"Я не позволю предательски застрелить собаку". Отрывок из книги о Тилле Линдеманне

С отцом у будущего солиста группы Rammstein были напряженные отношения, впрочем, как у многих подростков. Разные поколения не понимают друг друга, а действия молодых порой выводят родителей из себя, а порой заставляют задуматься о чем-то важном. Обо всем этом Вернер Линдеманн пишет в своей книге "Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца Тилля Линдеманна" (издательство "Бомбора"). Он называет своего героя Тиммом, ему 19 лет, и они с отцом живут в мекленбургском доме. Будучи писателем, Вернер не просто описывает события, давая их как факт или перечисление. Он перемежает их лирическими отступлениями, комментариями — как своими, так и самого Тилля, который сопоставляет отцовский текст с собственными воспоминаниями. Для него это было особенно важно, поскольку главная цель Вернера — показать разрыв между поколениями, которые выросли в разной среде и культуре. Почитайте отрывок о бытовой ситуации в загородном доме: Тилль, то есть Тимм, увидел в сарае, где была собака, лису. Перед семьей встает непростой вопрос — если дикое животное заражено бешенством, то избавиться придется и от домашнего любимца. Юноша берет на себя ответственность и сам решает эту проблему. Первоапрельская шутка. Около девяти семья садится завтракать. Внезапно заскулила собака. Тимм бросается в сарай. Тут же раздается крик: "Лиса! Быстрей, отец! Лиса". Я вижу незваного гостя прямо в зарослях крапивы, в Зандзолле. Она бешеная? Она укусила собаку? Мы привязали Фридварда к молодому вишневому дереву, никто больше не должен к нему прикасаться. Мы допиваем свой кофе и садимся в машину. Председатель кооператива — охотник; он знает, что посоветовать. Лисица в овраге. Она перебегает с ячменного поля на пшеничное. Мы мчимся вниз по склону. Не заглушая двигатель, Тимм выходит из машины и хватает толстую палку. Короткая охота. Мы обнаруживаем зверя. Мой Тимм бьет ее. Лиса сильно больна; пасть полна слюны. Председатель вызывает ветеринара. Тот приходит в дом после обеда. Мы ведем его на пшеничное поле. Врач надевает резиновые перчатки и затаскивает рыжую шкуру в пластиковый мешок. Бессонная ночь. Собака скулит. Тимм хочет отцепить его. Я прошу оставить, как есть; риск слишком велик. Вечер понедельника. В почтовом ящике официальный бюллетень о бешенстве, сообщение из Института ветеринарии и в письме районного ветеринара, что лиса была бешеной: "...в течение двадцати четырех часов ожидаю ваше решение, убить собаку или на шесть месяцев запереть в клетку". Как решить? Кого спросить? Мы едем к ветеринару. Его ответ: "Если вы хотите знать мое мнение, то убить. Если молодая собака проведет шесть месяцев в клетке с двойными стенами, она больше никого к себе не подпустит". Тимм спрашивает о других вариантах. Ветеринар: "Их нет". "Мы должны пойти к лесничему; он его при- стрелит". "Не может быть и речи". "Что тогда?" "Я не позволю предательски застрелить собаку". "Знаешь другой выход?" "Собака понимает только меня; только я могу его прикончить". Сумерки. Тимм несколько минут сидит у телевизора, потом снова перед собакой. Болтает с ним. Волнение гоняет меня из одной комнаты в другую. Мучительные вопросы: как мальчик хочет убить животное? Чем? Когда? Уже темно. Я кричу: "Ну давай уже наконец!" Тимм в отчаянном безразличии: "Оставь же меня в покое!" Утро вторника. Тимм сидит у кофейного столика и курит одну сигарету за другой. Кофе кажется мне горьким. Моя единственная забота: "Ты прикасался к нему?" "Я же должен был снять его с цепи". Я не хочу знать, как умерла собака. Мы решаемся ехать на прививку против бешенства в Шверин. Врач — худая как щепка, долговязая женщина с мужским голосом. Она ругает ветеринаров за их строгие, непреклонные требования, а также нас за то, что мы так поспешили похоронить собаку. Мне нельзя производить впечатление грубияна. Я говорю себе: безопасность, только безопасность. Если ветеринары и врачи-гуманисты не сходятся в этом вопросе, это не мои проблемы. Мы можем снова спокойно вернуться домой. Могила собаки под молодым вишневым деревом. Тимм прикатил на это место большой камень с поля. "От кабанов". Тимм рубит деревянную доску, устанавливает; там написано: СОБАКА, ЗАРАЖЕННАЯ БЕШЕНСТВОМ НЕ ТРОГАТЬ! Теперь обстоятельная надпись бросается мне в глаза. Я спрашиваю моего сына, не мог бы он обозначить это попроще, покороче. Ответ: Опасность угрозы бешенства. Почему он не написал так — не отвечает. Писать, кажется, для него труднее, чем говорить. Я вспоминаю, как в один зимний день на одной садовой калитке прочитал: звонковое устройство нарушено — пожалуйста, кричите! Почему хозяин дома не написал: звонок сломан? Чиновник в своей записанной на бумагу речи: "При осуществлении выполнения плана..." Когда я заостряю его внимание на этом, он говорит, что это означает: "Мы выполнили план". Утро субботы. Поездка в Любсторф к Вольфгангу Г., он торгует лесом. И ратует за защиту окру- жающей среды в нашей области. (За глаза я называю его: сенатор окружающей среды Любсторфа). Этот друг со спокойным брюшком и лукавыми глазами смастерил к зиме скворечники; я должен получить некоторые из них для своего сада. Субботнее утро греется на солнце в своем влажном облачении из росы. Уличные деревья, в основном липы и каштаны, робко набирают зе- лень. Загадка: сколько зелени на них будет? Начинается великое переселение на дачи. На- встречу мне катится машина за машиной, многие с прицепами. На них стройматериалы, бетономе- шалки, мебель. Великое отступление в империю "Я" на ближайшие сорок восемь часов... Обуреваемые страстным желанием творчества наконец-то выходят на строительные леса, садовые клумбы. Колышущаяся, обласканная ветром рожь. С грустью вспоминаю я о своем детстве, о полях за деревней, в которых сегодня взрываются учебные снаряды советских танковых орудий. Полотенца, которые можно было заказать только в обмен на картофель и рожь; вспоминаю безмятежные прогулки с отцом и матерью по узким проселочным дорогам. Как бы хотелось мне еще раз пройтись со своими стариками по позолоченному одуванчиками склону к сосновому бору, как бы хотелось... Вершины холмов — будто причесанные, после того как над ними протащились восьмиплуговые тракторы. Моего друга Вольфганга, конечно, нет дома. "Где еще ему быть? — говорит небольшого роста, пухленькая, любезная жена. — Он собирался туда, к вам, сосчитать какие-то нормы каких-то мест выведения птенцов". Вокруг Дриспета с полудюжины улиц должны были бы носить имя этого человека. По его инициативе все они были засажены деревьями. Когда в прошлом году весенняя засуха истощила молодые липы и рябины, он привел в движение водовоз кооператива и ездил по деревне от дома к дому, чтобы найти мужчин, которые помогут полить деревья. Чашка кофе, пятнадцать радушных минут и двенадцать скворечников — доход этого солнечного утра. Пять мест для выведения птенцов я вешаю в своем саду, остальные уношу на болото. Сумерки ткут ему серую рубашку. Насвистывая, я направляюсь вдоль пастбища, к Олл Муур. Жаворонок выводит трели солнцу в постель. Мой взор устремляется вслед за безмятежной песней жаворонка. Я спотыкаюсь. Старый пограничный камень. Пограничный камень — предупреждающий знак: здесь начинаются мои владения! Пограничные знаки — порой непреодолимые барьеры ненависти, раздора, презрения. Резкая перемена погоды. Ломит кости. Я попросил моего сына взрыхлить последние клумбы многолетников. Теперь я вижу, что он перепахал немного. "Сойдет и так". Я указываю на коричнево-зеленые верхушки пырея, дерзко взошедшие из земли. "Нет пользы сгребать там, где надо мотыжить". Сегодня я остановился у ручья и с изумлением прошептал: как он чист! Восхищение самцом воробья; он может ЭТО двенадцать раз подряд. Ветер в небе заставляет тянуться хор облаков. Боязливо тихо пробуют они первый куплет их песни о дожде. Солист в хоре: восторженный черный дрозд. Ветер шел с северо-востока. Теперь он дует с юга. Откуда бы он ни взялся — прекрасная береза должна перед ним склониться. Размышление: что, если я не смогу больше двигаться? Найдется ли у кого-то из моих детей для меня время? Наверное, нелепая мысль, когда родители от своих отпрысков ожидают благодарности. Новая мусорная яма. Мы откопали ее между кустами бузины у западного фронтона дома. При этом мы наткнулись лопатой на ржавый ствол пистолета; "Люгер Р-08" с последней войны. Собственно, куда только не ступал сапог немецкого солдата? Кто мог бросить сюда пистолет? Дезертир? Уносящий ноги от Красной Армии, как когда-то это делал я, бросив оружие в озеро под Цербстом? Мой сын рассматривает пистолет с обычным любопытством. Позже: Тимм отчистил ржавчину с пистолета и прошелся по нему зеленой эмалевой краской. "Для нашего музея на стене дома". Здесь уже висят: подковы, лемех, борона, цепи, тяговые крюки, вилка для уборки свеклы. "А Гагарин?" "И снова запустили космический корабль". "Если я не сижу в нем, то мне это не интересно". Позже: "А когда, собственно, в первый раз туда поднялись?" "В октябре пятьдесят седьмого". "В апреле шестьдесят первого; я как раз был в Москве". "Даже представить себе невозможно, что это такое невесомость".