The New York Times (США): чего на самом деле хочет Путин? Часть I

В один из теплых дней в конце мая я взяла такси и отправилась на окраину российской столицы в Московский государственный институт международных отношений, известный по русской аббревиатуре как МГИМО. Перед зданием института, величественной советской громадины с серпом и молотом над дверями, развевались флаги. Студенты в узких джинсах, рубашках с воротничками на пуговицах и толстых черных очках собрались стайками у флагштоков, болтали и зависали в телефонах. Я отметилась на охране в качестве посетителя и прошла мимо многолюдного кафетерия в сувенирный магазин института, где продавались свитшоты, кофейные кружки и тетради всех цветов радуги, украшенные логотипом МГИМО. С 1944 года МГИМО подготовил плеяду дипломатов; здесь преподают 53 языка, включая африкаанс, амхарский и вьетнамский, — и это напоминает о глобальных амбициях Советского Союза. Выпускники МГИМО составляют 95% российского Министерства иностранных дел, а те, кто получает красный диплом и успешно сдает экзамен по языку, становятся атташе с зеленым дипломатическим паспортом. Затем их отправляют, говоря словами Владимира Путина, «защищать интересы России» в остальном мире. Среди выпускников — президент Азербайджана, министры иностранных дел Словакии и Монголии и министр иностранных дел России Сергей Лавров, который регулярно выступает с напутственными речами перед студентами и преподавателями МГИМО. МГИМО находится под управлением Министерства иностранных дел, поэтому проректор Андрей Байков — отчасти ученый, отчасти представитель российской дипломатии. Я задала ему вопрос, который меня очень давно занимает: чего на самом деле хочет Россия? Из-за своего темного деревянного письменного стола Байков — молодой и свежий, одетый по моде в деловой костюм с узким галстуком, — ответил мне на практически безупречном британском английском: «Быть самостоятельным игроком, отстоять свой облик великой державы, независимой в стратегическом плане». Россия, пояснил он, вовсе не стремится подорвать мировой трансатлантический порядок, расколов НАТО и разрушив Европейский союз, как это часто представляет западная пресса в подобных заголовках: «Генеральный план Путина: возможно, это только начало?» (Is Putin's Master Plan Only Beginning, «Вэнити Фэйр» / Vanity Fair); «Черная магия международного подкупа» (The Dark Arts of Foreign Influence-Peddling, «Атлантик» / The Atlantic); «Зачем Россия подрывает западную демократию через интернет» (Why Russia Is Using the Internet to Undermine Western Democracy, «Слэйт» / Slate). Вместо этого он обратил внимание на важность российской национальной идентичности и территориального суверенитета. Встреча главы МИД РФ С.Лаврова со студентами и преподавателями МГИМО «Национализм носит разные маски, — сказал он. — Американский национализм скрывается за универсализмом, но по сути этот универсализм представляет собой расширение американской модели». Российский национализм, продолжил он, сосредоточен на себе и своих интересах. Студенты «всегда приходят сюда с представлением о том, что Россия — великая держава. Она заслуживает право ею быть, но с ней плохо обращаются, — сказал он. — Есть глубокое ощущение, будто нас предали». Подобные настроения я не раз встречала, беседуя с аналитиками, учеными и журналистами в Москве. Моя поездка состоялась до выхода отчета Мюллера, и русские попеременно смеялись или называли ерундой то, что они воспринимали как утверждения западной прессы о грандиозных манипуляциях Путина. «Американские СМИ сделали Кремль третьим игроком на выборах в США, и это здорово, — пошутил Андрей Солдатов, российский журналист-расследователь, специализирующийся на кибербезопасности. — Теперь мы про себя думаем: „Ого, мы такая великая страна, мы можем вмешиваться в мировые выборы!"». Однако его настоящее мнение оказалось серьезным: американцы, которые пытаются нащупать генеральный план, в корне неправильно понимают менталитет российского руководства. «Если вы прошли обучение в КГБ, это означает, что вы видите мир с точки зрения угроз, — пояснил он. — Другого видения у вас быть не может. И вот что происходит: когда вы видите угрозы, у вас нет стратегии; вы полагаетесь на тактику. Поскольку вы не знаете, какой может быть следующая угроза, вы только отвечаете». В другой день во время своего пребывания в Москве я вошла в Институт США и Канады Российской академии наук, ветхое желтое здание, и поднялась по лестнице, над которой висела массивная люстра, чтобы попасть в кабинет ее нынешнего директора Валерия Гарбузова. Институт был основан в 1967 году после ракетного кризиса на Кубе, возможно, в самый худший момент российско-американских отношений. Гарбузов сказал мне, что институт был создан для того, чтобы предоставить советскому режиму подробный анализ его противников и помочь разработать ответные меры на действия США. «Это не значит, что советские лидеры делали то, что им советовали! — радостно сообщил он мне. — Скорее они поступали наоборот». Гарбузов предположил, что мало что изменилось, — Кремль не понимает Америку и не слушает тех, кто ее понимает. Так же ведут себя и Соединенные Штаты. «У нас создался образ Америки как страны, которая разжигает революции по всему миру. У американцев — образ России как страны, которая хочет возродить Советский Союз любыми средствами, — продолжил он. — Каждая сторона глубоко заблуждается относительно мотивов поведения другой». В заключение он сказал: «Это очень печальная вещь, взаимное непонимание, которое мы не смогли преодолеть в течение десятилетий холодной войны и не можем преодолеть сейчас». Когда я встретилась с Русланом Пуховым, директором Центра анализа стратегий и технологий, военного аналитического центра, в элегантном кафе «Пушкин», он не стал деликатничать. «Каждый раз, когда какой-то западный наблюдатель говорит: „Русские сделали то, Россия сделала это", — я отвечаю: „Вы описываете русских, как будто они немцы и американцы. Но мы — не они". Я также спрашиваю: „Вам знакомо слово ‘бардак'? Если вы не знаете слова ‘бардак', вы — идиот, а не специалист по аналитике России. Ведь бардак — это беспорядок, это фиаско"». Бардак, который упомянул Пухов, буквально означает «беспорядок» (англ. ‘mess' — прим. перев.), но также используется в разговорной речи для описания полного хаоса — того, что политическая система России не является упорядоченной вертикальной диктатурой. Только наивность, паранойя или и то и другое сразу могут заставить вас думать, будто система работает достаточно эффективно, чтобы осуществить хоть что-нибудь масштабное и глобальное. Россия долгое время была экраном, на который американцы проецировали свои мысли или страхи — о красной угрозе и о стремлении Путина к мировому господству. Эта традиция только усилилась после выборов 2016 года, когда казалось, что все стали экспертами в повестке дня Путина. Не было выборов, в которые он не вмешался, границы, которую он не нарушил бы, или американского союзника, которым он не мог бы манипулировать. Само слово «Путин» стало символом последовательного, систематического распада международного порядка, сложившегося после окончания холодной войны. Однако никто из тех, с кем я говорила, и кто действительно хорошо знал Россию, не видел в этом ничего, кроме выдумок. Напротив, они говорили о том, что своим возвращением на мировую арену Россия обязана импровизации, тактике, азартным ходам, которые порой были скорее отчаянными, чем мастерски продуманными. Поскольку внешняя политика страны частично отражает ее представления о самой себе, увеличенные до масштабов мировой сцены, я приехала в Москву, чтобы понять, как россияне видят себя и мир. Более двух лет я посещала другие страны на Ближнем Востоке и в Европе — давних союзников Соединенных Штатов, которых пресса изображала как тяготеющих к России, — с той же целью. Если бы американцы попытались увидеть мир так же, как русские и наши союзники, могли бы мы лучше понять, что происходит в каждой из этих стран? И если бы мы поняли, чего они действительно хотят, возможно, нам самим удалось бы лучше понять мир? Мне сказали, что нужно начать с самого начала, чтобы понять, что современные русские думают о Западе. Тем не менее, даже определить начало установления международного порядка после холодной войны — непростая задача. Российские политики часто вели отсчет с 1989 года, когда Генеральный секретарь Михаил Горбачев с готовностью разрушил политическое и военное господство России над Восточной Европой. После такого великодушного жеста Москва полагала, что к ней будут относиться как к равному партнеру Соединенных Штатов, а не как к сопернику, с правом сохранять влияние на страны, которые она считает своим окружением. Западные наблюдатели, с другой стороны, считают, что рассвет эры американской гегемонии забрезжил в 1991 году, когда Советский Союз потерпел полный крах и распался, так что Россия полностью утратила право голоса в соседних странах. Таким образом, каждая сторона будет обвинять другую в том, что она отказалась от договоренностей, достигнутых после окончания холодной войны, с которыми другая сторона никогда не соглашалась или, возможно, даже их не осознавала. Как отметили российские академики Андрей Крикович и Юваль Вебер в статье, опубликованной в 2016 году в журнале «Россия в глобальной политике»: «Таким образом, очевидным становится базовое расхождение в том, когда был установлен статус-кво. Если в 1989 году, то тогда США сейчас — гегемон-ревизионист. А если в 1991 году, претендентом-ревизионистом является Россия». Война в Косово 1999 года дала первое четкое указание на то, что точка зрения России будет особой. При президенте Борисе Ельцине Россия присоединилась к Совету Европы в 1996 году и к «Большой семерке» в 1998 году. Она добивалась особого статуса в НАТО и даже заигрывала с вступлением в Европейский союз. Русские были в ярости, когда силы НАТО начали военную кампанию в Косово без одобрения Совета Безопасности ООН. Кремль рассматривал Югославию как сферу своего влияния. Премьер-министр Евгений Примаков находился над Атлантикой по пути в Вашингтон, когда вице-президент Альберт Гор позвонил ему и сообщил, что начались авиаудары. В приступе гнева Примаков развернул свой самолет. Когда Путин вступил в должность президента в 2000 году, он по-прежнему был «убежден в том, что сможет построить хорошие отношения с Западом, в частности с Соединенными Штатами», — пишет российский журналист Михаил Зыгарь в книге «Вся кремлевская рать: краткая история современной России». Он старался быть обходительным с Тони Блэром и Джорджем Бушем-младшим, и первым из всех мировых лидеров позвонил Бушу после теракта 11 сентября. Россия вела вторую чеченскую войну, и Путин стремился изобразить чеченских сепаратистов террористами. Он ошибочно полагал, что атаки 11 сентября приведут в соответствие взгляды двух стран на борьбу с терроризмом. Зыгарь пишет, что еще до того, как американцы начали бомбардировку в Афганистане, Вашингтон обратился в Москву за разрешением построить временную авиабазу в Киргизии, пообещав, что оккупация продлится не более года. Россия согласилась. Но к 2002 году, когда кампания, казалось, сошла на нет, Александр Волошин, главный политтехнолог первого путинского срока, спросил госсекретаря Кондолизу Райс, когда Соединенные Штаты оттуда выйдут. «Знаете что?— передает Зыгарь слова Райс. —Оказалось, что нам очень нужно оставить за собой эту базу, в общем-то, навсегда». Тогда Соединенные Штаты в одностороннем порядке вышли из подписанного в 1972 году договора о противоракетной обороне, несмотря на российские протесты. Договор был подписан с целью замедления гонки ядерных вооружений, и российские власти считали его «краеугольным камнем стратегической стабильности». Следующее нарушение Америка допустила в 2003 году, когда Буш в обход ООН вторгся в Ирак. Россия поддерживала исторические и экономические связи с Ираком, и Кремль публично оспаривал утверждение Белого дома о том, что Багдад обладает оружием массового уничтожения. Между тем, с 2003 по 2005 год волна протеста против руководителей советских времен прокатилась по Грузии, Украине и Киргизии, и в этих странах сформировались прозападные правительства. Государства, некогда входившие в советскую сферу влияния, присоединились к НАТО, пытаясь защитить себя от России. Кремль воспринял эти сдвиги как угрозу своему собственному территориальному суверенитету. Теперь россияне отчетливо уяснили, что Запад рассматривает их как «фактически побежденную страну, — сказал мне председатель Президиума Совета по внешней и оборонной политике Федор Лукьянов, — которая не имеет права претендовать на то, чтобы быть на равных с американцами или европейцами». Президент России Владимир Путин во время выступления в Мюнхене. 11 февраля 2007 Расхождение во взглядах постепенно становилось непреодолимым. К 2007 году Путин выразил свое недовольство на Мюнхенской конференции по безопасности, ежегодной ассамблее глобальных элит, но неизвестно, почувствовал ли кто-нибудь всю глубину его недовольства. «(…) чуть ли не вся система права одного государства, прежде всего, конечно, Соединенных Штатов, перешагнула свои национальные границы во всех сферах: и в экономике, и в политике, и в гуманитарной сфере — и навязывается другим государствам. — сказал он. — Ну кому это понравится? Кому это понравится?» Он продолжил: «Никто не чувствует себя в безопасности! Потому что никто не может спрятаться за международным правом как за каменной стеной». Кремль особенно был обеспокоен тем, что Петр Стегний, российский академик, пишущий для журнала «Россия в глобальной политике», назвал своего рода фундаментализмом от демократии, исходящим от Соединенных Штатов, включая его настойчивое стремление навязывать такие либеральные ценности, как права женщин, меньшинств и ЛГБТ-сообщества без оглядки на местное своеобразие. Российские наблюдатели не видели никакой другой логики в решениях, принятых Америкой в отношении арабской весны, когда администрация Обамы поддержала отставку президента Египта Хосни Мубарака, своего 30-летнего союзника. Москва предпочитала стабильность любой ценой, в то время как Соединенные Штаты «безжалостно и бессмысленно сдают союзников в угоду теоретическому догматизму», — писал в том же журнале российский академик Евгений Сатановский, отмечая, что такая политика часто приводит к поддержке исламских фундаменталистов, которые гораздо сильнее расходятся с мнимыми ценностями Америки. Зимние Олимпийские игры 2014 года в Сочи, задуманные как венец славы Путина, были омрачены угрозами бойкота в связи с драконовским запретом России на «пропаганду гомосексуализма» (впоследствии Комитет ООН по правам человека осудил Россию за нарушение Международного пакта о правах человека). Кремль расценил это осуждение как геополитический выпад, спровоцированный американским правительством. «На Россию было множество нападок, начиная с акций протестов ЛГБТ-сообщества в преддверии Олимпиады, и с российской точки зрения, все они имели очень четкую цель — очернить информационное пространство Олимпиады», — сказал мне Дмитрий Тренин, директор Московского центра Карнеги. В феврале 2014 года массовые протесты заставили президента Украины Виктора Януковича бежать в Россию. Путин незамедлительно отправил солдат без знаков отличия на захват Крыма, перекраивая границы континентальной Европы. «Что же сделала Россия в марте 2014 года?» — задался вопросом Тимофей Бордачев, директор Центра комплексных европейских и международных исследований в Москве. «Россия нарушила монополию США на нарушение международного права, — продолжил он. — Когда Соединенные Штаты не соблюдали международное право, это всех более или менее устраивало, но когда Россия поступила так же, создалась очень напряженная атмосфера». В ответ Запад наложил на Москву многочисленные санкции, а затем расширял их по мере того, как на Украине возрастал уровень насилия, вплоть до того, что мятежники, которых поддерживала Россия, сбили гражданский самолет — тогда погибло 298 человек. Возымели ли санкции намеченный экономический эффект — вопрос спорный, однако россияне считают их лицемерными и унизительными. (Они также всерьез обиделись, когда Обама назвал их страну «региональной державой, которая угрожает некоторым своим непосредственным соседям, но не потому, что она сильна, а из-за своей слабости».) Путин наложил собственные ответные санкции, но они тоже мало на что повлияли. Россия теперь стала международным изгоем, и изоляция, казалось, только ободрила Путина. «После Украины, в частности, — сказал мне Тренин, — Путин, на мой взгляд, решил перейти от простой готовности обороняться к активной обороне». Именно в Сирии Путин начал ломать сложившийся после холодной войны образ своей страны, а также бросил вызов Западу, который годами судил о ней по этому образу. Его решение ввести туда российские войска изображалось как первый шаг в попытке преобразовать этот регион, но стратегия заключалась в основном в выборе правильного момента и сроков, а тактика отчасти объяснялась нехваткой ресурсов. После того, как в 2011 году начались протесты против правительства президента Башара Асада, Москва заблокировала резолюции Организации Объединенных Наций, которые проложили бы путь для будущего вмешательства, и продолжила поставки оружия в сирийскую армию. Стремление России защитить Асада шло рука об руку со снижением интереса американской администрации к региону. Обама не хотел втягивать Америку в очередную войну. Он сказал, что «рубежом» будет применение химического оружия, но, хотя доказательств его применения становилось все больше, Вашингтон практически ничего не предпринял. После появления «Исламского государства»* (запрещена в России — прим.ред.) в 2013 году Соединенные Штаты быстро сосредоточились на борьбе этой организацией, а поддержка сирийской оппозиции свелась к общим словам. К 2015 году режим Асада оказался на грани краха, уступая территорию одновременно ИГИЛ* и антиправительственным ополченцам. Ближний Восток гораздо ближе к Москве, чем к Вашингтону; ближайшая к Сирии граница с Россией находится примерно на таком же расстоянии, как Вашингтон от Бостона. Москва боялась распространения беспорядков и терроризма, как заразы. 30 сентября 2015 года Асад направил официальный запрос о помощи на основании договора о военном сотрудничестве 1980 года, который был утвержден парламентом Российской Федерации. Российские вооруженные силы официально вошли на территорию страны. (Многие россияне, с которыми я говорила, сразу отмечали, что благодаря этой процедуре военное присутствие Путина в Сирии, в отличие от вторжения США в Ирак, становится вполне допустимым). После многих лет «скрытой» войны России с Украиной и наследия советского военного конфликта в Афганистане, который длился целое десятилетие и унес жизни 14 тысяч советских военнослужащих и миллиона мирных жителей, российское население искренне опасалось вмешательства в Сирию. Согласно опросу «Левада-центра», единственного крупного независимого исследовательского центра в России, 69% россиян были против прямого военного участия. Что касается технической поддержки, мнения разделились: только 43% полагали, что Россия должна поддержать Асада и предоставить ему оружие, в то время как 41% был против. Аналитики и оппозиционные политики указали на множество рисков, связанных с российским «авантюризмом». Дмитрий Гудков, самый активный оппозиционный член российского парламента, предупредил о возможных последствиях. «Неизвестно, чем это закончится», — предупредил он во время интервью Радио «Свобода». В России есть собственное многочисленное мусульманское меньшинство, примерно 10% населения, а из стран бывшего Советского Союза вышла большая часть иностранных боевиков ИГИЛ*, численность которых оценивается в 8500 человек. Гудков предупредил, что война на местах в Сирии может спровоцировать межэтническую напряженность в пределах собственных границ России. Кремль беспокоится об общественном мнении, поэтому начал рекламировать это вмешательство по телевидению и через СМИ. «Из-за внутренних причин и глупого, бесцеремонного и безответственного вмешательства Запада весь Ближний Восток вступил в период десятилетий нестабильности, — пояснил в популярном субботнем политическом ток-шоу почетный председатель Совета по внешней и оборонной политике Сергей Караганов. — И эту нестабильность придется контролировать». ______________________________ * «Исламское государство» (ИГИЛ) — запрещенная в России террористическая организация Эссе написано при поддержке Пулитцеровского центра (Pulitzer Center).