Судьба аристократа. Князь Лобанов-Ростовский: меценат, коллекционер, исследователь

6 января Никите Дмитриевичу Лобанову-Ростовскому исполнилось 85 лет. Юбилей у него двойной: вот уже полвека князь помогает России вернуть ее культурное достояние, утраченное с разными волнами эмиграции. Его деятельность была высоко оценена президентом РФ: в 2005-м Лобанов-Ростовский был награжден орденом Дружбы, в 2010-м за особые заслуги ему было пожаловано российское гражданство... К сожалению, со стороны органов культуры нашей страны столь же доброе отношение князь встречает далеко не всегда. Но все равно продолжает одаривать свою историческую родину. Вручение Никите Дмитриевичу Лобанову-Ростовскому ордена в Болгарии, ноябрь 2018 года Первый дар Осенью 1970-го по трапу самолета в столичном международном аэропорту Шереметьево спустился меценат и коллекционер, геолог и финансист, потомок владетельных князей Ростовских, Рюрикович в 33-м колене. Так Никита Дмитриевич впервые оказался в стране, которую его предки покинули после революции и которую он еще не видел ни разу... К тому времени 35-летний Никита, вместе со своей первой женой Ниной, уже собрали значительную коллекцию театральной живописи Серебряного века (теперь она считается лучшей частной коллекцией в мире) и тем самым сохранили от забвения русское искусство художников-эмигрантов. В тот первый раз князь приехал на родину предков не с пустыми руками — он передал ЦГАЛИ архив художника Сергея Судейкина и 12 тетрадей художника Александра Яковлева. Через шесть лет — преподнес в подарок ГМИИ им. А. С. Пушкина 80 эскизов Бенуа... — Я договорился с Николаем Бенуа, он разрешил выкупить у Большого театра за $2 тыс. эти эскизы, — рассказывает князь, — и тут же принес их в ГМИИ. С тех пор он неустанно преподносит своей исторической родине ценные дары: таких историй — три страницы убористым шрифтом в конце каталога коллекции князя. Его дары — в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, Доме русского зарубежья, Музее Цветаевой, Музее личных коллекций, Театральном музее имени Бахрушина в Москве, Театральном музее в Петербурге, Резиденции российского посла в Париже, Резиденции посольства РФ в Лондоне... Да и главное его собрание — театральная живопись — теперь практически полностью в России. Его безупречная филантропическая деятельность создала ему мировое имя. Он признан пожизненным членом общественного совета при музее Метрополитен в Нью-Йорке, избран почетным членом Российской академии художеств. Вечер друзей Я познакомилась с Никитой Дмитриевичем чуть больше четверти века назад. Дело было в Москве: осенью 1994-го в музее личных коллекций ГМИИ им. А. С. Пушкина открылась выставка «Художественные течения в русской живописи и театр. 1880–1930 гг. Из собрания Никиты и Нины Лобановых-Ростовских». Зрители тогда увидели 340 работ из этого крупнейшего в мире частного собрания русского театрально-декоративного искусства. Я писала об этой выставке и решила, что без разговора с князем материал был бы неполным. Тогда-то он и поведал мне свою мечту: чтобы его собрание было выставлено в одном из государственных музеев России. Тут, правда, речь не шла о подарке (все состояние князя вложено в коллекцию, а жить на что-то надо, тем более что он привык к определенному образу жизни). Но именно целиком и именно в России, и, конечно, в государственном музее — как гаранте того, что собрание не пропадет и картины не будут распроданы поодиночке. Отчасти эта его мечта сбылась. За годы, прошедшие с нашего знакомства, Никита Дмитриевич мало изменился. Все тот же элегантный энергичный человек, только движения стали чуть замедленными (сказываются преклонные года), но те же масштабные замыслы, то же непреклонное стремление все успеть... Полвека меценатства князь отметил скромно — в столичной музыкальной школе им. Танеевых, с которой Никиту Дмитриевича связывает давняя дружба. Собрались близкие ему люди. Были и новые лица — все, с кем князь знакомится, как правило, быстро становятся его друзьями: кто-то — удивившись истории его жизни, полной драматизма, а кто-то — поразившись широтой души этого человека... Вечер по традиции вели артисты МХТ им. А. П. Чехова — народный артист РСФСР Евгений Киндинов и его супруга, заслуженная артистка РСФСР Галина Киндинова. Для Никиты Дмитриевича играли учащиеся школы, лауреаты различных конкурсов. Так, в почти семейной обстановке, знакомые князя вспоминали моменты встречи с ним, рассказывали о той помощи, которую он оказывал, рассказывали о планах и замыслах, которые он стремился (и продолжает стремиться) реализовать... Фото Василия Иванова Дед выбрал Софию Перипетии судьбы Никиты Дмитриевича и его семьи и впрямь тянут на полноценный историко-приключенческий роман. Впрочем, для самих членов этой древней российской семьи жизнь после революции скорее напоминала трагедию. Никита Дмитриевич в детстве в Болгарии Дед Лобанова по матери, Василий Васильевич Вырубов, был товарищем министра у князя Львова — главы первого Временного правительства после отречения Николая II. Василий Васильевич Вырубов После Октября они поехали в Штаты к президенту Вильсону за помощью. Получив отказ, Львов и Вырубов отправились в Париж, где у Львова была собственная квартира. Так Вырубовы обосновались в столице Франции. Родственникам Никиты Дмитриевича по линии отца повезло гораздо меньше. Часть семьи Лобановых осталась в России. Правда, вскоре после революции им удалось переехать в Одессу. Однако еще до войны 1914-го Ольга, старшая дочь деда князя, уехала учиться в Швейцарию. В 1923-м у нее созрела идея отправиться в Советскую Россию и вывезти семью. Бабушка и дедушка князя Лобановы-Ростовские Княжна поехала прямым поездом через Бухарест. В ее купе первого класса сидел мужчина, с которым поле двух дней пути Ольга Ивановна поделилась своими планами. Он счел это безумием, но потом дал ей свою визитную карточку и сказал: «Передайте ее моему другу, капитану порта Галац Константину Улику. Он вам поможет, поскольку он такой же отчаянный, как и вы». Это была карточка военного министра Румынии... Улик действительно помог Ольге: нелегально вывез княжну к границе России на военном судне. Пообещал ждать ее с семьей через три дня на том же месте в нейтральных водах. До Румынии Лобановы добрались без приключений. А там их всех (вместе с капитаном Уликом) и арестовали... Однако румыны не выдали беглецов СССР (кое-какие средства семейству удалось вывезти, деньги и решили вопрос), и старый князь с семьей отправился в Софию: его интересовали лишь две вещи — музыка и православие. А в Софийском соборе Александра Невского по воскресеньям пел хор Софийской оперы. Родители Никиты Дмитриевича Родители Никиты познакомились в Париже. Поженились и вернулись в Болгарию, где в 1935-м и родился Никита. А спустя несколько лет началась война... C папой и мамой Малолетний арестант — С началом войны наша жизнь резко изменилась, — рассказывает Никита Дмитриевич. — Софию разбомбили ночью в марте. Город горел... Те вещи, которые можно еще было собрать в нашей квартире, мы сложили на кровать. Мой отец тянул нагруженную вещами кровать за веревки целых пять километров в предместье Софии Красно Село, где у наших знакомых армян был склад. Глава семейства торговал табаком, и мы поселились в одной из складских комнат, выпихнув оттуда тюки табака. Так мы и прожили до конца войны — на складе... Но еще хуже пришлось семье после войны, в социалистической Болгарии: новая власть арестовала не только родителей Никиты, но и мальчика. Дело было так. Лобановы решили нелегально перебраться в Грецию (легально их не отпускали). Дед Вырубов с помощью денег и одной из западных разведслужб нашел для родственников проводника. Они уже спускались к Салоникам, когда болгарские пограничники обнаружили их следы. Проводник начал отстреливаться. Ему удалось бежать. А цепочка следов на свежем снегу выдала Лобановых. Поскольку греки охраняли свою границу довольно халатно, болгары беспрепятственно вошли на чужую территорию и арестовали строптивое семейство. — Сначала я попал в военную тюрьму, — вспоминает князь. — Моя камера была последней в коридоре, который заканчивался окном. И я кое-что мог слышать из того, что происходит во дворе. Это было жутко: до меня доносились крики избиваемых и звуки расстрелов по ночам (болгары заводили моторы грузовиков, но выстрелы все равно были слышны). В день нам давали, кажется, 120 граммов хлеба. И это было все. Я разболелся, и меня перевели в нормальную тюрьму — для уголовников: Центральную. Она показалась мне раем, потому что там кормили два раза в день. А утром давали теплый чай. И к тому же там меня лечили — в тюремной больнице. В тюрьме я провел год. Потом меня выпустили. Свобода оказалась жестокой — нашу квартиру конфисковали, и никто из наших знакомых не хотел взять меня жить к себе. Мне было всего 12 лет... Единственный человек, который меня не оттолкнул, была моя няня — Елена Ивановна Иванюк. Она работала посудомойкой в русском клубе. Больше притеснить ее уже было нельзя, поэтому она ничего не боялась. А ее супруг Николай Мионович был ночным сторожем. Ему, бывшему офицеру, тоже больше было нечего терять. Вот так мы и жили — я собирал окурки на улице, потом разбирал их и продавал табак цыганам по кило… Елена Ивановна Иванюк с Никитой и дочерью Валей У няни я обитал месяца три, пока не вышла из тюрьмы моя мама. В это время у наших знакомых появилась лишняя комната, куда по тогдашним законам надо было кого-то вселить. Им было удобнее «вселить» нас. Потом мой отец тоже вышел из тюрьмы, и мы жили там уже втроем. В 1948-м отец исчез — тогда многие так исчезали: без официальных арестов, постановлений прокурора, суда... Больше мы его не видели. Недавно я узнал, что отец был посажен в специальный истребительный лагерь в Болгарии, люди оттуда уже не выходили. Выдержать там можно было только полгода. Когда лагерь закрыли, всю стражу расстреляли, здания снесли. Уцелел один гэбэшник (он был начальником лагеря), от него-то я все это узнал в 1990-х. Обменяли на паровоз Так они и жили — мама, у которой развивалась смертельная болезнь, и подросток, который после тюрьмы рисковал остаться рахитичным. Один доктор посоветовал Никите заниматься спортом, чтобы восстановить здоровье. И он занялся плаванием — настолько ретиво, что в 1951-м стал чемпионом Болгарии среди юношей на дистанциях 100 и 200 метров с стиле брасс. Как потом признавался Никита, плавание он выбрал не случайно: втайне лелеял мысль покинуть страну морем... Но испытывать собственную выносливость не пришлось: осенью 1953-го им с мамой удалось все же выехать в Париж, к деду с бабушкой вполне легально. Их... обменяли на локомотив. — Моя мать была французской подданной, — рассказывает Никита Дмитриевич. — Я был записан в ее паспорте. В то время в Софии был необычный французский посол — писатель Ромен Гари, соратник де Голля. Болгария тогда купила по аккредитиву у французского завода «Шнедер» два электрических локомотива, которые должны были доставить в Софию через разделенную на зоны союзников Вену. Железная дорога как раз проходила по «французской» территории. Гари знал наши проблемы. В Софии, кроме нас, было еще четверо французских подданных, которых не выпускало правительство Болгарии. Он воспользовался ситуацией, позвонил своему коллеге в Вену и попросил задержать локомотивы: есть, дескать, ошибка в аккредитиве. Кто посмеет проверять соратника де Голля? Через три дня МИД Болгарии послал своего представителя к Гари спросить: как насчет локомотивов? Гари ответил: «А как насчет французских подданных в Софии?» Болгары поняли... Нам дали 48 часов на сборы. Дедушка в Париже купил нам билет на «Восточный экспресс». А через три года моя мама умерла от рака... Начало коллекции В жизни князя было еще много ситуаций на грани чуда. И грант анонимного мецената, который позволил ему учиться в Англии (сейчас в этом колледже Лобанов учредил собственный грант — для таких бедных студентов, каким сам был когда-то), и работа геолога — ему пришлось много помотаться по миру (в Патагонии на юге Аргентины провел полтора года — искал нефть; на Аляске и в Тунисе, где искал ртуть; в Венесуэле — никель, в Либерии — железо...), и встреча с первой женой Ниной Жорж-Пико, дочерью французского посланника в ООН, разделившей его страсть коллекционера... — Вскоре я расстался с геологией, — рассказывает князь. — Ибо очень быстро понял, что в США геологи не руководят нефтяными компаниями. Несмотря на то, что основа состояния любой такой фирмы — правильное решение геолога: где бурить. И тогда я написал своему коллеге по Оксфорду (он учился в школе бизнеса в Стенфорде): «Как человек на Западе может легко сделать состояние?» Он принял мой вопрос всерьез и ответил, что есть три способа: брак по расчету, работа в инвестиционном престижном банке (куда люди попадают по блату или семейным связям), или же поступить в любой банк клерком и делать карьеру снизу вверх. Мне пришлось выбрать последний способ... Во время учебы в Оксфорде Надо сказать, что Никита Дмитриевич вполне преуспел: он получил еще одно образование, и его послужной список, запечатленный в справочнике «Кто есть кто», довольно внушителен: влиятельные посты в крупнейших банках Америки, консультации таким фирмам, как «Кристис», «Сотбис», «Де Бирс», и обширная общественная деятельность… Но главное дело его жизни — все-таки коллекция театральной живописи. Лобанов «заболел» коллекционированием в конце 50-х, когда не мог позволить себе больших трат. Можно сказать, собирателем стал случайно. В 1954-м оказался на дягилевской выставке. 18-летнего юношу поразила необычайная красочность, «театральность», «русскость», характерная для эскизов костюмов к операм и балетам знаменитой антрепризы Сергея Дягилева. У юного князя немедленно возникло желание видеть такого рода картины на стенах своей квартиры. Но средств не было. Только в 1959-м он смог позволить себе купить первую работу — эскиз Александра Бенуа к «Петрушке». — И хотя эскиз Натальи Гончаровой стоил два доллара, выделить деньги на покупку было все-таки непросто, — признается Никита Дмитриевич. Так они и жили: зарплата жены предназначалась на жизнь, а то, что зарабатывал князь, — на приобретение произведений в коллекцию. Или наоборот... Повезло еще и в том, что работа вынуждала его много колесить по миру и он мог совместить поиск разбросанных по Европе русских художников-эмигрантов или их родственников с деловыми обязательствами. В результате мир получил весьма полный справочник этих художников «Кто есть кто и где» (некая энциклопедия отечественной творческой эмиграции), а сам Лобанов — более 70% своей коллекции, крупнейшего в мире частного собрания русского театрально-декоративного искусства. Палки в колеса Вклад коллекционера был признан во всем мире. Кроме России. Так, на открытие собственной выставки, проходившей в особняке посла США в Москве в 1984-м, Лобановы... не попали — им было отказано в визе. Несмотря на то, что посол лично пригласил их жить у него. Супругам пришлось покупать тур в СССР. Специально в честь их прибытия устроили второй вернисаж. Успех, который имела выставка в посольстве, превзошел все ожидания: посол говорил, что никогда ни на одном приеме у них не было столько посетителей. На выставке было представлено всего 50 работ. — После этой выставки я понял, — рассказывает Никита Дмитриевич, — насколько важно показать россиянам мою коллекцию: люди так внимательно смотрели работы, говорили, что они замечательны и что мне обязательно надо поделиться ими с широкой публикой. Я честно, но безрезультатно пытался добиться официального разрешения. Потом, году в 86–87-м, директор ГМИИ имени А. С. Пушкина Ирина Антонова предложила мне показать наше собрание в музее. Правда, отметила, что сначала мне надо обратиться в Минкульт. Я обратился. От замначальника Управления внешних сношений ведомства получил такой ответ: «В ближайшие годы не представляется возможным организовать экспонирование предлагаемой вами выставки, так как выставочные залы и музеи планируют выставки в своих помещениях за несколько лет». На фоне Ростовского Кремля «Я вас не знаю, князь» Времена менялись, но чиновники, словно законсервированные, вели себя по-прежнему. — Однажды известный российский коллекционер Илья Самойлович Зильберштейн, — вспоминает князь, — пригласил меня к себе: в этот вечер из Киева прилетал 1-й зампред Фонда культуры Мясников (знакомый Раисы Максимовны Горбачевой). Зильберштейн уверял, что Мясников хотел бы со мной поговорить. Как выяснилось, Мясников хотел показать наше собрание в России потому, что в их уставе был пункт, связанный с возвращением на родину культурных ценностей. А надо сказать, что когда к власти пришел Горбачев, советский Фонд культуры получил больше прав и стал как бы противовесом Минкульту. Я ответил Мясникову, что не могу ничего решать один, так как являюсь только совладельцем собрания. Я должен спросить жену. На этом мы и расстались. Я уговорил Нину и ответил Мясникову положительно. Выставка должна была проходить в музее имени Пушкина. Я связался с Антоновой — мне было нужно ее письменное подтверждение о сроках проведения выставки, чтобы начинать оформлять страховки и прочие документы. Она прислала мне такое письмо, и я занялся отбором 400 с лишним работ для экспозиции. Наконец, я отправился в Москву уже для официальной встречи с Мясниковым. И... столкнулся с абсолютно непонятной ситуацией. «Почему вы захотели со мной встретиться?» — спросил он меня. «Вы же сами меня просили показать наше собрание в России, — отвечаю. — Я привез положительный ответ и страшно рад предстоящей выставке, так как раньше мне не удавалось добиться разрешения на ее проведение». И подвинул Мясникову злополучный ответ Минкульта о «переполненности» музеев. «Какой выставки?» — задает он странный вопрос. «Той, о которой вы меня просили при Зильберштейне», — с удивлением говорю ему. «Я вас ни о чем не просил», — бросает Мясников. «Дорогой, я понимаю, что Зильберштейна вы можете прижать, — начинаю злиться я. — Но со мной так не выйдет. К тому же вот у меня письмо от Антоновой на бланке Минкульта, где четко написано: выставка состоится. Если же вы ее запретили, вам придется выплачивать мне значительную неустойку, так как налицо мой финансовый и моральный ущерб». Он побледнел. В зале был телефон, я набрал номер Антоновой и передал ему трубку. И тут началась феноменальная перебранка. Перед всеми в зале! «С какой стати вы написали это письмо?» — задает Антоновой вопрос Мясников. «Вы мне велели сделать это», — отвечает она. «Не может этого быть!» — чуть не кричит он. И так далее. Я слышал, как Ирина Александровна жестко противостояла этому советскому чиновнику. Мясникову пришлось проглотить все то, что произошло на публике. Для любого нормального человека это кончилось бы сердечным приступом. Он же реагировал так, словно такие ситуации для него обыденные. Для меня же эта история выглядела не только отвратительной, но и совершенно сумасшедшей. Так было получено разрешение на нашу первую выставку в СССР. 1988 год: князь с Ириной Антоновой на вернисаже первой выставки его собрания в России Ростовские страдания Удивительное дело, но аналогичное отношение к меценату продолжается у чиновников от культуры до сих пор. Так, масштабное дарение князя Ростовскому музею-заповеднику вдруг объявили фальшивками, полили дарителя грязью... Травлю продолжают уже не один год. Казалось бы, зачем Лобанову признание на столь суровой к нему исторической родине? Разве мало ему, что его заслуги признаны во всем мире? Почему ему так необходима Россия? Ведь здесь он главным образом получает лишь массу проблем, убытков, сплошные нервотрепки... И все-таки Никита Дмитриевич неутомим. Он считает своей миссией восстановление в правах некоторых областей российского искусства. Никита Дмитриевич и министр иностранных дел РФ Сергей Лавров Но есть у него и еще одно объяснение: — Самые большие ценители русской театральной живописи живут именно в России. Да и сами зрители здесь больше понимают в этом искусстве, чем другие. Имея успех на Западе (что тоже очень важно, потому что доказывает: наше собрание хорошего мирового уровня), нам так отчаянно хотелось проверить его и здесь. С супругой Ниной С собранием дело в итоге разрешилось. Но теперь снова предстоит битва с чиновниками от культуры: исторический срез жизни и быта, архивных документов князей Лобановых-Ростовских, в месте, где веками была их вотчина, вдруг оказался не нужен. Судьба дара князя Ростовскому музею пока остается под вопросом. ...Как-то Никиту Дмитриевича спросили, на каком языке он думает. Лобанов ответил: «Чаще всего на английском. После недели в Москве замечаю, что думаю по-русски. То же самое со мной случается во Франции. Но считаю почему-то всегда по-болгарски. Не помню, когда я плакал в последний раз, но знаю, что в момент тяжкой физической или душевной боли заплачу по-русски».