Рай для элиты и ад для народа – почему народы с этим соглашаются?

Покойный Доренко шутил, что Путин отвечает за заход и восход солнца, он император и поэтому не нужно ему задавать лишних вопросов. «Солнце взошло? Ну и чего вам еще нужно»! — шутил он. Однако в каждой шутке есть доля шутки. В последние годы жизни Сергей Леонидович сильно увлекался даосизмом и культурой Китая. А в древнем Китае, впрочем, как и во многих других древних цивилизациях, особенно восточных, именно так дело и обстояло. Императоры часто действительно «отвечали» за правильное движение светил на небосклоне. В подобных моделях легитимации власти, народ полностью отчужден от управления и не является соучастником выбора вектора движения общества, ибо движется оно только по кругу, в соответствии с движением небес. Позже, с приходом мировых религий, народы уже могли входить в какой-то диалог с властью и предъявлять ей требования о соответствии религиозным чаяньям и представлениям. Однако, с приходом капитализма, который поставил во главу угла «борьбу всех против всех», возможность диалога с властью о целях и направлении развития общества, от части, вернулась к временам китайских императоров. Государство стало юридическим «арбитром», «ночным сторожем», наблюдающим сверху за конкуренцией членов общества друг с другом. Говорить с ним с позиции общественного блага вновь стало не принято. Каждый гражданин должен был оставить свои представления о благе при себе и реализовывать их сугубо в частной жизни. С государством же, общество стало пересекаться в основном только в области экономики и юриспруденции. Власть отчитывается перед обществом по экономическим показателям, говорит о законе, но ни в коем случае не собирается обсуждать с ним вопросы целеполагания и стратегии. Это стало сугубо властной прерогативой, почти такой же, как ответственность за восход солнца. В итоге, власть и народы стали жить фактически в параллельных мирах по отношению друг к другу. Все идеальное и целевое в обществе стало частным. Власть тоже стала хранить свое целеполагание при себе. Причем сама капиталистическая модель подразумевает, что цели власти и общества — различны. Это примерно как в казино. Есть игроки, которые влекомы страстью азарта и наживы. А есть хозяин заведения, который абсолютно холоден и расчетлив. Одной же из его основных задач является максимальное продление времени, которое игроки проводят в его заведении. В СССР мы строили коммунизм. В отличие от капитализма, который организуют, упорядочивают и все что угодно еще, но только не строят, коммунизм нужно именно строить. А это означает наличие мечты, идеалов, целей. Причем вся эта идеальная стратегическая сфера должна была быть непременно достоянием общества хотя бы отчасти, а власть должна была этому соответствовать. Даже в позднем СССР Горбачева еще спрашивали: «Михаил Сергеевич, что там с коммунизмом»? Михаил Сергеевич морщился, но обязан был что-то пробубнить по этому поводу. По мере угасания веры в коммунизм и в верхах и в низах, разговор о нем отодвигался на второй, третий планы. Стали говорить о социализме. Власть стала, в основном, отчитываться о надоях молока и количестве построенных детских садиков. Постепенно, также как и при капитализме, власть и общество стали пересекаться сугубо в экономической сфере. В итоге, в 1991 году, мы окончательно променяли возможность разговора с властью о стратегических вопросах на сугубо экономический и юридический диалог. Если в западных странах «дикость» капитализма помимо закона все же еще дополнительно умирялась какой-то этикой (протестантской по Максу Веберу, или любой другой), которой должна была соответствовать, в том числе, и власть, то у нас нет даже и этого. Избавившись от опостылевшей обязанности корчить из себя строителей коммунизма, или хотя бы социализма, власть перестала соответствовать даже самым минимальным этическим требованиям. Любой желающий может найти соответствующие возмутительные высказывания представителей власти в интернете в любом количестве. Кроме того, власть увидела, что народ возжелал капитализма и носил Ельцина на руках. Она поняла, что народ готов принять капитализм, а значит и ее саму, даже вопреки своим собственным интересам, а значит с ним можно делать все что угодно. Ведь совершенно очевидно, что при капитализме правят хозяева капитала. Так как в СССР не было возможности накопить капитал легально, а был только серый и черный капитал, то естественно после перестройки стал править именно капитал определенных этических качеств более соответствующих крокодилу, чем человеку. То ли потому, что трудно было сложить два плюс два, то ли потому, что каждый надеялся сорвать «джекпот», но народ согласился на капитализм. А значит, с точки зрения власти, лицезревшей все это, он согласится на что угодно. А коли так, то зачем с ним обсуждать стратегические вопросы? Подобные модели, где общество и власть живут в параллельных мирах и преследуют разные цели, известны давно. Одним из главных «апостолов» подобных моделей был Гегель. Его философию, как и соответствующие модели власти, пытались преодолеть коммунисты. Энгельс, споря с Гегелем, писал: «Государство никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной обществу. Государство не есть также «действительность нравственной идеи», «образ и действительность разума», как утверждает Гегель. Государство есть продукт общества на известной ступени развития; государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимых противоречиях с самим собой, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А, чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходима сила, стоящая над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах порядка. И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство». Тут Энгельсу важно «привязать» государство к обществу. Сказать, что хотя оно и склонно отчуждаться от него, однако, все же изначально порождено именно им. Кроме того, Энгельс прекрасно понимает, что государство необходимо, чтобы «классы с противоречивыми интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе». Как понимает он и то, что государство должно стоять над обществом. Позже эту проблему мучительно пытались решить большевики. Разработкой альтернативных моделей, где управление не будет отчуждено от народа, в СССР занимались создатель «Тектологии» Богданов и Побиск Георгиевич Кузнецов. Но с каким «образом и действительностью разума» спорил Энгельс? В «Философии религии» Гегель пишет: «Подобная бессознательно действующая разумность, или бессознательно разумная деятельность, и есть тот Нус; который правит миром, у древних это — Нус; Анаксагора. Он не есть сознательный разум. В новой философии эту разумную деятельность называли также созерцанием; так, Шеллинг определяет бога как созерцающий интеллект. Бог, интеллект, разум в его созерцании есть вечное созидание природы, то, что называется сохранением природы, ибо созидание и сохранение нераздельно связаны». Фактически описав модель императора, отвечающего за восход и заход солнца, причем соединив эту модель с Нусом (разумом) Анаксагора, далее Гегель критикует эту модель за недостаточную степень осознанности: «В созерцании мы погружаемся в предметы, они наполняют нас. Подобная погруженность в предметы — относительно низкая ступень сознания. Если же мы рассуждаем о них, создаем о них представления, устанавливаем свои точки зрения, сопоставляем определения с предметами, выносим свои суждения о них, то это уже не созерцание как таковое». Это «относительно низкая ступень сознания», говорит Гегель. И далее обсуждает уже власть более конкретно: «Эта субстанциальность Нуса, это углубление, представленное в индивидууме, не есть медитация правителя, перед сознанием которого встают проблемы управления государством, но это углубление в себя как абстрактное мышление в себе есть действующая субстанциальность, сотворение и сохранение мира». То есть, по Гегелю, модель власти, основанная на Нусе, «находится на относительно низкой ступени сознания» потому, что недостаточно осознает предметы, а только «погружается в них». Правильная же модель, по Гегелю, это «медитация правителя, перед сознанием которого встают проблемы управления государством». В «Науке логики» можно почерпнуть дополнение к этому представлению о «медитации правителя»: «Все вещи суть умозаключения, всеобщее, связанное через особенность с единичностью». То есть, правитель должен «медитировать», создавая «умозаключения», к которым вещи приравниваются. Это и есть «образ и действительность разума», с которым спорит Энгельс. Но где тут собственно народ? Как где! Он есть просто «умозаключение». А целью подобного рода власти является движение по ступеням сознания к гегелевскому абсолютному духу. Разумеется, такая власть не станет дискутировать об этом духе с «умозаключениями». Удел «умозаключений» совсем иной. Подобным моделям идеального общества, где правители «медитируют», стремясь в специфический рай, а народ, охмуренный иллюзиями определенного рода, пашет землю, тысячи лет. Уже в сталинском СССР имели место противоречивые идеологические странности. Относительно неплохо чувствовал себя очевидно антикоммунистический Булгаков. А «красный граф» Алексей Николаевич Толстой написал фантастический роман «Аэлита», в котором собственно с «красным» были тоже проблемы. В полной версии «Аэлиты» Толстой пишет: «Тускуб мечтает о золотом веке: открыть последнюю эпоху Марса — золотой век. Только избранные войдут в него, только достойные блаженства. Равенство недостижимо, равенства нет. Всеобщее счастье — бред сумасшедших, опьяненных хаврой (наркотиками — прим. мой). Тускуб сказал: жажда равенства и всеобщая справедливость разрушают высшие достижения цивилизации». Вспомним и слова Великого инквизитора у Достоевского: «Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они». Великий инквизитор отказывает «счастливым младенцем» в праве на загробную жизнь, то есть, по религиозным представлениям, которых придерживался Достоевский, в праве, быть людьми. Что же касается «страдальцев», то тут Великий инквизитор несколько лукавит. В основе же всех подобных моделей лежит древняя идея «Золотого века», на которую указал Алексей Толстой. Тысячелетиями простой труженик мечтал отдохнуть от трудов в раю, где земля будет родить сама и ее, не надо будет возделывать. В этом его даже винить сложно. Однако, беда в том, что на практике, для него такая мечта оборачивается адом, а не раем. И все идеологи, соблазнявшие народы этой идеей, прекрасно это понимали. «Золотой век» всегда был конструкцией с двойным дном, где специфическое райское существование предназначалось элите, а народы сбрасывались в царство зверя. Главным же самым совершенным воплощением идеи «Золотого века» является философия Гегеля, с которой спорили Маркс и Энгельс. И пускай никого не смущает, что в «Феноменологии духа» и «Философии религии» Гегель говорит о «Золотом веке», как о царстве зверя, из которого по воле мирового духа человечество должно было неминуемо выйти. Его абсолютный дух, к которому должна быть причастна власть, согласно Гегелю, вернется обратно к себе на окончательной стадии осознания, получив свое «понятие». После такого возврата наступит конец истории и царство зверя вновь восстановится, но уже навсегда. Не случайно последователь Гегеля и один из создателей Евросоюза Александр Кожев говорил, что конец истории это не рай, а царство зверя. И в этом он был абсолютно прав. Пока народы не научатся строить государства с альтернативными моделями управления и не преодолеют отчуждение этой сферы, будут царствовать именно такие модели «Золотого века», ибо элиты других моделей не знают и не хотят знать. И, шантажируя народы тем, что общество не может оставаться без управления, они вновь и вновь будут возвращать себе власть.