Почему политика в России стала непубличной, немассовой, неинтересной?

Юрген Хабермас. Структурное изменение публичной сферы. Исследования относительно категории буржуазного общества. М.: Весь мир, 2016 Политика в нашей стране перестаёт быть публичной; хотя и власти, и общество ощущают, что именно публичность требуется политике как никогда. Государственные законы и решения всё чаще проводятся втихую, без общественного обсуждения (уже непонятно, как оно вообще должно вестись); даже если общественность и узнаёт о планах «верхов» вовремя, у неё почти нет возможностей на них повлиять, тем более заблокировать. Яркий пример — публичные слушания: формально их пытаются проводить всё чаще и чаще (чтобы государство казалось более «открытым» и «народным»). Но ничто не создаёт слушаниям больше проблем, чем приход на них реально взволнованных граждан. В лучшем случае возражения жителей выслушают без скандала и полиции; может быть, даже внесут их критику в протокол. Но никаких последствий зафиксированное возмущение не возымеет. Всё — в духе современного эвфемистического отказа: «Я Вас услышал». Можно заметить, что политика превращается в коммерцию (реклама «говорящих голов» и лоббизм), что демократия подменяется манипуляцией («голосуйте за этот пакет законов, и мы проиндексируем вам пособия») и т. д. Сложно отделаться от мысли, что такие игры с общественностью — пережиток прошлого, и власть сегодня может прямо идти против избирателей, как это произошло с пенсионной реформой. Но легко предсказывать апокалипсис, опираясь на очевидности; сложнее найти в происходящем позитивную тенденцию, надежду, шанс для исправления ситуации. Мы не знаем, где именно пролегает эта черта, но окончательное отпадение общества от государства (переходящее местами в активное противодействие) — реальная опасность, учитывая «мобильность» современной экономики, и особенно в ситуации международного давления. Пускать ситуацию на самотёк — не лучшее решение, как для государства, так и для широких масс. В чём же корень проблемы и как её решить? Известной попыткой ответить на эти вопросы является книга немецкого философа Юргена Хабермаса «Структурное изменение публичной сферы», впервые изданная в 1961 году. В ней рассматривается то, как менялись отношения активной «общественности» и государственной власти в ходе развития капитализма в разных европейских странах. Автор обеспокоен тем, что классически-либеральное участие граждан в обсуждении и принятии решений, вырабатывании стратегий и поиске компромиссов сменилось односторонней манипуляцией голосами широкой публики со стороны закрытой когорты профессиональных политиков и лоббистов срастающегося с государством крупного бизнеса. Критикуемые Хабермасом изменения имеют место (сегодня эти описания звучат банально), однако их не стоит абсолютизировать, превращать в фатум, неизбежно удаляющий от нас блаженный «золотой век» гражданства и самоорганизации (о чём сам автор говорит в предисловии 1990 года). Характерно, что автор ностальгирует не по низовой самоорганизации, Советам и парижским секциям, а по рафинированному сообществу критиков-интеллигентов, пользующихся уважением в «верхах» и лишённых материальных забот. Хабермас не согласен на новое ограничение демократии узким кругом интеллигентов-«профессионалов» (т.е. на технократию, которую, впрочем, никто в таком виде не предлагает); но романтика утончённых салонных осуждений тяготеет над повествованием. Автор недооценивает новизну рисуемой им ситуации. Формально проблема заключается в самом понятии «публичной сферы», относительно которого отсчитываются все «изменения». Во-первых, из книги не ясно, как разграничивается «расхожее представление о» публичной сфере в данную эпоху и в конкретной группе и реальное состояние дел. К примеру, социология Бурдье опирается на аналогичное разделение в экономике: либеральный экономист предполагает, что индивид обладает полной информацией и принимает решения на основе точного расчёта; однако реальный экономический субъект (не всегда даже индивид, а корпорация или сложный полугосударственный консорциум), очевидно, действует совсем по-другому и в других условиях. Интересно, что возвращение романтики либерального гражданства, либеральной теории рынка и приход постмодернистского релятивизма происходят примерно в те же «переходные» для мирового капитализма (по замечанию историка Перри Андерсона) годы. Характерно, что к 1990-м годам все эти идеи подвергаются пересмотру и критике, в том числе их сторонниками. Читайте также: Мифы перестройки тянут Россию на дно: как сбросить балласт и начать жить? Хабермас исходит из того, что первоначально буржуазная публичная сфера действительно была ареной «объективных», «общечеловеческих» обсуждений индивидов, оторванных от классовых и коллективных интересов. И что решения принимались на основе «разума» и «рациональных аргументов». А затем это положение «разрушили» прогресс капитализма, обостряющий классовые противоречия, и вхождение широких масс в политику. Но не было ли это «разумное» общество просто фикцией, которая держалась постольку, поскольку обсуждение априори велось среди элитных кругов и против угнетаемых масс? Господствующее представление — важный фактор, который нельзя просто отметать, однако некритичное к нему отношение не даёт правильно понять логику внезапного изменения этого представления (что является основной темой книги Хабермаса). Во-вторых, что означает «изменение» такого обобщённо-идеального объекта, как «публичная сфера»? Кто и что именно изменяется? Если раньше сфера состояла из аристократии, крупной буржуазии, интеллигенции и части мелкой буржуазии, то потом она стала включать ещё рабочих и крестьян. То есть у нас как минимум есть «старый состав» публичности и пришедший откуда-то «новый». В предисловии 1990 года Хабермас замечает, что не учитывал в книге наличие чего-то типа публичной сферы у низов, имеющей свою историю и логику, — тем самым подтверждая, что речь идёт о двух разных «сферах». Рассматривая «публичную сферу» как нечто единое и непрерывное, автор не замечает, как один объект его описания (интеллигенция и буржуа) заменяется на другой (рабочие и крестьяне, которым организованно (!) противостоят интеллигенция и буржуа). Так, современная публичная сфера по Хабермасу характеризуется двумя тенденциями: публичностью масс, пассивных и подвергающихся манипуляции; и новой приватностью элит, договаривающихся между собой за спинами масс. Нельзя ли предположить, что переговоры элит являются наследником ограниченной образовательным и денежным цензом «публичной сферы» ранней буржуазии (идеализируемой автором), а массовая публичность — развитием «низовой» публичной сферы, которая в книге вообще игнорируется? Хабермас проговаривается, что основной публичного мнения является новый интерес; соответственно, оплакиваемая автором буржуазная публичная сфера существовала постольку, поскольку все её участники были «одним миром мазаны» и априори соблюдали рамки классовых интересов. Когда публичность стала ареной борьбы классов, естественно, в ход пошли не дружеские обсуждения и взаимовыгодные сделки, а военные приёмы: обман, подавление, стравливание, перемирия на условиях сильного — всё то, что справедливо порицается в книге. В то же время гражданская активность «низов» сознательно подавляется («разделяй и властвуй»; сравните с описанием демобилизации и дезорганизации группы противника в политической модели Чарльза Тилли) — чего не скажешь о «верхах». Общественные советы при государственных ведомствах, клубы, лоббизм и т.д., эти элитные формы гражданственности более чем процветают в современном государстве. Гражданская активность буржуазии, оплакиваемая Хабермасом, находится в полном здравии — но на закрытой верхушке системы. Объективная проблема только в том, что сам автор оказался за пределами «элитного клуба», поскольку разрушилась старая революционная антифеодальная связка крупной буржуазии, мелких буржуа и «независимых» интеллигентов (хотя входили ли в неё такие личности, как Марат или Ленин?). Все лишние попутчики, полезные в борьбе с общим врагом, оказались отброшены. Впрочем, это — тоже преувеличение: даже в сегодняшней России существует немало интеллигентов, обслуживающих элитные конфликты и пытающихся мобилизовать под них массы. Скорее Хабермас преувеличивает былую критичность буржуазной публики, никогда не ставившую под вопрос рамку классовых интересов. Далее, то состояние, которое кажется «регрессом» для романтического представления и либерально-буржуазной гражданственности, является прогрессом для реальных масс. Люди, когда-то совершенно исключённые из политики и управления, достигли короткого пика самостоятельности в коммунах, Советах, профсоюзах и т. п. — и постепенно «откатились» на уровень современной публичности, всё же более высокий, чем первоначальное отсутствие прав и социальной поддержки. «Средний» уровень образования сегодня, может быть, ниже, чем у немногочисленных граждан-интеллектуалов XVIII века — но для абсолютного большинства человечества он радикально повысился. Общественные организации переживают кризис, испытывают давление коммерции и государства, однако они всё равно предоставляют больше возможностей, чем подпольные ячейки XIX века. И так далее. Проблема аполитичности масс, что характерно, давно известна: именно против неё Ленин когда-то поворачивал лозунг «Вся власть — Советам». Если, как утверждает Хабермас, либеральная демократия держалась на общности интересов «общественности» и государственной власти (представляя это положение как «естественное», превращая классовый разум в «объективно-всечеловеческий», зависимых от системы наёмного труда элитариев — в независимых, собственников — в разумных людей и т. п.), то сохранение этих условий в эпоху массовой политики возможно только за счёт неявного подавления и исключения масс. По книге, ровно это и происходит. Элиты закрываются, принимают решения в своей среде, а затем единым фронтом выходят против масс — что проявляется в манипуляциях, в ограничении политического меню и пр. Демократия реализует общность интересов элит. Следовательно, остальной народ, формально являясь её участником, в реальности от неё отчуждён. Если в ХХ веке ещё существовали влиятельные левые партии, то затем политика совсем превратилась в «междусобойчик» —и начался её крах, предрекаемый Хабермасом и фиксируемый сегодняшними политологами. Избиратели теряют постоянство, голосуют за кого попало, бойкотируют выборы, соглашаются на любые «подачки» и обещания — поскольку «всё это» в целом, политика как область элитной игры, справедливо воспринимается как что-то «не про нас». Именно эту ситуацию описывал Ленин в 1917 году, ухватываясь за противоположную тенденцию — рост Советов, которые должны были стать «параллельной политикой», связанной с интересами народа. «Интеллигентско-мелкобуржуазная» гражданственность, оплакиваемая Хабермасом, действительно подходит к концу — её заменяют закрытые переговоры государства и крупного бизнеса. Но массовая гражданственность, пожалуй, только зарождается. Лишь в 1960-е, когда была написана книга, взгляд на общественные движения как на «хаос» «глупой, иррациональной черни» на Западе начал уступать место серьёзному изучению самоорганизации, коллективного действия и т. д. Социологи вроде Чарльза Тилли — исторически не столь новое явление (как и сам «век масс»). Характерно, что даже самые известные западные труды по теории общественных движений всё ещё не переведены в России; кажется, что они лишь постепенно становятся у нас востребованными. Читайте также: Россия на перепутье: элитные игры против реальной политики К 1990-му году сам Хабермас скажет, что реальная публика не ограничилась тупым подчинением рекламе и манипуляции, но начала вести с ней сложную игру: оппонируя ей, дискредитируя её, наполняя иным смыслом. Что ясно следует из анализа книги, так это то, что нам необходимо отбросить иллюзию общественного согласия, преодоления объективных противоречий через некий разумный общественный договор. Политика — битва; не участвуя в ней — ты проигрываешь. Необходимо объединяться, организовываться, осваивать её инструменты, ставить под вопрос её правила и рамки, играющие на руку текущим господам. Хабермас иронизирует, что рабочее движение спасло капитализм; пусть так: это лишний аргумент в пользу борьбы, а не соглашательства из страха «раскачать лодку». Господствующие классы всегда отличались лучшей организацией, образованностью, обладанием знаниями и ресурсами. Сегодня широкие массы получают возможность поспорить с господами по каждому из этих параметров — при наличии воли и правильного понимания ситуации. Это уже давно осознали на Западе: свидетельством тому практически служат французские протесты против пенсионной реформы, идейно — современные «конъюнктурные» теории государства, якобы уходящего от иерархической модели к опоре на сообщества. Даже монополия крупных СМИ, так пугающая автора, оказалась поколеблена информационными агентствами на общественных началах, сайтами с информационными «сливами», расцветом блогов и сетевыми сообществами. Не стоит забывать о проблемах, перечисленных Хабермасом. Но не меньшая ошибка — на них зацикливаться.