею других, приплясывая и притоптывая». В 1928 году князь посетил в Сорренто Максима Горького. Соратник Мирского по евразийству князь Трубецкой в 1929 написал, что он, «став марксистом… внезапно обездарился и сделался совершенно неинтересен». Мирский потребовал от Сувчинского порвать с «правыми евразийцами» (Савицким и Трубецким): «Понимаю, что этот разрыв будет для тебя болезнен, но он необходим, иначе Евразийство обречено на гниение заживо. (Достаточно того, что мы все разлагаемся каждый индивидуально)». По собственным словам князя, важными событиями в его интеллектуальном перевороте стали всеобщая стачка в Британии (1926 год), мировой экономический кризис 1929 года и работа над книгой о Ленине. В 1930 г. он писал Горькому «…меня двигает не советский патриотизм, а ненависть к буржуазии международной и вера в социальную революцию всеобщую… Я совсем не хочу быть советским обывателем, а хочу быть работником ленинизма. Коммунизм мне дороже СССР». В 1931 году белогвардейский полковник вступил… в компартию Великобритании. А вскоре и засобирался на родину. Лежал впереди Магадан, столица Колымского края В 1932 году при содействии Горького Мирский переехал в Советский Союз. Накануне отъезда его видела британская писательница Вирджиния Вулф. «Я думала, — пишет она в дневнике, — глядя, как его глаза то разгораются, то меркнут: скоро будет тебе пуля в голову». На родине он публиковал статьи по теории и истории русской и западной литературы, о современной западной литературе, особенно английской. Теперь уже бывший князь, проживавший в Большом Каретном переулке в Москве, вместе с переводчиком Иваном Кашкиным популяризировал Элиота, Джойса, Хаксли. В коллективной книге советских писателей «Канал имени Сталина» (1934), посвящённой строительству Беломорканала силами заключённых, Мирскому принадлежит глава «ГПУ, инженеры, проект». С 1934 г. — член Союза советских писателей (билет № 52). Вот лишь некоторые воспоминания о Мирском того периода. Корней Чуковский увидел его таким: «…обедал в «Национале» и встретил там Мирского. Он сейчас именинник. Горький… в «Правде»… отзывается о нем самым восторженным образом. — Рады?— спрашиваю я Мирского. — Поликратов перстень, — отвечает он. Мил он чрезвычайно. Широкое образование, искренность, литературный талант, самая нелепая борода, нелепая лысина, костюм хоть и английский, но неряшливый, потертый, обвислый… Денег у него очень немного, он убежденный демократ, но — от высокородных предков унаследовал гурманство. Разоряется на чревоугодии. Каждый день у швейцара «Националя» оставляет внизу свою убогую шапчонку и подбитое собачьим лаем пальто — и идет в роскошный ресторан, оставляя там не меньше сорока рублей (так как он не только ест, но и пьет), и оставляет на чай четыре рубля лакею и рубль швейцару» (запись от 27 января 1935 года). Культурологу и литературоведу Михаилу Бахтину князь виделся таким: «Я так представляю себе: вероятно, английские коммунисты из лордов. Ведь английская коммунистическая партия, она своеобразна; рабочих там нет, а лорды и интеллигенция, только. Одним словом, экзотика быть не похожим на других и прочее и прочее. И вот на таких вот коммунистов из лордов похож был этот Святополк-Мирский. Тоже был лорд». Британский писатель и журналист Мэлком Маггеридж, в мемуарах под названием «Хроника времени, растраченного попусту» так описывал князя: «Его всегда приглашали на московские приемы показать присутствующим иностранцам, что князь может остаться целым и невредимым при диктатуре пролетариата… Мирский всегда приходил, думаю, что из-за бесплатного шампанского. Он был большой любитель выпить, а денег имел немного. В любом случае, он зарабатывал только рубли — писанием статей для «Литературной газеты», в которых рвал на части современных английских писателей». «К его чести, — писал журналист Джералд Смит, лично знавший Мирского, — в отличие от многих интеллектуалов, как наезжавших в СССР, так и живших там, Мирский никогда не строил из себя человека из народа и не приписывал ему никакой чудодейственной мудрости. Праведная многострадальность и терпеливость, упоминаемые с тошнотворной регулярностью в качестве верховных добродетелей русского народа, всегда были для Мирского достойными презрения. Он называл Платона Каратаева, крестьянского гуру из «Войны и мира», просто невыносимым. «Это — абстракция, миф, существо совсем других измерений и законов, чем все прочие в романе». Единственным человеком бесспорно скромного социального происхождения, с которым Мирский имел дело не так, как с обычным слугой или солдатом, был (еще прежде, чем встал в ряды пролетарской интеллигенции СССР) Максим Горький». Дмитрий Петрович не выносил лженауку. Юрий Олеша, так же, как и князь любивший выпить в «Национале», вспоминал: «Когда, начитавшись Морозова (народовольца, отца «новой хронологии» — Д. Г.), я с апломбом заявил критику Дмитрию Мирскому, что древнего мира не было, этот сын князя, изысканно вежливый человек, проживший долгое время в Лондоне, добряк, ударил меня тростью по спине! — Вы говорите это мне, историку? Вы… вы… Он побледнел, черная борода его ушла в рот. Все-таки перетянуть человека тростью тяжело физически, главное, морально. — Да-да, Акрополь построили не греки, а крестоносцы! — кричал я. — Они нашли мрамор и… Он зашагал от меня, не слушая, со своей бахромой на штанах и в беспорядочно надетой старой лондонской шляпе. Мы с ним помирились за бутылкой вина и цыпленком, который так мастерски приготовляют в шашлычных, испекая его между двумя раскаленными кирпичами, и он объяснил мне, в чем мое, а значит, и Морозова, невежество…» И. М. Тройский, главный редактор газеты «Известия» и журнала «Новый мир», председатель Оргкомитета Союза советских писателей, оставил такое свидетельство: «Находился одно время около Горького Мирский. Я встретился с ним вскоре после его приезда из-за границы. Как-то приезжаю к Горькому, Алексей Максимович выходит в столовую. Стоит мужчина среднего роста, с бородкой. Алексей Максимович говорит: «Светлейший князь Святополк-Мирский». Сели за стол. Горький водки не пил, он пил виски один и тот же сорт «Белая лошадь». Стояла бутылка виски и бутылка коньяка. Я говорю: «Князь, виски пьете?» Он говорит: «Пью». Выпили. И что меня поразило? Чем больше он пил, тем делался осторожнее. Это меня поразило и насторожило. Я сказал о своих сомнениях Ягоде и попросил его заняться Мирским — подозрительный тип! Он говорит: «Ты всех подозреваешь!» Я говорю: «Я советую основательно заняться Мирским — очень попахивает Интеллидженс Сервис!» Я сказал об этом Сталину. Оказывается, Сталин был у Горького, и там был Мирский. Сталин говорит: «Он на меня произвел впечатление фальшивого человека. Дайте распоряжение Ягоде от моего имени, чтобы он этим персонажем занялся». Понятно, что за такими разговорами последовало. Кстати, сам Тройский тоже не избежал репрессий и провел в лагерях многие годы. Как говорится, доносчику — первый кнут. Когда умер Горький, Мирский писал в его некрологе: «Горький был великий гуманист, гуманист, совершенно свободный от гуманной мягкотелости того, что буржуазные краснобаи называют гуманизмом. Великая любовь к человеку, великая гордость человеческой природой и ее возможностями были неотделимы в Горьком от той великой ненависти, которая одна делает любовь достойным человеческим чувством. В Горьком жила беспощадная ненависть к врагам трудящегося человечества, ко всему, что калечило и калечит человеческую душу, — к религии, к частной собственности, к фашизму, этому предсмертному зловонию капитализма. Но эта ненависть рождалась и страстным стремлением построить мир, достойный возможностей человека». В 1937 году директор Института красной профессуры Павел Юдин и критик Лев Плоткин в центральной литературной прессе объявляют Мирского троцкистом, напоминают о его политическом прошлом и возмущаются тем, что бывший белогвардеец посмел критиковать писателя-коммуниста Александра Фадеева за роман «Последний из удэге». На общем собрании московских писателей князь был публично обвинен во враждебном отношении к советскому строю, в шпионаже и предательстве. Группу обвинения возглавлял секретарь Союза писателей Владимир Ставский. В том же году Святополк-Мирский был арестован, приговорён по «подозрению в шпионаже» к восьми годам исправительно-трудовых работ и отправлен в лагерь под Магаданом. Там он был определен на лесоповал, и его работа и поведение в лагере охарактеризованы в деле как «неудовлетворительные». Последняя работа Мирского, «Антология современной английской поэзии», вышла в свет уже после его ареста и без его имени за подписью переводчика Михаила Гутнера. Вот воспоминания бывшего колымского заключенного Б. И. Блинера: «В те же дни между бараками расхаживал целыми днями высокий, тощий мужчина — черный, крючконосый, в очках, одет в длинное пальто, желтое, в крупную черную клетку. Одежда явно не наша. Оказалось — князь Святополк-Мирский. Преподавал в Англии русскую литературу, уговорили его вернуться, а после того, как привез в Союз свою библиотеку, его самого привезли на «Вторую речку». Раз в неделю он в своем бараке читал лекции по истории русской литературы. Я слушал о Пушкине. Это — ноябрь 1937 г.». Осталось также и стихотворение многолетнего зэка Ярослава Смелякова, опубликованное в сборнике «Зона». Князь Святополк-Мирский Князь Курбский от царского гнева бежал… А. Толстой Князь Мирский бежал из России. Ты брось осуждать, погоди! В те дни, когда шли затяжные, без мелких просветов, дожди. И вот он, измявши окурки в предчувствье невиданных стран, на месте дождей Петербурга увидел английский туман. Но правда, рожденная в Смольном октябрьским, сумрачным днем, дошла до него, пусть окольным, пускай околичным путем. И князь возвратился в Россию, как словно во сне, наяву. Весенние ветры сквозные в тот день продували Москву. Белье за окном на веревке, заплеванный маленький зал. Он в этой фабричной столовке о Рюриковичах рассуждал. Тут вовсе не к месту детали, как капельки масла в воде. Его второпях расстреляли в угодьях того МВД. В июне там или июле — я это успел позабыть, — но лучше уж русскую пулю на русской земле получить. После возбуждения новых дел против «евразийцев» (в частности, ареста мужа Марины Цветаевой Сергея Эфрона) НКВД постановил этапировать Мирского в Москву для дополнительного следствия по ст. 58 п. 1 «а» УК РСФСР (измена Родине) 10 октября 1939 г.; постановление было утверждено Берией, но князя к этому времени уже четыре месяца как не было в живых. Он умер 6 июня 1939 года в ОЛП «Инвалидный» СевВостлага под Магаданом от делириума, дистрофии и диареи. В 1947 году славист Джон Уитфилд, затеял переиздавать в Америке «Историю русской литературы» Мирского. Обратились к Набокову с просьбой написать краткое резюме на заднюю страницу суперобложки, и Владимир Владимирович ответил: «Дорогой сэр, я большой поклонник работы Мирского. Я считаю, что это лучшая история русской литературы, написанная на каком-либо из языков. Но я вынужден с сожалением отказаться от вашего лестного предложения аттестовать книжку Мирского в превосходных степенях по той причине, что я не знаю условий, в которых живет ныне poorfellow, и я бы очень не хотел, чтобы мой хвалебный отзыв мог пагубно отразиться на судьбе Мирского в этом сталинском государстве». Мирский давно уже был превращен в лагерную пыль, но один его тезис вошел даже в отчетный доклад Георгия Маленкова на XIX съезде КПСС в 1952 году. Сборник литературно-критических статей под именем «Д. Мирский» на обложке, с портретом и полной фамилией во вступительной статье доктора филологических наук Марка Полякова, был издан в 1978 году. После того, как в Гиёвке под Харьковом были восстановлены захоронения отца и деда Дмитрия Петровича, там планировалось установить кенотаф «красному князю», но пока это остаётся только мечтой, как и возрождение усадьбы князей Святополк-Мирских, сгоревшей 1 августа 2015 года.