Джон Шемякин: Без мечты в России — никак

У каждого времени свои герои. Джона Шемякина называют кумиром «Фейсбука», и это не преувеличение: и его посты на личной странице, часть из которых уже превратилась в невероятно забавные и умные книги, и программы с «разбором» литературных произведений, которые они проводят вместе с Татьяной Толстой, вызывают бурную реакцию. Она может быть разной, с «вилкой» от непонимания и неприятия до абсолютного восторга, но юмор, непредсказуемость и парадоксальность логики этого блогера, историка, писателя и экс-чиновника как минимум удивляют. Если честно, то лучший «формат» уникального собеседника Джона Шемякина – конечно же видео, поскольку любой его рассказ или рассуждения – весьма эмоциональное представление, оставляющее долгое послевкусие. Но у бумаги свои плюсы, ее можно сохранить и перечитывать, этим и воспользуемся. СЕТИ, ПРОФИ И ЛИТЕРАТУРА ТРАВМ — Вот как бы сформулировать-то… Попробую коротко: интернет и литература. Ну, кому, как не вам вопрос! — Интернет и литература — это, на мой взгляд, явления мало пересекающиеся. Литература стала гораздо доступнее. Я прекрасно помню, как во времена студенчества книги приходилось заказывать и ждать месяцами. Помните эти славные времена? Еще и прислать могли не книгу даже, а микрофильм, как в «Семнадцати мгновениях весны», а потом иди ищи какой-то специальный фотоувеличитель, где-то все распечатывай. Теперь нам доступно огромное количество прекрасной литературы, в том числе научной и научно-популярной, благодаря интернету и библиотекам. Но у литераторов, по понятным причинам, есть обида на интернет. — Вы о финансовых соображениях, Джон Александрович? — И о них. Литератором сейчас может быть или звезда, или человек, который имеет, как говорили раньше, отхожие промыслы. Будем реалистами — жить литературой сейчас практически невозможно, мы же знаем размер тиражей и гонораров. Но так возникает вопрос о профессионализме литераторов, ведь профессия — это то, за что ты получаешь деньги, все остальное — хобби, увлечение, служение, епитимья — что угодно. Литератору-не-звезде в литературе сегодня никак невозможно… А литераторов-звезд можно перечесть на пальцах фрезеровщиков — то есть их не более семи. Остальное — возврат в Пушкинскую эпоху, когда можно было при имении в триста душ публиковать стихи. Пушкин попробовал быть литератором профессиональным, получать за написанное деньги, и у него почти получилось… Что сейчас? Скажем, интернет поощрил такое явление, как пиратство. — Зло, боль, беда, отчаяние? — Вы знаете, честно: я отказываюсь иметь какую-либо точку зрения по этому поводу. С одной стороны, безумно обидно, когда человек пишет книгу, получает свой небольшой гонорар, роялти, и тут эту книгу у него воруют и пускают в оборот. Этот человек потратил силы и время, претерпел муки, ведь писательство это всегда мучительный процесс, а люди, хохоча, скачивают этот его труд, если книга того, конечно, достойна, посылая ему привет на словах. Но, с другой стороны, понятно, что пиратство делает литературу доступной для людей, в том числе для тех, кто финансово несостоятелен. Вы же видели, сколько книги стоят! — То есть вы хотите сказать, что вам ни капли не обидно и не горько, что вас растащили на цитаты по всему интернету даже без намека на авторство? — Мне — не горько. Не потому, что я умалишенный бессребреник, я вовсе не лишен тщеславия, хочу, чтобы люди, встречая меня на улицах, замирали и плакали. Но я — реалист, и прекрасно понимаю, что если не так, то — никак. И если тебя не разворуют, ты станешь любимцем двух тысяч людей в лучшем случае. — Первый раз, наверное, слышу от автора книг слово в защиту пиратов. Но логика в этих словах, конечно, есть. — Понимаете, у нас изменилась структура литературного промысла. Когда-то «Новый мир» имел тираж в три миллиона. Сейчас какой у него тираж? Не будем о грустном. Интернет — это символ того, на мой взгляд, что у нас основная часть публики потеряла охоту к чтению, поскольку он прекрасно заполняет досуг. Причем заполняет его не каким-то тупым развлечением, а вовлекает публику в активное генерирование собственных мыслей, включая дискуссии и споры. Там все кипит! Зайдите на любой форум — беременных мам, пекарей пирожков, плотников, — и оцените, какие там происходят прекрасные, завораживающие своими масштабами баталии! — Они чрезмерно агрессивны в большинстве своем. Увы. — Да, конечно, потому что невозможность ударить собеседника табуретом по голове обескураживает. Там все раскрываются по полной. Один добрый знакомый учил меня: «Джон, общайся с интернетом так, будто ты разговариваешь со студентом-юристом из Чечено-Ингушетии, взвешивай слова!». Но люди этого принципа не всегда придерживаются. Но я к чему? Вот говорят — ах, перестали читать. Да, мы были самой читающей страной. Но скажите, а что нам еще было делать?! Не было другого, мы и читали. Помогло ли нам это? Не знаю. Мы слишком переоценили нравственно-воспитательные и нравственно-созидательные аспекты литературы. Мы на них надеялись, а они нас подвели: Лев Николаевич Толстой не спас от 1991 года, Александр Сергеевич Пушкин — от 1993-го… И Есенин нас не уберег от девяностых. У нашей нации — несформулированная, страшная обида на литературу, у моего поколения точно. На литературу и наши мечты. Ведь все мы были Мальчишами-Кибальчишами… — Павками Корчагиными… — Да! И вообще мы были чрезвычайно литературно вовлечены. А 1990-е превратили нас Бог весь во что, я это и про себя говорю, поскольку это время отлично помню. Интернет стал совершенно новой реальностью. И литература обижена на него, поскольку с трудом выдерживает конкуренцию с ним, или не выдерживает уже. Ваши закономерные вопросы далее — будут ли люди читать бумажные книги в ближайшее время. Отвечаю: староверы вроде меня — будут. Может быть, потом эта мода вернется, но пока перспектив не вижу. Перестанут ли люди читать? Нет, не перестанут. Но вопрос, что они будут читать. Литераторы старой школы — назидают, литераторы всех возможных последующих волн пытаются завоевать внимание публики, а оно завоевывается понятно чем. — Подождите, пожалуйста. Ну а как же цифры? Статистически, россияне стали больше читать. Я не считаю себя ни литератором, ни писателем, смотрю на происходящее как бы со стороны и вижу другое: круг людей, читающих бумажные или электронные книги, сужается, причем гораздо более катастрофично, чем нам кажется. И потом, я смотрю на то, что люди читают. В том числе мои дети. Это вызывает огромное количество вопросов. Я в это не лезу, но испытываю оторопь. Все читают литературу о травмах, вы замечали? Мы живем в культуре, в которой основным культом является травма. Хочешь быть успешным автором — пиши о травмах. — Какая красивая и неприятная формула успеха получилась… Вы подразумеваете травмы и физические, и моральные, и нравственные? Как вас правильно понимать? — Так и понимать: есть травмы, они описаны — тебя будут читать. У нас чрезвычайно травмированная, болезненная память. У нас нет ни одного периода в истории, в котором хотелось бы жить. Я говорю это как историк и как сын человека, родившегося в 1924 году, понимаете? Для меня прошлое — это не позавчера, а поза-позавчера. Поколение беби-бумеров, которое родилось первым после войны, дало этому процессу первый толчок, а конец ХХ века дал второй толчок, окончательный. И сейчас невозможно написать и продать, например, историю просто о счастливой семье. Поднимите пласт так называемой психологической литературы, скажем, по теме «мать и дочь». В поисковике наберите, что выпадет? Токсичные матери, «Нелюбимая дочь», «Третья — лишняя». Там не будет книг о счастливой матери и дочери. Все травма, везде. Все подвергались каким-то насилиям, кого ни возьми, если не в детстве, то в молодости. И уж сто процентов абсолютно все терзались в подростковом возрасте, и до такой степени, что сейчас этому выросшему подростку уже 47 лет, а он, несчастный, не может ничего из пережитого забыть и жениться! Культ травм! У нас нет культа психологической гармонии или психологического здоровья, нет культа счастливой семьи, у нас все семьи, и сейчас я не только о России говорю, являются каким-то гнездилищем не только пороков, но и всех возможных несчастий и угроз. — Но подождите. А как же культ советской семьи, ячейки общества? Да, в ней много было перекосов, передергиваний, но ее вполне сознательно и даже успешно культивировали. — Я не являюсь апологетом Советского союза, особенно позднего, но скажу так: культ счастливой советской семьи, при всей его надуманности и натужности, позволил нам, например, добиться совершенно потрясающего среднего образования и довольно приличного образования высшего. Это стало возможным именно через культ счастливой советской семьи, где все чему-то постоянно учились: отец, мать и даже бабушка, живущая на сундуке в общем коридоре, и та читала газету. «Стыдно чего-то не знать» — это был один из элементов культа советской семьи. Но теперь не знать — не просто не стыдно, не просто нормально, а этому придается даже некий шарм: «я этого не знаю, и знать не хочу». Кто мог так ответить в годы моей молодости? Никто. А теперь так говорят направо и налево. «А я считаю» — это то, что я слышу каждые двадцать минут. У нас ныне культ собственного мнения, не важно, какого. Или «я этого не знаю» и «мне это неинтересно». НЕ ТРОГАЙТЕ, И БУДЕТ ЛУЧШЕ — От услышанного засосало под ложечкой. Но ведь это, по сути, тупиковая ситуация. — Не знаю. Правда. Вы хотите услышать некий прогноз? Хорошо. Скажу так: я считаю, что если мы не изменим систему среднего образования, нас ждет не какой-то тупик, а головокружительный и очень быстрый крах. Уверен: нужно на десять лет наложить мораторий на любые эксперименты в образовании. Я бы конституционно это закрепил: «Системы среднего образования не реформировать, не трогать, не укрупнять, не разукрупнять, не модернизировать». Дело в том, что образование всегда должно чуть отставать, быть консервативным. — Много лет назад в «Школе злословия» вы рассказывали об особых очках, которые нашим помещикам привозили из-за границы. Через них особенно приятно было смотреть на свои владения. Я думала, это некий образ, а оказалось, их правда привозили. Может, эти очки волшебные к нашему носу просто приросли? — Я два года учился в Японии, в школе при посольстве, и мы, изучая японский, читали одну сказку. Мне она всегда казалась пугающей. Суть ее в том, что два мальчика отправились странствовать, и в горах у озера набрели на деревеньку, где жили странные люди — грязные, страшные. Но при этом они всегда веселились, пели и улыбались. Мальчики решили остаться там жить. Но потом оказалось, что в озере живет дракон, и раз в месяц жители деревни бросают туда жертву — человека. Он ее сжирал, а взамен давал людям свою чешую. Вставив чешуйки в глаз, человек начинал видеть все вокруг необыкновенно и волшебно прекрасным. Мы тоже все видим через чешую. Такие понятия, как факт, анализ и объективность исчезли из СМИ. Я не мечу сейчас камни в ваш огород, это мировой процесс. Мы все — жертвы бесконечных беззастенчивых манипуляций, смотрим на все через чешую, причем во многом эту чешую нам обеспечивает интернет. — Джон Александрович, простите, но не могу согласиться. Какое такое «волшебное и прекрасное»? Какие иллюзии! Нам все плохо, мы всем недовольны, даже тем, что хорошо. — Не всегда, но в целом, глядя на свою страну, мы ничего хорошего в ней не видим. Я повторюсь — спросите у меня, когда Россия жила лучше всего. Во-о-от! Драма нашей страны в том, что она никогда не жила лучше, чем сейчас. Если со мной кто-то не согласен, я с удовольствием послушаю, какой временной период из всей российской истории вы можете взять в противовес. — Думаю, никто не назовет, если честно, на любом отрезке будут войны, мор и страдания. — Или повсеместное «Боже, царя храни» и сорок процентов населения в рабском состоянии. Кстати, немного о другом: уникальность русских в том, что они всегда на себя наговаривают Бог знает что. И что они ленивые, и что несобранные. Но есть народы и «поленивее» и «понесобраннее», заковычу эти слова. Но крайне трудно представить себе рыдающих о своем несовершенстве японцев. — Но почему так? Это правда какая-то национальная черта. — Мы себя не ценим. На протяжении столетий нам внушали тезис о нашем несовершенстве. А истерические попытки крика «мы самые лучшие» — это оборотная сторона все той же медали. Поразительно, но мы никогда не оценивали себя объективно, а объективно себя надо оценивать чрезвычайно высоко. Мало какой народ выдерживал такие испытания, причем я говорю даже не о войнах, а просто о выживании. Не надо говорить, что мы всё изобрели, что мы — самые лучшие, пусть другие об этом говорят, но мы должны знать себе цену. Справный мужик в деревне — это ведь не тот, что курит и бьет себя в грудь, вопя «вот я какой». И не тот, который на заваленке колотит себя по башке, оглашая округу признаниями «Я пьянь подзаборная». Справный мужик — это человек самоактуализированный, знающий себе цену, осознающий свои плюсы и минусы, не припадочный. Хотя нас постоянно готовили к каким-то припадкам. Много, много странного. ВЕЧНАЯ ПОЭМА «БЕЗ ГЕРОЯ» — Мне кажется, мы в советское время жили с авторитетами надуманными, а сейчас – вообще без них. Не знаю, что хуже. — Давайте немного о другом. Вот, скажем, если задают вопрос, а кто у нас — герои российской истории, в ответ называют кого? Перечислю. Либо монархов, либо полководцев, иногда ученых, которые напрямую были связаны с войной — Дмитрия Менделеева или Сергея Королева, например. — И это неправильно? Хорошо, а кого надо называть? — Надо называть и их, но и тех, кто шаг за шагом улучшал жизнь своей страны. Поясню на примере, причем я могу их привести много. Скажем, в 1911 году российские медики смогли блокировать и не дать распространиться Маньчжурской легочной чуме. Эпидемия вспыхнула в 1910 году в Харбине, смертность — сто процентов. Наши ученые сформулировали тогда понятие естественного очага распространения инфекции, и благодаря самоотверженности русских военных и гражданских медиков чума была остановлена. Это было всего 110 лет назад, но кто это помнит? А я дружу с внучкой одного из тех медиков-героев. Всего лишь внучкой! В 1915-м пленные турки завезли целый букет инфекций в Самару, губернатор от этого умер, а кто остановил вспышку? Врачи и сестры милосердия. Многие нежные эти девочки, совсем юные, погибли, и другие жертвы были, но ведь остановили! Еще проще: кто сделал водопровод в Москве? — Алексеев. Николай Александрович. — Верно. Но он выполнял все же организаторские функции на правах городского главы. Я имею в виду руки, проекты, все прочее. Еще пример. Вот у нас снимали фильмы про каких-то выморочных гардемаринов. Я без осуждения, не думайте! Но в школе гардемаринов именно в то время, которое нам показывали, учился человек, которого англичане зазывали в Британское Королевское географическое общество. Он впервые создал и издал огромное количества карт для навигации тех морей, где никогда сам не был, он все рассчитал на кончике пера, головой, а потом еще составил свод российской грамматики, по которой учились, скажем, родители Пушкина, да и он сам, скорее всего. Такой был гардемарин, но о нем — ни слуху, ни духу. Я уже не говорю о том огромном количестве людей, которые своим умом, талантом и харизмой пробивались из крестьян какой-нибудь дальней губернии, становясь прекрасными архитекторами, врачами и инженерами. — Мы — Иваны, родни не помнящие, растения без корней? — В России отсутствует культ труда и успеха через труд. Мы не ценим то, что делаем. Я как-то недавно листал старый журнал и наткнулся на фотографии времен строительства Транссибирской железной дороги, момент возведения моста через Енисей в реалиях XIX века. На фото — колокол водолазный, мужики, занимавшиеся опорами моста, только что поднятые наверх, с такими лицами иконописными! И ужас на них, и счастье, что солнце увидели! Мы их не вспоминаем, а имен и не узнаем уже никогда. А в Нью-Йорке мне человек тридцать рассказывали с гордостью — вот, смотри, этот мост — строил мой дед! И в Глазго сестра повела меня смотреть на церковь в ныне неблагополучном районе: смотри, ее строил наш прадед. С какой все это гордостью произносится! В Москве при мне никто не говорил, что гордится тем, что ту или иную станцию метро строили их дед или бабка. А если прошлое и вспоминают, то совсем другое – какие-то бесконечные репрессии. Все — травмы! Это то, о чем мы говорили. ПЕРЕМЕНЫ НЕ ТАК ТРУДНЫ — Джон Александрович, даже странно. Вы такой оптимист, но разговор начинает заворачивать в сторону абсолютного бесперспективняка. — Ничего подобного и загрустили вы напрасно. Ничего страшного в моих словах нет. Тем более, все это не так трудно изменить. — Позвольте не поверить. Вы говорили о поколенческих проблемах, искажениях и передергиваниях скатерти, как это — «не трудно»? — Ну, например, надо сделать над собой усилие и не устанавливать мемориальную доску Маннергейму в Петербурге. Ну не надо, и все. — А установить доску ученому Михаилу Филиппову, который ныне совершенно позабыт, а мог бы снискать лавры Николы Тесла? — Да, или профессору Краснову, который привез в Россию чай… Необходимо создавать индустрию настоящих русских героев. — А ваш «Дикий барин», так взбудораживший интернет, он, к слову, не герой нашего времени? — Образ дикого барина — это не очень серьезная, прямо скажем, вещь, странные мои заметки, которые при этом, как я надеюсь, выполняют функцию витаминов. Я далек от мысли, что придумал какое-то лекарство, но от их чтения настроение точно не ухудшается. Но когда мы говорим всерьез об индустрии российских героев, я имел в виду пропаганду. Почему я использовал слово «индустрия»? Да потому, что я его люблю, в нем нет ничего бездушного или грустного. Грустное — это когда у нас на коленке что-то ваяют и называют это «штучным производством», хотя это не штучное производство, а кустарная халтура. Да, нам нужна индустрия — восстановление имен людей, которые спасли страну от огромного количества болей, голода, безграмотности — еще одного кошмарного нашего несчастья. — Относительно преодоления безграмотности советской власти, мне кажется, точно предъявить нечего. Так? — На этом запасе и держимся! ПР ДЕЛЬФИНОВ И ЧЕРЕПАХ — Джон Александрович, а что вы думаете относительно образования нынешней молодежи? — Да надо уже говорить не про пробелы в образовании, а про другую реальность. — Про ментальный разрыв? — Это не разрыв даже. Для нас жизненно значимые, базовые, релевантные ценности, — сохранились. А что объединяет поколение сейчас? Набор элементарных жизненных ценностей — кров, хлеб, зарплата... Все другие ценности, которые формально нерелевантны, по сути вообще сегодня не представлены. Общего культурного языка в рамках страны тоже нет. Люди двадцати пяти лет и пятидесяти кажутся представителями не разных поколений, а разных планет. Нужен культурный код, код именно в математическом смысле, и к нему нужен ключ — для расшифровки. Мы вот говорим с вами, а теперь представьте — возможен ли такой разговор с человеком, которому 25? Какой Корчагин, какой Алексеев, какая Маньчжурия и Харбин, Транссибирская магистраль — господи, что это? Они ничего этого не знают и им этого не надо. В процессе разговора с молодыми ребятами у меня возникает полное ощущение, что я общаюсь с дельфинами. Они доброжелательны, улыбчивы, головой кивают. Но они для меня — дельфины, а я для них — трехсотлетняя черепаха, которая вылезла откуда-то с куском салата в пасти и что-то там шамкает, произнося просто набор букв. Апухтин, Карамзин, «Бедная Лиза», «Живой труп», какой-то Шукшин — ты о чем, мужик, ты что, сам все это придумал?! — Ну и я черепаха, все с тем же салатом. Но вы хотите сказать, что у нас и у них нет ни одной точки пересечения? — Отчасти объединяет музыка. Через нее еще можно найти коммуникативные нити, по которым реально достучаться до очередного инопланетного существа… А какие еще точки? Современный литератор 55-60 лет сидит в своем бункере и бьется башкой о стену, надеясь, что его услышат. Он пишет проникновенные вещи, но для ровесников, а на следующее поколение он уже не работает, поскольку в этом возрасте абсолютно невозможно уже написать книгу для детей. — Потому что это — про другое? Конечно. Представляете, скажем, мы вот разговариваем, и тут открывается дверь и заходит камер-фрейлина Екатерины Великой, начинает говорить по-французски: «Граф Сегюр покинул Париж». Какой Сегюр? Кто она, эта женщина?! Но нынешняя молодежь нас так видит. Я, признаться, с 25-летними общаюсь, а тех, кто младше предпочитаю обходить стороной, чтобы не покалечить их мозг, а также, чтобы они не довели меня до крайности. Они не плохие, кстати! Только мы им — неинтересны. И у них, например, есть то, чего не было в детстве у меня и у моих ровесников: чувство собственного достоинства, потрясающее, довольно мало агрессии. И нет чудовищных конфликтов по поводу жевательной резинки или ластика с запахом ананаса. — О, да. Но зато у них есть айфоны. У кого-то, правда, нет, что тоже — почва для конфликта. — Отсутствие айфона не так болезненно, как отсутствие жевательной резинки, потому что айфон при любом достатке — это ощутимые деньги. А жевательная резинка — это просто отношение к нам государства. — Но, без комплиментов, объективно: вас слушают и «дельфины». И начинают иначе воспринимать литературу. — Потому что я пытаюсь своими скромными силами вдохнуть в совершенно выветрившийся контекст этих произведений немного понятной для всех атмосферности. Пытаюсь актуализировать его не за счет фантазий. Я могу чего-то не знать, но мои заблуждения — доброкачественные, как я уверен, и у меня нет желания что-то подправить, подчистить или изменить. Другое дело, как можно, скажем, актуализировать «Анну Каренину», когда современная девочка девятнадцати лет опытнее Анны во всех, понимаете, смыслах? Как скажут сейчас, она прошаренней Анны в разы, это Каренина должна была бы у нее поучиться! И тут возможность для актуализации, как мне кажется, одна. Чтобы молодые заинтересовались этой странной историей Льва Николаевича, надо показать, как Вронский и Анна покидают этот свет. Сначала в плане общества, поскольку после неудачных попыток влиться в сообщество в новом качестве Вронский окружает Анну иностранцами, покупает ей стиральную машину, чтобы не ушли слуги… Словом, они окружают себя защитным коконом, и процесс создания этой капсулы очень интересен. — Чувствую, не очень вы довольны тем, как преподается литература в школе… — Я хоть и говорил, что не надо трогать образование десять лет, но список изучаемой литературы изменил бы. — Кого-то изъяли или вставили? — Так вопрос не стоит. Я хотел бы услышать от Министерства образования и просвещения четко сформулированный в одном предложении ответ: для чего, например, дети должны изучать «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Я не против Александра Николаевича! Но очень интересно, что они скажут. Или, скажем, какая педагогическая цель преследуется Министерством при изучении «Войны и мира» Толстого в десятом классе? Я считаю, что это просто «галочка». Но, может, я услышу ответ, и первый закричу «браво»! Я не вдаюсь в технические дисциплины, меня интересует история и литература. Скажем, меня смущает отсутствие единого общенационального учебника истории и сильных исторических учебников региональных. Смущает и отсутствие мотивационной части в изучении литературы. Полное ощущение, что у нас ядерная война и мы должны какие-то священные тексты изустно передать другим поколениям. Летит метеорит — учите наизусть «Евгения Онегина»! Это все — какая-то сплошная «Курочка Ряба», некая история, которая бесконечно передается из поколения в поколение, и при этом никто не задумывается, о чем она. Да, если опустить то, что это — зашифрованные индуистские мифы, то о чем все это, эти плачи деда и бабки, золотые и простые яйца? О чем, для чего, это формула вызова кому? Никто ничего не понимает. И литература у нас преподается на уровне инстинктов: есть гигантский неизжитый советский пласт, куда подбросили Александра Исаевича Солженицына и кого-то еще, но цель? Учителя литературы занимаются комментированием сакральных непонятных текстов, используя катехизис вопросов. А чем занимался Онегин до поездки в деревню? А что Татьяна? Как у них? А вы лучше задайте вопрос детям, пусть подумают, отчего у Лариных на всю помещичью семью — одна ложка для варенья? Пусть подумают. Предложат версии, напишут эссе! И почему Татьяна плохо говорит и пишет по-русски. Как это — «плохо»? Говорит с акцентом, вообще молчит, как? Простите, я что-то заболтался. ОБЩЕСТВЕННЫЙ ПУБЕРТАТ — Так это потому что о больном. И возразить по сути нечего. Но хочется ваше мнение о «текущем моменте» послушать. — Россия — баба-здоровяк, и не такое переживала. Нами сейчас переживается серьезный идеологический кризис, гигантская трансформация. Наша страна — подросток. Мы ни по опыту, ни по силе, ни по умениям далеко не дети, но эмоционально нас погрузили в состояние пятнадцатилетнего угловатого аутсайдера. Для нас все враги, все желают нас погубить, кругом одни чужие, нас никто не ценит, и так далее. Почему, скажем, подросток не может найти ни с кем общего языка? Потому что он себя не сформулировал – кто он, что он, он себя стесняется, он на гигантских гормональных качелях. А вокруг — сплошь люди, которые его не понимают, от родителей до одноклассников. Во всяком случае, такое переживали подростки в мое время. — Мне кажется, пубертат — он и есть пубертат, от эпохи к эпохе не меняется. О, я хотел бы пожить в современном пубертате! У меня есть возможность его наблюдать! Смеюсь. Так вот, моя страна находится в подростковом возрасте, испытывая комплекс величия и неполноценности одновременно. Мы одним и тем же ртом говорим о том, что у нас все разворовали, и при этом мы — самые великие. У нас ничего не получается, но мы можем всех уничтожить. Мы говорим, что вокруг враги, но тут же спрашиваем, почему нас никто не любит. И все это совершенно гармонично уживается в нашем полубредовом, как у подростка, сознании. Но я убежден, что Россия переживала и гораздо более мрачные во всех смыслах времена и ничего, выживала! — Отвлек от Апокалипсиса и увлек умы иным? — Ну, когда старые кладбища начинают переносить — тут поневоле отвлечешься. Я к тому, что когда все сходят с ума, нужно срочно заделать какой-нибудь потрясающий проект, и чем неосуществимей, сумасбродней, страннее он будет, тем больше вероятность, что его реализуют. Нашу страну лозунгом «Поднимем зарплату на 5,8 процента за три года» в состояние экстаза не приведешь. А призывом «Давайте полетим на Марс» — легко. Я серьезно. Восторг от полета в космос в 1961 году был куда большим, чем от снижения цен. Россия вообще — страна проектов, так что и общенациональные идеи в ней могут и должны быть, но самое главное — наша страна может существовать без чего угодно, но без мечты — не может никак. Мечту сформулировать не так сложно, но за нее, конечно, придется отвечать. Я считаю, что создание научных центров, возвращение престижа науки — отличная и конкретная цель, ведь самое главное, что мы утратили — это престиж знаний. А вернется престиж знаний — восстановится и все остальное.