«Толпа в страхе кинулась на Красную площадь»: эпидемии в Москве глазами современников
За свою почти уже девятивековую историю Москва пережила три крупные эпидемии. Летом 1654-го в город впервые пришла чума, от которой за полгода вымерла большая часть 200-тысячного населения, после чего «моровое поветрие» отступило. До сих пор неясно, откуда эту болезнь занесли тогда в Россию: из Персии через Астрахань или из Крыма через Украину? Второй раз чума пришла в Москву в XVIII веке с фронта русско-турецкой войны. Первые случаи заражения в городе были отмечены в ноябре 1770-го, и схлынула эпидемия только через год, унеся по разным оценкам от 50 до 100 тысяч жизней. В 1830 году Москва снова оказалась на карантине из-за холеры, пришедшей из Персии. С сентября по декабрь «собачья смерть», как тогда называли эту болезнь, унесла жизни трех тысяч горожан. МОСЛЕНТА публикует описания этих эпидемий, сделанные историками и современниками. Вильгельм Рихтер «История медицины в России в 3-х частях. Часть вторая» 1820 Правление Царя Алексея Михайловича с 1645 по 1676 года. О моровом поветрии, свирепствовавшем в Москве и других местах с 1654 до 1656 года и о предохранительных мерах, взятых в России для учреждения дальнейшего ее распространения. «В 1654 году множество людей в Москве, ее окрестностях скончались скоропостижно, и остальные принуждены были оставить домы и жить в огородах. Но в 1655 году (...) поветрие моровое столь усилилось и распространилось, что в Москве осталось в живых токмо несколько обитателей и стрельцов. Церкви опустели, по смерти причетников некому отправлять служение, с трудом отправлялась божественная служба только в одном соборе. Все присутственные места (приказы) заперты, потому что дьяки учинились жертвою заразы. Мертвых погребали, за неимением духовных, без священников, и по большей части в одной общей могиле, по недостатку времени, приготовлять каждому гробы и рыть могилы. Тела зараженных, по сей причине, лежали на улицах и были терзаемы собаками, и потому патриарх Никон дал повеление бить собак. Выше упомянутый князь Пропиской, который исправлял должность царского наместника в Москве и доставил сие донесение, учинился напоследок и сам жертвую смертоносного поветрия сего. Место его заступил, по приказу царя, боярин Иван Васильевич Морозов. (…) Кроме того, по указу царскому, приняты были благоразумные предохранительные меры, доселе еще неизвестные в России, кои и в новейшие времена признаны от всех общеполезными. Сюда относится учреждение карантинов и строгое под смертной казнью запрещение всякого сообщения с Москвою и приезда туда людям из чужих земель. Все приезжающие задерживались, допрашивались, осматривались, им только дозволялось по прибытии своем говорить с жителями, в известном отдалении. Платья больных сжигали, другие окуривали и вымораживали, равно как и домы в деревнях, две недели, и потом через три дня окуривали полынем. Напоследок зараза в Москве утихла». Пыляев М. И. «Старая Москва: Рассказы из былой жизни первопрестольной столицы». 1891 «В 1771 году Москву посетило ужасное бедствие — в январе месяце в столице открылась страшная моровая язва. Занесена была чума в Москву войском из Турции; врачи предполагали, что ее впервые завезли вместе с шерстью на суконный двор, стоявший тогда у моста, за Москвою-рекою. Здесь с 1-го января по 9-е марта умерло 130 человек; следствие открыло, что на праздник рождества один из фабричных привез на фабрику больную женщину с распухшими железами за ушами и что вскоре по привозе она умерла. Чума с быстротой переносилась из одного дома в другой; самый сильный разгар чумы в Москве продолжался четыре месяца: август, сентябрь, октябрь и ноябрь. Жители столицы впали в уныние, сам главнокомандующий, граф Салтыков, бежал из Москвы в свою деревню; в городе в это бедственное время не было ни полиции, ни войска; разбои и грабежи стали производиться уже явно среди белого дня. По словам очевидца, Подшивалова, народ умирал ежедневно тысячами; фурманщики, или, как их тогда называли, «мортусы» в масках и вощаных плащах, длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, другие поднимали на улице, клали на телегу и везли за город, а не к церквам, где прежде покойников хоронили. Человек по двадцати разом взваливали на телегу. Трупы умерших выбрасывались на улицу или тайно зарывались в садах, огородах и подвалах. (...) Картина Теодора-Луи Девильи «Чума в Москве» Всего в Москве с апреля 1771 г. по март 1772 г. умерло от моровой язвы 57 901 человек; в других местах империи 75 393 человека. Всего — 133 299 человек. (...) Уголь и обгорелое дерево тогда были признаны за лучшее средство к очищению воздуха. Первая чумная больница была устроена за заставой в Николоугрешском монастыре. Вскоре число больниц и карантинов в Москве прибавилось, также были предприняты и следующие гигиенические меры: в черте города было запрещено хоронить и приказано умерших отвозить на вновь устроенные кладбища, число которых возросло до десяти, затем велено погребать в том платье, в котором они умерли. Фабрикантам на суконных фабриках было приказано явиться в карантин, не являвшихся же приказано было бить плетьми; сформирован был батальон сторожей из городских обывателей и наряжен в особые костюмы. Полицией было назначено на каждой большой дороге место, куда московским жителям позволялось приходить и закупать от сельских жителей все, в чем была надобность. Между покупщиками и продавцами были разложены большие огни и сделаны надолбы, и строго наблюдалось, чтобы городские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе. Деньги же при передаче обмакивались в уксус. Но, несмотря на все эти строгие меры, болезнь переносилась быстро. Так, один мастеровой из села Пушкина, испугавшись моровой язвы, отправился к себе в деревню, но ему хотелось купить жене обновку и он купил в Москве для нее кокошник, который впоследствии оказался принадлежавшим умершей от чумы. Все семейство мастерового умерло быстро, а затем и все село лишилось обитателей. Точно таким образом вымер и город Козелец от купленного в Чернигове кафтана. Как мы уже выше говорили, паника в Москве настолько была сильна, что бежал даже московский главнокомандующий граф Петр Семенович Салтыков (известный победитель Фридриха II при Кунерсдорфе) в свое подмосковное имение Марфино; вместе с ним выехали губернатор Бахметев и обер-полициймейстер Иван Иванович Юшков. За оставление своего поста граф был императрицею уволен. После него чумная Москва подпала под деятельный надзор генерал-поручика Еропкина; последнему именным указом было приказано, чтоб чума «не могла и в самый город Санкт-Петербург вкрасться» и от 31-го марта велено было Еропкину не пропускать никого из Москвы не только прямо к Петербургу, но и в местности, лежащие на пути; даже проезжающим через Москву в Петербург запрещено было проезжать через московские заставы. Мало того, от Петербурга была протянута особая сторожевая цепь под начальством графа Брюса. Цепь эта стягивалась к трем местам: в Твери, в Вышнем Волочке и в Бронницах. Картина Эрнеста Лисснера «Чумной бунт в Москве» Но, несмотря на все заставы и меры, предпринимаемые полицией, чума все более и более принимала ужасающие размеры — фурманщики уже были не в состоянии перевозить всех больных, да и большая часть из них перемерла; пришлось набирать последних из каторжников и преступников, приговоренных уже к смерти. Для этих страшных мортусов строили особые дома, дали им особых лошадей, носилки, крючья для захватывания трупов, смоляную и вощаную одежду, маски, рукавицы и прочее. Картина города была ужасающая — дома опустели, на улицах лежали непогребенные трупы, всюду слышались унылые погребальные звоны колоколов, вопли детей, покинутых родными, и вот, в ночь на 16-е сентября, в Москве вспыхнул бунт. Причина бунта, как говорит Бантыш-Каменский, была следующая. В начале сентября священник церкви Всех Святых (на Кулишках) стал рассказывать будто о виденном сне одного фабричного — последнему привиделась во сне Богородица, которая сказала, что так как находящемуся на Варварских воротах ее образу вот уже более тридцати лет никто не пел молебнов и не ставил свечей, то Христос хотел послать на Москву каменный дождь, но она умолила его и упросила послать на Москву только трехмесячный мор. Этот фабричный поместился у Варварских ворот, собирал деньги на какую-то «всемирную свечу» и рассказывал свой чудесный сон. Толпы народа повалили к воротам, священники бросили свои церкви, расставили здесь аналои и стали служить молебны. Икона помещалась высоко над воротами — народ поставил лестницу, по которой и лазил, чтобы ставить свечи; очень понятно, что проход и проезд был загроможден. Чтобы положить конец этим сборищам, весьма вредно действующим при эпидемиях, митрополит Амвросий думал сперва убрать икону в церковь, а собранную на нее в поставленном там сундуке немалую сумму отдать на Воспитательный дом. Но, не решаясь лично взять на себя ответственность, он посоветовался с Еропкиным; последний нашел, что брать икону в смутное время небезопасно, но что сундук можно взять, и для этого послал небольшой отряд солдат с двумя подьячими для наложения печатей на сундук. Народ, увидя это, закричал: «Бейте их! Богородицу грабят! Богородицу грабят!» Вслед за тем ударили в городской набат у Спасских ворот и стали бить солдат. Архиепископ Амвросий, услыхав набат и видя бунт, сел в карету своего племянника, жившего также в Чудовом монастыре, и велел ехать к сенатору Собакину; последний со страху его не принял, и от него владыко поехал в Донской монастырь. Мятежники кинулись в Кремль, многотысячная толпа была вооружена и неистово вопила: «Грабят Богородицу!» Толпа ворвалась в Чудов монастырь и накинулась на все: в комнатах и в церквах рвала, уничтожала и кощунствовала; вслед за тем были разбиты чудовские погреба, отдаваемые внаймы купцу Птицыну , — все вино было выпито. Между тем Амвросий, видя себе неизбежную гибель, просил у Еропкина, чтобы он дал ему пропускной билет за город. Вместо билета Еропкин прислал ему для охраны его особы одного офицера конной гвардии, но пока закладывали для Амвросия лошадей, толпа ворвалась в Донской монастырь, Амвросий, предчувствуя свою гибель, отдал свои часы и деньги племяннику своему, находившемуся при нем все время, и велел ему искать спасение, а сам пошел в церковь, одев простое монашеское платье; увидев, что толпа черни стремится в храм. Амвросий приобщился святых тайн и затем запрятался на хорах церкви. Гравюра Шарля Мишеля Жоффруа Бунтовщики кинулись в алтарь и стали всюду искать свою жертву. Они не щадили ничего, опрокинули престол. Увидя, что хоры заперты, они отбили замок и кинулись туда, и там, не найдя Амвросия, хотели сойти, как какой-то мальчик заметил ноги и платье несчастного мученика и закричал: «Сюда! сюда! архиерей здесь». Толпа с яростью накинулась на невинную жертву и потащила его из храма. Здесь, выведя его в задние ворота к рогатке, ему сделали несколько вопросов, на которые он ответил, и, казалось, слова архипастыря тронули многих, как вдруг из соседнего монастырского кабака выбежал пьяный, дворовый человек господина Раевского, Василий Андреев, и закричал: «Чего глядите вы на него? Разве не знаете, что он колдун и вас морочит?» Сказав это, он первый ударил невинного страдальца колом в левую щеку и поверг его на землю, а затем и остальные изверги накинулись на несчастного архиепископа и убили его. По словам биографа Амвросия, тело его лежало на улице весь день и ночь. На месте, где убит был архиепископ, в память этого прискорбного случая был воздвигнут каменный крест. Убийцы, покончив с Амвросием, кинулись было к Еропкину, который жил на Остоженке, в доме 13 , где теперь коммерческое училище, но тот уже в это время вызвал стоявший в тридцати верстах от Москвы великолуцкий полк, принял над ним начальство и отправился с ним в Кремль. Выехав из Спасских ворот, он увидел, что вся площадь была покрыта народом. После этого толпа в страхе кинулась на Красную площадь и прилегающие улицы; вслед за ней поскакали драгуны, переловившие многих бунтовщиков. (…) Еропкин подъехал к бунтовщикам верхом вместе со своим берейтором и стал их уговаривать разойтись, но толпа кинулась к Кремлю, кидая в Еропкина каменьями и поленьями; одно из них попало ему в ногу и сильно ушибло. Видя, что увещания не действуют, Еропкин, поставив перед Спасскими воротами два орудия, приказал стрелять холостыми зарядами в народ. Толпа, увидя, что убитых нет, закричала: «Мать крестная Богородица за нас» — и кинулась к Спасским воротам. Тогда Еропкин приказал зарядить картечью, и на этот раз грянул выстрел, оставивший многих убитых и раненых. (…) По усмирении бунта в Москву был прислан князь Григорий Григорьевич Орлов; он приехал в столицу 26-го сентября, когда стояли ранние холода и чума заметно уже ослабевала. Вместе с Орловым прибыли команды от четырех полков лейб-гвардии с необходимым числом офицеров. По приказу Орлова состоялось 4-го октября торжественное погребение убитого Амвросия. Префект московской академии Амвросию на похоронах сказал замечательное слово. В течение целого года покойного поминали во все службы, а убийцам возглашалась анафема. Убийцы Амвросия, Василий Андреев и Иван Дмитриев, были повешены на том самом месте, где совершено убийство. К виселице были приговорены еще двое — Алексей Леонтьев и Федор Деянов, но виселица должна была достаться одному из них по жребию; остальные шестьдесят человек: купцов, дьячков, дворян, подьячих, крестьян и солдат было приказано бить кнутом, вырезать ноздри и сослать в Рогервик на каторгу; захваченных на улице малолетних приказано было высечь розгами, а двенадцать человек, огласивших мнимое чудо, велено сослать вечно на галеры с вырезанием ноздрей. Портрет Григория Орлова художника Ф. Рокотова И с этих же дней вышел приказ прекратить набатный звон по церквам и ключи от колоколен иметь у священников. Казнь над преступниками была совершена 21-го ноября. При приезде в Москву Орлов многими благоразумными мерами способствовал окончательному уничтожению этой гибельной эпидемии и восстановлению порядка. Он с неустрашимостью стал обходить все больницы, строго смотрел за лечением и пищей, сам глядел, как сожигали платье и постели умерших от чумы и ласково утешал страждущих. Несмотря на такие высокочеловеческие меры, москвичи смотрели на него недружелюбно и на первых же порах подожгли Головинский дворец, в котором он остановился. Но вскоре народ оценил его заботы и стал охотно идти в больницы и доверчиво принимать все меры, вводимые Орловым. По истечении месяца с небольшим после его приезда государыня уже писала ему, что «он сделал все, что должно было истинному сыну отечества, и что она признает нужным вызвать его назад». Около 16-го ноября Орлов выехал из Москвы; от шестинедельного карантина в городе Торжке императрица освободила его собственноручным письмом. Въезд Орлова в Петербург отличался необыкновенной торжественностью; в Царском Селе, на дороге в Гатчину, ему были выстроены триумфальные ворота из разноцветных мраморов, по рисунку архитектора Гинальди; вместе со множеством пышных надписей и аллегорических изображений на воротах красовался следующий стих тогдашнего поэта В. И. Майкова: «Орловым от беды избавлена Москва». В честь Орлова была выбита медаль, на одной стороне которой он был изображен в княжеской короне, на другой же представлен город Москва, и впереди в полном ристании на коне сидящий, в римской одежде, князь Орлов, «аки бы в огнедышащую бездну ввергающийся», в знак того, что он с неустрашимым духом за любовь к отечеству и для спасения Москвы живота своего не щадил. Кругом надпись: «Россия таковых сынов в себе имеет», внизу: «За избавление Москвы от язвы в 1771 году». (…)» А. Я. Булгаков, К. Я. Булгаков. «Братья Булгаковы: переписка» 2010 Захаров «25 сентября 1830 года О другом не слышим здесь, как о холере, так что, право, надоело. Мы были довольны, веселы у княгини Хованской вечером; является Обресков, рассказывает, что у него кучер умирает холерою, всех дам перепугал по пустякам. Я у людей его спрашивал. Кучер просто напился, и его рвало беспощадно. 1 октября 1830 года Видел [почтмейстера] Рушковского, от коего Голицын требует окуривать все письма. Вообрази, какой это наводит страх в губерниях: в Москве чума! Да государь-то какой ангел?! Всем известно, что он любит императрицу и детей своих, а он оставляет непринуждённо всё, что сердцу его дорого, ценно, чтобы лететь в Москву, которую описали ему жертвою смертоносной лютой заразы! Это будет в истории его написано золотыми буквами. Фреска «Николай I во время холерного бунта на Сенной площади» 2 октября 1830 года А я всё-таки не верю холере. На улицах ловят всех пьяных и полупьяных (а пьют очень много, оказия славная с горя), берут в больницы, бродяг также. Всё это считается больными. Доктора поддерживают, что прежде говорили: выгода их, чтобы было сказано, что их стараниями холера уничтожена. Что будет — Богу известно, но до сих пор вижу я обыкновенные болезни, бывающие всякий год в это время от огурцов, капустных кочерыжек, яблоков и проч. Не я один так думаю; но противоположная партия сильнее. 3 октября 1830 года Во дворце, прежде чем быть допущенным наверх, большая проформа: надобно облить руки хлорной водою и прополоскать рот. Я всё-таки своё толкую, что нет холеры. Доказано, что мрут только пьяницы, обжоры, отощанные и те, кои сильно простужаются. Кто более рыскает всюду почтальонов, священников, кои больных исповедают и причащают, солдат, кои в куче живут? Нет больных, ни мёртвых такого рода ни в почтамте, ни между попами, ни в казармах. На что граф мне сказал, что болезнь не заразна, переходит не через прикосновение, а по воздуху, что это поветрие. 10 октября 1830 года По городу ходят разные россказни, кои наводят страх или уныние на умы слабые, а это большинство. Попасть в госпиталь и умереть почитают одним. Говорят, что священникам запрещено ходить на дома исповедовать и причащать и проч. Конечно, лучше всего не верить подобным рассказам, но зачем их рассеивают? Разговоры сии понудили начальство как бы оправдываться перед публикою в 16-м отчете о состоянии города. Всякий заметит, что здесь выздоравливают из 500 больных только 8, а в Ярославле из 69 — 20, в Рыбинске из 198 — 65 выздоровевших: стало быть, там лучше лечат или обходятся с больными. 11 октября 1830 года Положим, что мрут холерою, а не обыкновенными осенними болезнями; но мы видим, что в нашем классе ни один ещё не умер мнимою этой холерой, а всё в народе. Отчего? Болезнь не в воздухе, ибо мы глотаем один воздух с простым народом. Стало быть, смертность от невоздержания, пьянства, худой или неумеренной пищи. 14 октября 1830 года Как меня уверяли, Хлебников вылечивает в домах по 50 и 60 человек в день, за что несёт гонение от медиков. Главное — захватить в первую минуту и сильный пот произвесть, — сказал он Волкову, и мы этого держимся. Всего спасительнее: первое — не отягощать досыта желудка; второе — вино пить, но не напиваться; третье — на желудке носить фланель; четвёртое — не евши, не выезжать со двора и иметь на ногах тёплое.  Рисунок И. Владимирова «Происшествие у холерного барака» 16 октября 1830 года В полиции, попах и медиках действует корысть. Вот, слышал я, как делает Закревский: у него род дозоров, составленных из медиков, фельдшеров с разными лекарствами, пиявками и проч., объезжают город; приказано везде, где занеможет кто холерою, на крыши выставлять платок белый в виде знамени, а ночью — фонари; где команда видит знаки сии, туда тотчас въезжает, спрашивает больного и тотчас действует к его спасению. Все требуют Иверскую подымать, а в народе молва, что город только тогда избавится от холеры, когда икона Божьей Матери объездит все части города. Мы третий день не можем иметь образ; говорят, что в субботу повезут по Арбату, и тогда выйдем на улицу встречать. 19 октября 1830 года Фавсту сказывали, что на больнице, что в Смоленском рынке, нашли прибитой и припечатанной с четырёх углов следующую надпись: «Ежели доктора-немцы не перестанут морить русский народ, то мы их головами вымостим Москву!» Ежели это не умысел людей неблагонамеренных, то всё-таки шалость вредная. Верно, не отыщут; впрочем, в городе спокойно, а это важное обстоятельство в сии смутные времена. 13 ноября 1830 года Директриса французской труппы Карцева занемогла холерою, и актёры, кои не терпят её, говорят: «Хорошо, ибо вы увидите, что холера с нею не справится: она не выдержит, а не больная». 15 ноября 1830 года Болезнь идёт так хорошо, что вчера умерло только 20 человек. Полиция во зло употребляет выдачу свидетельств: являются совсем не холерные и остаются в больницах несколько дней, для того только, чтобы выйти одетыми, обутыми и с пятью рублями награждения. Где не заведётся злоупотребление? Все без изъятия ожидают с нетерпением расцепления города; подходит Рождество, это для Москвы и окружных селений — как другая макарьевская ярмарка: большие делаются продажи и закупки. 19 ноября 1830 года Приехал навестить меня князь Александр Михайлович Урусов. Я к нему выходил; и он становится хил, посидел довольно долго. Много толковали о холере. Он тоже моего мнения, что холера не прилипчива, спорил с самим государем, который ему изволил сказать: «Экий ты, братец, спорщик, ну так останемся всякий при своём мнении». Император полагаться должен на то, что ему доносят, а как господа медики врут и сбиваются во мнениях своих! Болезнь оканчивается, — так говорят, что она в товарах, что надобно их все окурить. Да на это надобно года два! В Москве, может быть, на 10 миллионов одного чаю, хорош будет хлоровый чай! Хороши будут материи шёлковые! Большие идут о сём прения; чем кончатся — не знаю.»
