Почему либералы тянут нас в азиатскую деспотию?

Либерализм декларирует в качестве своих основных ценностей «свободу личности» и «права человека». Общественное же устройство должно этим ценностям соответствовать и потому, касательно него, либерализм провозглашает «право народа на восстание против тирании, попирающей естественные права человека». А дабы саму возможность появления подобной тирании пресечь в корне, рекомендуются «принцип разделения властей» и «теория общественного договора». Однако, когда мы смотрим сегодня на политику современного Запада, то обнаруживаем, что все эти ценности и декларации стали политическими инструментами. Наши же отечественные либералы, называя народ «анчоусами» (Юлия Латынина) и «мухами» (Александр Минкин) показывают, что речь идет о правах определенных групп общества по принципу — «все на благо человека, все во имя человека, и я знаю этого человека». В общественной же сфере «право народа на восстание против тирании, попирающей естественные права человека» наши либералы понимают как право восстания определенных «дельфинов» (Латынина) и «пчел» (Минкин) против тирании, попирающей права США на безраздельное господство. Но, может быть, либерализм претерпел такие трансформации только сегодня, а наши либералы (в каком смысли они собственно еще «наши» — уже отдельный вопрос) это лишь пародия, и когда-то существовал подлинный либерализм, действительно отстаивающий права всех людей, признавая в каждом личность? Да, несомненно, либерализм сегодня мутировал. И эта мутация связана с остыванием проекта «Модерн», с которым либерализм прочно связан. Из этого остывания следуют многочисленные кризисы всего на свете, в том числе и кризис национальных государств. Ни один классический либерал никогда бы не позволил себе называть свой народ «мухами», а соседнюю державу считать светочем. Более того, от подобного пока удерживаются и на западе. Но «наши» либералы, в смысле мутации, еще более авангардны, чем мутирующий западный либерализм. Но не был ли потенциал подобной мутации заложен изначально? Либерализм стоял на страже «прав человека» и «свободы личности». Но какого человека и какой личности? Одним из главных отцов — основателей либерализма был британский философ Джон Локк (1632 — 1704). Это он, будучи сторонником теории общественного договора и теоретиком гражданского общества и правового демократического государства, впервые предложил принципы разделения властей и понимание государства как гаранта прав и свобод. Он также разработал идею демократической революции, на которую общество имеет право, в случае, если наступает угроза тирании. Но что он думал о человеке и личности, которые столь яростно оберегал? У Аристотеля есть классический образ восковой дощечки, на которой его божественный разум (Нус) пишет все, что ему заблагорассудится — так устроено сознание человека. Локк заимствует этот образ под латинским названием Tabula rasa, что переводится как «чистая доска», и высказывает основополагающий тезис сенсуализма — «нет ничего в разуме, чего не было бы в чувствах». То есть человек — это изначально «чистый лист», на котором в процессе жизни что-то начинает отпечатываться посредством его чувств восприятия. Выходит, «права человека» — это права «чистой доски»? На что? На то, что бы на ней нечто что-то отпечатывало? А почему этот процесс отпечатывания надо так оберегать? В чем его ценность? И где тут, собственно, человек? В любом случае ни о какой человеческой индивидуальности тут речи идти не может, а «права человека» со времен Локка защищали что-то совсем другое. Например, они могли защищать человека от возможности стать чем-то большим, чем «чистая доска». С Локком спорил Готфрид Лейбниц (1646 — 1716). Он противопоставил «чистой доске» свой образ мраморной глыбы, прожилки которой намечают контуры будущей статуи. Что же касается локковского постулата сенсуализма, то Лейбниц присовокупил к нему слова: «кроме самого разума». В итоге получилось: «Нет ничего в разуме, чего не было бы в чувствах. Кроме самого разума». И тогда стало понятно, о правах кого может идти речь! Если верить Лейбницу, то каждый человек от рождения наделен «прожилками», которые задают очертания будущей личности. Более того, этот «кусок мрамора» обладает еще и собственным разумом, ибо разума нет в чувствах. То есть в процессе жизни, с самого младенчества, человек развивается не пассивно. Право на реализацию подобного развития, действительно, может быть ценностью, которую должно оберегать, ибо в итоге вырастает личность. Однако либерализм при помощи своих установлений и институтов оберегал что-то другое… Таким представлениям о человеке, как о «чистой доске», противостоял не только Лейбниц. Представления о наличии индивидуальной души были свойственны западной культуре с древнейших времен. Однако, безусловно, основным их источником было христианство. Именно христианской культурой проникнут запад вот уже более 2000 лет. Однако рамки проекта «Модерн» вытеснили все, что связано с культурой, в частную жизнь, поставив во главу угла закон и рациональность. В итоге культура стала быстро выдыхаться. Ее «аура», как сказал бы Вальтер Беньямин, стала исчезать. В итоге обнажилась пустота. Остались только голый закон и регламентации, которые создавались без учета чьей бы то ни было индивидуальности. Пока жива была культура, защита прав была и защитой прав личности, но когда она выдохлась, защита прав стала защитой только прав «чистой доски». Это прискорбное положение вещей блестяще зафиксировал Маркс в «Манифесте коммунистической партии»: «В ледяной воде эгоистического расчета буржуазия потопила священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли». Обратим внимание на то, что Маркс тут негодует по поводу утопления «в ледяной воде эгоистического расчета» достаточно чуждых ему ценностей — «священного трепета религиозного экстаза» и даже «мещанской сентиментальности». Просто Маркс понимал, что эта «ледяная вода» уничтожает культуру — единственное, что, наряду со сломом сословных перегородок феодализма, придавало модерну гуманистический смысл. В качестве же главной ценности, которую стоило отстаивать в человеке, Маркс называл «родовую сущность» — термин заимствованный им от Фейербаха. В итоге новое дыхание западной культуре после ужасов Первой мировой войны дал СССР, спасший Запад от фашизма. Но теперь СССР нет. А значит, «ледяная вода» снова вернулась. Во время кризисов Запад традиционно смотрит на Восток. Но в 19 веке на эту «традицию» дополнительно наложились и внутренние «закладки» в самом проекте «Модерн». Достаточно уже одной невстроенности в проект представлений о личности, чтобы серьезным образом усилить восточные тяготения. Ведь Восток и понятие «личность» соотносятся, мягко говоря, проблемно. Если в индуизме говорят об «атмане» (душе), то только затем, чтобы сказать, что этот атман должен в итоге раствориться в тождестве атмана и брахмана. Буддизм же вообще исповедует концепцию «анатмавады» (не души), согласно которой субъективное представление о собственной индивидуальности — это иллюзия, от которой надлежит избавиться. На внутреннюю склонность к Востоку проекта «Модерн» обратил внимание Осип Мандельштам в своей статье «Девятнадцатый век». Он писал: «Скрытый буддизм, внутренний уклон, червоточина. Век не исповедывал буддизма, но носил его в себе, как внутреннюю ночь, как слепоту крови, как тайный страх и головокружительную слабость. Буддизм в науке под тонкой личиной суетливого позитивизма; буддизм в искусстве, в аналитическом романе Гонкуров и Флобера; буддизм в религии, глядящий из всех дыр теории прогресса, подготовляющий торжество новейшей теософии, которая не что иное, как буржуазная религия прогресса, религия аптекаря, господина Гомэ, изготовляющаяся к дальнему плаванию и снабженная метафизическими снастями». Отечественный востоковед Дмитрий Валентинович Поповцев, прекрасно зная о доктрине анатмавады, в своей монографии «Бодхисаттва Авалокитешвара» делает следующее показательное восклицание: Буддизм — чрезвычайно земное учение, не случайно сам Шакьямуни был рожден под весьма «земным» знаком Тельца. Он тесно привязан к земле, и все здание своей изощренной психологической доктрины он строит на прочном фундаменте наиболее примитивных и глубоких структур психики человека — структур личностного (а не коллективного!) взаимодействия и сосуществования с деревьями, скалами, источниками, а также с «хозяевами» ландшафта — местными демонами, духами и полубогами. Даже без знания буддийских доктрин понятно, что взаимодействие, основанное на «прочном фундаменте наиболее примитивных и глубоких структур психики человека», не может быть «личностным». Это как с правами человека по Локку. Вроде как все для человека и его свободы, но только он является «чистой доской». Вроде как личностное взаимодействие, но на основе «примитивных структур», причем взаимодействие не абы с чем, а с «местными демонами, духами и полубогами». А между тем человеческая личность созидается только во взаимодействии с другими людьми, а не с «духами ландшафта», и не на основе «примитивных структур», а совсем иных. 4 февраля 2013 года в интервью Сергею Минаеву ярая сторонница индивидуализма Ирина Хакамада предложила такой пример для поведения в бизнесе: «Азиат сделает все, что ты захочешь. Нужно ноги помыть? Помоет. Воду надо будет выпить после этого? Да выпьет! Его унизить невозможно. Почему? Потому что он вышел с контрактом»! Какова «индивидуальность», таковы и модели управления. На Востоке это, прежде всего, конфуцианство. Когда случилась авария на ядерной японской станции Фукусима, весь мир был поражен практически полным отсутствием мародерства. Не были поражены только японисты, которые в ответ на все вопросы отвечали двумя словами: конфуцианская этика. Неслучайно о такой этике в Европе мечтал основатель политэкономической школы «физиократов» Франсуа Кенэ (1694−1774), много занимавшийся Китаем и изучавший конфуцианство, дабы, наконец, сделать так, чтобы европейские государства управлялись «естественным законом». С этой школой физиократов и, в том числе, ее наследником Адамом Смитом потом спорил Маркс. Как бы то ни было, выдыхание гуманистической культуры, обнажающее голый закон с непонятными концептуальными основаниями и пустоту на месте представления о человеке, не может не привести на Восток, ибо там с подобными «безличностными» общественными системами работали тысячелетиями. Одним из примеров того, как рассматривается общество в рамках подобных систем, является трактат Мотоори Норинаги (1730 — 1801) «Тама кусигэ» (Драгоценная шкатулка для гребней). Как говорят специалисты, японская модернизация после революции Мэйдзи идеологически во многом основывалась на трудах Норинаги. Он пишет: «Поскольку все в мире определяется в соответствии с замыслами богов, то даже явные дела в конечном счете есть не что иное, как тайные дела. Различия, безусловно, существуют. Они подобны тому, как если бы мы сравнили богов с человеком, который управляет куклой-марионеткой, а тайные дела — с управлением этой куклой. Людей же, живущих в нашем мире, можно сравнить с куклой-марионеткой, а явные дела — с движениями головы, рук и ног куклы. Движения куклы разнообразны, но, в сущности, они зависят от человека. Тем не менее движения куклы отличны от движений управляющего ею человека. Ценность куклы именно в том и состоит, что ее голова, руки, ноги могут хорошо двигаться. Если бы голова, руки, ноги куклы не двигались, к чему тогда вообще нужна была бы кукла?! Уяснив эти различия, можно понять, что и явные дела несут определенные функции». Может быть, кто-то скажет: «Ну и что? Зато у нас, наконец, будет порядок»! Что ж, у нас пока демократия и закон, а не конфуцианская этика, и поэтому каждый имеет право на свое мнение. Но только я прошу избавить меня от воплей Собчак про «Азиопу» и от либеральных мемов про «внутреннюю Монголию», которую я должен в себе изжить. Я всего лишь хочу, чтобы в этом случае говорили честно, по-конфуциански, что за нарушение правил ритуала будут отрубать головы, а понимание источника этих правил — не моего ума дело, а мое дело лишь «явные дела».