Как Грибоедов предал декабристов

13 июля 1826 года, на Кронверке Петропавловской крепости среди декабристов вполне мог стоять русский классик, автор «Горе от ума» Александр Сергеевич Грибоедов, арестованный 3 февраля того же года по подозрению в преступной связи с зачинщиками мятежа. Когда летом 1823 года была завершена одна из первых редакций «Горя от ума», феноменальное творение Грибоедова оказалось буквально разрываемо на части. Один из мятежников — Александр Иванович Одоевский, которому удастся миновать виселицы, выжить на каторге и умереть лишь в 1839 году, от малярийной лихорадки, — устроил у себя на дому что-то вроде «множительного цеха». Специально нанятые переписчики раз за разом переписывали творение господина Грибоедова. Оно мгновенно поднято восставшим против самодержавия русским офицерством на щиты, как искусно созданное орудие пропаганды. Орудие, которое не нуждалось в печатном станке Гутенберга. Идеология декабристов, видевших и понимавших революцию, как «всеобщее развержение умов», в самой своей основе была просветительской. Строки Грибоедова, как и предсказывал великий тёзка Грибоедова — Александр Сергеевич Пушкин — мгновенно становились пословицами, кочевавшими из уст в уста: «Служить бы рад! Прислуживаться тошно» «И дым Отечества нам сладок и приятен» «Свежо предание, а вериться с трудом!» Пьеса стала своего рода предтечей «кипения умов», которое достигнет максимальной амплитуды в 1825-м, возводя «Горе от ума» в ранг «ярчайшего художественного произведения эпохи декабризма», как скажут об этом позже критики. Но был ли Грибоедов в числе декабристов, сопереживал ли тиражировавшим его творение товарищам, надеялся ли на успех их предприятия? Вот хрестоматийный взгляд: «Надолго оторванный от центров декабризма, Грибоедов оставался тесно с ними связанным общими исканиями путей возрождения русского общества, несшего в себе проклятье самодержавного деспотизма и крепостного рабства» Мы так и понимаем эту незримую нить связи Грибоедова и декабристов. Дескать, первый воссоздал дух эпохи начала 1820-х годов на страницах своей комедии в стихах. Ну, а господа офицеры, стало быть, прониклись, сделали монолог Чацкого едва ли не краеугольным камнем своих общественных и политических идей и могли свергнуть самодержавие, если бы... Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения. Все связи и «верования» Александра Сергеевича Грибоедова в успех декабрьского восстания можно было бы охарактеризовать одной единственной фразой из того же «Горя от ума»: «Блажен, кто верует! Тепло ему на свете». Есть и цитаты самого Грибоедова, относящиеся непосредственно к восстанию декабристов, а также свидетельства людей, знавших его близко и наблюдавших не только за реакцией автора главной комедии XIX века на восстание декабристов, но и за его поведением в момент ареста. Грибоедов понимал не только опасность, но и подчёркнутую абсурдность идей декабристов. Если с опасностью всё было изначально понятно: самодержавие — это «наше всё» не только в 1825, но и двести лет спустя (попробуй замахнись – и увидишь, чем обернётся), то абсурдность потуг господ офицеров заключается в идеях о демократических свободах для общества потомственных рабов и совсем уж кощунственном для российских широт «равенстве всех перед законом». Какое равенство в стране, где на правах «незыблемого генетически-культурного кода» поныне существует категорическое бесправие для одних, тандем всевластия и вседозволенности для других? Реакция Грибоедова на декабрьские восстания глазами одного из очевидцев, Николая Викторовича Шимановского, петербургского чиновника, перешедшего на военную службу и служившего с Грибоедовым на Кавказе: «Когда Алексей Петрович окончил распоряжения, фельдъегерь Дамиш стал рассказывать о событии 14 декабря. В это время Грибоедов, то сжимая кулаки, то разводя руками, сказал с улыбкою: «Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится!». А как ещё, если не кутерьмой, мог назвать «декабрьскую заварушку» в Питере великий писатель, который весьма иронично похохатывал над декабристами: «Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт в России!» — а после подавления восстания и вовсе заявил: «Я говорил им всем, что они дураки!» Чудовищный парадокс воззрений декабристов и классика заключается, пожалуй, в том, что виновников этого рабства XIX столетия — крепостничества — они видели в самодержце. Грибоедов подозревал, что дело не в царе, а в народе. И оказался провидцем. Его правота будет неоднократно доказана в течение последующих двух столетий. Сперва в 1917-м, когда в результате Великой Октябрьской революции будет развёрнут террор, по сравнению с которым репрессии в отношении участников декабрьского восстания со стороны монарха кажутся каким-то совершеннейшим верхом либерализма. Ну, а потом в 2000-м, когда, разочарованные двумя пятилетками «подлинной свободы», оказавшейся на поверку откровенным разбоем, общество вновь возжелает монарха во главе державы, и разделится на два лагеря. В одном будут носиться с иконой Николая II и хоругвями, а в другой с портретами Сталина и красными флагами. Те же, кто не примкнёт ни к тем, ни к другим, будет проклят и заклеймён в качестве презренного либерала. К слову во времена господина Грибоедова слово либерал не выглядело оскорбительным и не восходило к уничижительному «либераст». Но вернёмся к Грибоедову и декабристам. Вполне возможно, что участники восстания посматривали на его творение, как коммунисты на «Капитал» Карла Маркса. Конечно же, со многими из декабристов классик состоял в дружеских отношениях и переписке, но всё тот же сослуживец Александра Сергеевича Грибоедова Николай Шимановский характеризовал классика так: «Его товарищи не любили; у него был характер непостоянный и самолюбие неограниченное». Вполне возможно, что окажись декабристы (в порядке совершеннейшего бреда) победителями, Грибоедов оказался бы не русским посланником в Тегеране, где принял страшную смерть, а занял бы один из ключевых постов во временном революционном правительстве, анонсированном повстанцами. Но случилось иначе. И Грибоедовское «А я говорил им, что все они дураки» — ироничная эпитафия побеждённым. Арест застал Грибоедова на Кавказе, в крепости «Грозная», где классик прекрасно проводил время, играл в вист, дискутировал с сослуживцами, выпивал. Шимановский описывает этот момент так: Грибоедов, если не идеолог, то вдохновитель восстания декабристов, человек, который создал один из лучших комедийных памфлетов тогдашней реальности, в момент задержания был абсолютно спокоен и уверен, что глубина сибирских руд — абсолютно не его история. Переписку с декабристами удалось заблаговременно сжечь. Сожгли вообще все бумаги Грибоедова, кроме тетради с очередной редакцией «Горя от ума». Именно поэтому ни анонсированные Пушкиным «тяжкие оковы», ни петля специально восстановленной в стране по случаю декабрьского восстания смертной казни не коснулись Грибоедова. Но только ли? Нет, не только. Бумаги бумагами. А многое зависело от показаний а) Самого Грибоедова б) Участников декабрьского восстания Высочайше учрежденным 17 декабря 1825 года комитетом по изысканию о злоумышленных делах на Александра Сергеевича Грибоедова было заведено специальное дело, которое сегодня хранится в Государственном архиве и состоит из 24-х пронумерованных листов. В своих показаниях один из декабристов — Сергей Петрович Трубецкой — неосторожно обронил: «Слышал от Рылеева, что он принял Грибоедова в члены Тайного общества» От Рылеева? Одного из пяти декабристов, на шее которых затянется петля в июле 1826-го в Петропавловской крепости? Офицера, русского поэта, автора строк «Тюрьма мне в честь, не в укоризну, За дело правое я в ней, И мне ль стыдиться сих цепей, Когда ношу их за Отчизну!» Кондратий Фёдорович Рылеев и Александр Сергеевич Грибоедов дружили, называли друг друга республиканцами, состояли в Вольном обществе любителей российской словесности, называемом Учёной республикой. Рылеев и личное им принятие в тайное общество — может и не «тянут» на смертный приговор для Грибоедова. Но перспектива крушения карьеры и отправки «во глубину сибирских руд» на годы вполне реальна. В Комитете, занимающем вопросами зачинщиков восстания, каждому из мятежников были заданы вопросы о роли Грибоедова в тайном обществе! Спрашивали Рылеева: «Когда и где был принят вами в члены Тайного общества коллежский асессор Грибоедов, что именно было открыто ему о намерениях, видах и средствах Общества? Не было ли сделано ему поручения о свидании с кем-либо из членов Южного общества, а также о распространении членов оного в корпусе генерала Ермолова, и не имели ли вы от него уведомлений о успехах его действий?» Пытали Одоевского: «Коллежский асессор Грибоедов когда и кем был принят в Тайное общество? С кем из членов состоял в особенных сношениях? Что известно ему было о намерениях и действиях Общества и какого рода вы имели рассуждения о том?» Схожие вопросы были заданы каждому. Какую роль играл Грибоедов? Кто принял его в общество? Имел ли отношение к Южному обществу? Суть подозрений очевидна: отъезд Грибоедова за несколько месяцев к южным пределам Отечества, в Грузию, рассматривается уже как попытка кооперации с попавшим в опалу ещё при Павле I опальным генералом Ермоловым, одним из участников Смоленского офицерского политического кружка, члены которого тоже грезили смещением с престола или даже убийством Государя. Тем временем доставленный в Петербург Грибоедов, спасая себя, шлёт пронзительное письмо Николаю I, датированное 14 февраля 1826. На этом отчаянном послании Государю Императору ставит свою резолюцию лично Иван Иванович Дибич-Забалканский, вошедший в историю тем, что сделал карьеру, вовремя донеся Николаю I о заговоре декабристов и содействовав тем самым его раскрытию. Дибич-Забалканский пишет карандашом: «Объявить, что этим тоном не пишут государю и что он будет допрошен!» Но на всех допросах Грибоедов категорически отказывался от участия в тайном обществе и заговоре против царя. А что же декабристы? И те, кому суждено было умереть, и те, кому смерть была заменена ссылкой, всеми силами старались обелить Александра Сергеевича, подчеркнув его непричастность и заботливо оберегая от эшафота и ссылки. Рылеев: «С Грибоедовым я имел несколько общих разговоров о положении России и делал ему намеки о существовании Общества, имеющего целью переменить образ правления в России и ввести конституционную монархию; но как он полагал Россию к тому еще неготовою и к тому ж неохотно входил в суждения о сем предмете, то я и оставил его». Муравьёв-Апостол: «Я уже показал и теперь вторично подтверждаю мое показание что я с кол. асессором Грибоедовым не имел никаких сношений по Обществу, что не принимал его никогда в члены оного, что никогда не имел с ним свидания у Бестужева, у коего он, Грибоедов, кажется, и не был ногой. Волконский: «С господином Грибоедовым я лично весьма мало знаком, и лишь по одним встречам в светских собраниях в Москве…» Пестель: «О принадлежности коллежского асессора Грибоедова к Тайному обществу не слыхал я никогда ни от кого и сам вовсе его не знаю». Бестужев-Рюмин: «Грибоедов в Общество принят не был по двум причинам […] нашему обществу полезен быть не мог […] Не зная ни истинного образа мыслей, ни характера Грибоедова, опасно было его принять в наше Общество. Опомнился и Трубецкой, показания которого стали отправной точкой для подозрений Грибоедова: «Разговаривая с Рылеевым о предположении не существует ли какое общество в Грузии, я также сообщил ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов! Рылеев отвечал мне на это, что нет, что он с Грибоедовым говорил; и сколько помню то прибавил сии слова «он наш», из коих я и заключил, что Грибоедов был принят Рылеевым. И тогда рассказал ему, что Грибоедов был в Киеве и что его там пробовали члены Южного общества, но он не подался; это слышал я от Полтавского пехотного полка поручика Бестужева, который кажется с Артамоном Муравьевым, имели намерение открыть Грибоедову существование их общества и принять его, но отложили оное, потому что не нашли в нем того образа мыслей, какого желали. На это мне Рылеев ничего не отвечал; и я остался при мнении моем, что он принял Грибоедова». Спустя ровно 4 месяца, в начале того самого лета, которое станет последним для Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского, Грибоедова не просто отпустят, а дадут «очистительный аттестат», переведут в следующий чин, выплатят годовое жалованье, впрочем, установив на некоторое время за ним негласный надзор. Ирония судьбы! Спасение от ссылки и карьерного краха оказалось гибельным. Новый виток карьеры приведёт Александра Сергеевича в Персию, в Русское посольство в Тегеране, туда, где великий русский классик примет мученическую смерть от рук разъярённой толпы персов 11 февраля 1829 года. Но это уже другая история, о которой мы расскажем через неделю.