Ирина Прохорова: «Мы не знаем, как назвать время, в котором живем»

Фото Дмитрий СтепановИрина Прохорова: «Мы не знаем, как назвать время, в котором живем»Литературная премия «НОС» появилась благодаря Гоголю. В год, когда идея премии уже выкристаллизовалась, а название еще нет, праздновали 200-летие со дня рождения классика. «И мы подумали: раз Гоголь, значит, НОС, то есть «Новая словесность», — говорит Ирина Прохорова, литературовед, учредитель премии, глава издательского дома. Мы пообщались с ней после специального проекта премии «Волга/НОС», посвященного текстам художников. — Ирина Дмитриевна, а вы какие книги читаете? — Задавать такой вопрос издателю? Это прямо-таки бестактно! – смеется она. – Поскольку у нас в издательстве двадцать с лишним серий, девять из которых я курирую сама, чтение мое разнообразно. Приходится читать огромное количество рукописей. Конечно, я стараюсь следить за тем, что происходит в литературе – и в этом плане очень облегчает жизнь премия «НОС»: уж лонг-лист (не говоря о шорт-листе) точно прочтешь. — В общем, извечный вопрос «что бы почитать?» перед вами не стоит? Вы просто открываете лонг-лист – и по списку… — Очень интересно смотреть динамику развития современной литературы. Каждый год вносит тематическое и жанровое разнообразие в список премиальных книг. — Российская литература меняется настолько стремительно? — Она невероятно динамично развивается с начала 90-х годов, причем как проза, так и поэзия. Многие эксперты полагают, что мы последние 25-30 лет живем в эпоху поэтического ренессанса. Начиная с середины 2000-х появилась и новая плеяда детских писателей. — У нас и жизнь за последние 20-30 лет здорово изменилась. — Разумеется, и литература (вместе с другими видами искусства)стремится осмыслить фундаментальную трансформацию общества последних десятилетий. С падением Советского Союза произошел сбой коллективной идентичности: империя распалась так стремительно, что мы не до сих пор не можем это пережить и принять новую реальность. Поэтому литература продолжает работать с социальной травмой, с проблемой исторической памяти. Каждый год в лонг-листе премии НОС присутствует много книг, связанных с советским прошлым. — То есть писатели до сих пор лечат рану от распада СССР? — В каком-то смысле это так, хотя, пожалуй, пора бы залечить раны, которые к тому же часто мифические. Интересно, что в 90-е годы русская литература в большинстве своем не страдала ностальгией, а скорее осваивала новую реальность и прорабатывала сценарии будущего. Может быть, именно поэтому она была в авангарде постсоветской культуры. Но с середины 2000-х годов литературу (я имею в виду прежде всего прозу) обогнал театр и современное искусство. В принципе, это нормально: в культуре никогда не бывает так, чтобы разные жанры развивались с одинаковой скоростью. Где-то всегда спад, где-то всегда подъем. Понятно, что в 90-е годы театр развивался плохо по совершенно объективным причинам: не было денег. Люди в театр не ходили – жизнь была богаче любого вымысла. Литературе в этом смысле легче: издать книгу намного дешевле, чем поставить спектакль. Да и найти время на чтение книги человеку проще, чем на поход в театр. Поэтому при всем нашем безденежье конца 80-х — начала 90-х независимый книжный рынок в России возник буквально из неоткуда.— Правда?! — Я сама была участником этого рынка, видела это своими глазами. Это было какое-то саморазвитие идеи, люди начинали издательское дело практически без инвестиций. Общество настолько сильно измучил книжный голод советского периода, что все буквально бросились скупать тома для домашних библиотек. У нас почему-то принято умиляться тому, какая была великая литература в СССР и как повально все читали. Но на самом-то деле в Советском Союзе из-за идеологической цензуры образовались огромные информационные лакуны: многие книги были запрещены, доступ к иностранным источникам, как художественным, так и интеллектуальным, был предельно затруднен. Современным студентам ничего не говорят слова «спецхран», а именно там скапливалось огромное количество книг, прочесть которых можно было только по специальному разрешению. Даже те книги, которые официально издавались, например, творчество писателей Серебряного века, имели настолько микроскопические тиражи, что их продавали «под прилавком», только «своим». Поэтому в конце 80-х можно было сделать себе состояние не только на продаже детективов, но и на вполне серьезной литературе. Сегодня Пелевин, Улицкая, Сорокин и так далее – уже живые классики, а тогда они были новыми именами.Начало 90-х годов ознаменовалось появлением нового поколения талантливых поэтов, и этот тренд не прекращается до сих пор. Советский театр же к концу 80-х стал слишком консервативен. Да, был Театр на Таганке, БДТ имени Товстоногова, но… не наберешь и пяти театров, которые могли бы считаться современными. Поэтому потребовалось время, чтобы насмотреться, напитаться новыми художественными направлениями и новой театральной эстетикой. Театральный взлетпроизошел в середине 2000-х. И сейчас, на мой взгляд, современный российский театр намного интересней литературы. — А ведь ваша премия появилась в 2009-м году. Вы специально ее учредили, чтобы подтолкнуть литературу? — Ее невозможно подтолкнуть, ее можно только поддержать. Идея создания новой литературной премии возникла в Фонде Михаила Прохорова как попытка разработать новый язык литературной критики, которая (т.е. критика) переживала острый кризис, связанный со сломом эпохи. Как писали об этом еще формалисты в 1920-х годах, «писатель пописывает, читатель почитывает, а критика растерялась». Вся система эстетических координат, сформированная в позднесоветское время, разрушилась. Поэтому идея премии была – не просто датьпобедителю деньги, а реформироватьинститут литературной критики, найти новую оптику осмысления текущего литературного процесса. — И поэтому вы сделали обсуждения премии публичными? — Это был принципиальный момент. Я сама несколько раз была в жюри литературных премий и каждый раз убеждалась: очень быстров обсуждение художественного достоинства книг привносится человеческий фактор: «Давайте дадим этому автору – по совокупности заслуг», «Давайте этому – он хороший человек и сейчас нуждается» — и так далее. — Да, не про качество книг разговор. — Именно. В конце нулевых грянула технологическая революция: интернет дал свободный доступ к информации, приведший к беспрецедентной демократизация знания. Между тем литературные премии, возникшие как жанр во второй половине XIX века, продолжают быть закрытыми институциями. Нам показалось важным выдвинуть во главу угла не победителя премии, а сам процесс обсуждения. Жюри должно увидеть публику и отстаивать свою позицию, глядя ей в глаза. Найти аргументы. Объяснить, почему именно эта книга лучше других. Стать устными Белинскими. — А в России нет культуры публичных дебатов… — Ее и быть не могло в силу тотального контроля и полной монополии государства на любые публичные высказывания. У нас отсутствует язык открытых дебатов. Любые дискуссии переходят на личности и на спор по принципу «кто громче крикнет». Это не потому, что не хватает воспитания. Это потому, что нет риторической культуры. Где та граница, что отделяет жесткий спор от личных оскорблений? А у нас есть только традиция погромных кампаний – и волей-неволей она проявляется и в обсуждениях.— Были люди, которые отказывались участвовать в публичных обсуждениях? — Напротив, все радостно соглашались. Неожиданно выяснилось, что мы изобрели жанр, который нигде раньше не встречался: «НОС» — единственная литературная премия в мире, где жюри делает свой выбор в формате публичных дебатов.Когда мы рассказывали об этом иностранным коллегам, они говорили: «Как здорово, мы до такого даже не додумались». Понимаете, как правило, по итогам вручения премии все запоминают только одно имя – победителя. А когда в зале сидят двести с лишним человек и слушают горячее обсуждение членами жюри десятков книг, у людей расширяются представления как о литературном процессе в целом, так и о наиболее интересных текстах текущего года. После этого они идут в магазин и покупают сразу несколько книг – может быть, победителя даже не купят, а приобретут книги тех авторов, о которых жюри говорило наиболее убедительно. — То есть самое важное – это шорт-лист? — Победитель может быть компромиссной фигурой, может оказаться на первом месте случайно – любая, самая престижная премия, как правило, очень редко выбираетфиналиста, который потом становится литературной фигурой первого ряда. Поясню процедуру работы премии:члены жюри все лето усердно читают присланные на конкурс тексты (которых в этом году было 250 штук!) и в конце сентября в рабочем порядке формируют лонг-лист. В конце октября-начале ноября на площадке Красноярской ярмарки книжной культуры в результате открытых дебатов, протекающих при большом стечении публики, пришедших на ярмарку, объявляется шорт-лист. Победитель выбирается на заключительной сессии в Москве в конце января, опять-таки в открытых дебатах и путем открытого голосования. Но премия породила и дополнительные, специальные проекты, которые проходят поздней весной в перерыве между премиальными циклами. Такими проектами стали: «Русский нон-фикшн ХХ века», «Baby-НОС» (современная детская литература), «Инспектор-НОС» (современный интеллектуальный детектив). Все они, как и основные премиальные дебаты, направлены на поиск современного критического инструментария для определения «новизны» в литературе. На сегодняшний день самым резонансным спецпроектом оказался «НОС-1973». Как-то в бурных обсуждениях жюри и экспертов фонда о дальнейшем развитии премии родилась идея:«Давайте представим, что независимая премия «НОС» существовала в 1973 году. Кто бы мог стать ее победителем?» — А почему именно 1973 год? — Мы выбрали начало 70-х, потому что это было время становления литературного постмодернизма. А на 1973-м остановились потому, что именно в этом году за границей вышел первый том Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Составляя список «номинантов» премии за 1973 год, мы попытались исследовать все литературное поле, включая подцензурную словесность, тамиздат и самиздат. И когда лонг-лист был сформирован, мы испытали культурный шок. У нас, действительно, была великая литература, но совсем не та, которую мы себе представляли. Не могу не привести этот список, он весьма впечатляющий: Александр Галич. Генеральная репетиция (год написания) Венедикт Ерофеев. Москва-Петушки (первая публикация) Василий Шукшин. Характеры (первая публикация) Андрей Синявский. Прогулки с Пушкиным (первая публикация) Людмила Петрушевская. Уроки музыки (год написания) Фазиль Искандер. Сандро из Чегема (публикация первых глав) Саша Соколов. Школа для дураков (год написания) Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ (публикация первого тома) Братья Стругацкие. Пикник на обочине (первая публикация) Юрий Трифонов. Нетерпение (первая публикация) Василий Аксенов. Золотая наша Железка (год написания) Евгений Харитонов. Проза (не датирована, основной массив относится к 1970-м). Варлам Шаламов. Колымские рассказы (1954-1973 годы написания) Игорь Холин. Проза (писал с конца 1960-х) Владимир Набоков. StrongOpinions (первая публикация) Когда мы обнародовали лонг-лист в сети накануне дебатов, то в фейсбуке стихийно разгорелись споры и обсуждения нашей концепции. — А как возник проект «Волга/НОС»? — Это было дальнейшее развитие премии. Нам показалось несправедливым, что публичные литературные дебаты проходят только в Москве и в Красноярске, нам показалось важным, чтобы споры вокруг современной прозы возникали в культурной среде других городов. Так НОС пошел по стране и пришел в Нижний Новгород, где нашел надежного и заинтересованного партнера в лице Арсенала. «Волга/НОС» имеет собственное жюри, которое формирует свой шорт-лист и победителя. Так в январе открытых дебатах в помещении Арсенала нижегородское жюри выбрало победителем Виктора Пелевина за его роман «IPhuck 10», тогда как несколькими днями позже московское жюри присудило премию Марии Степановой за книгу «Памяти памяти». Уже на первом году жизни проект «Волга/НОС» обзавелся собственным спецпроектом. 23 мая прошли открытые дебаты жюри, определившие победителя в номинации «Тексты художников». Из десяти книг, написанными художниками за последние десять лет, в которых отражено современное художественное мышление, финалистом стал текст Андрея Хлобыстина «Шизореволюция». Андрей Хлобыстин будет приглашен к участию в фестивале «Вазари: Тексты художников» в качестве победителя этой спецпремии за самую современную книгу современного художника. — Ирина Дмитриевна, а что с масс-маркетом? Он живет отдельно от литературных премий или книги, которые продаются в России самыми большими тиражами, тоже имеют шанс попасть хотя бы в лонг-лист? — Развлекательная литература была, есть и будет и в ней тоже всегда будут верхи и низы. И, кстати, одним из спецпроектов премии «НОС» был выбор лучшего интеллектуального детектива. И потом… возьмите книги Гузель Яхиной. Это коммерческая литература или нет? — Хм. Даже не знаю, как ее определить. — Это литература популярная, но качественная. Да, снобы говорят: «Если у книги тираж – 100 тысяч экземпляров, это попса». — Тогда Пушкин – вообще попса безоговорочная! — Именно. Что ж, хороший писатель не может написать бестселлер? — Ирина Дмитриевна, вы в начале интервью говорили, что каждый год книги показывают какой-то новый тренд. Что в моде сейчас? — В последнее время стали появляться книги, связанные с постколониальной проблематикой. Это новый и очень перспективный тренд, который ломает привычный имперский литературный канон. Ну почему было такое потрясение от той же Гузель Яхиной? Потому что ее первый роман ведется от лица женщины, которая принадлежит совсем другой культуре, воспитана в других традициях… — Нетитульной нации… — Видите, у нас даже языка нет для того, чтобы говорить об этом: мы начинаем мучительно подбирать слова. Да, это судьба татарской женщины с иным культурным бэкграундом, религиознымукладом, которую цепь обстоятельств выбрасывает в страшную советскую модерность. И ее взгляд, взгляд женщины, на трагические события: раскулачивание, террор – совершенно меняют привычную оптику описания этого страшного времени. Для меня важно, что эта литература стала развиваться. В советское время она была декоративной – национальной по форме, социалистической по содержанию. — Вы сейчас сказали интересную фразу про то, что мы не знаем, как говорить о мультикультурности. — Ну а какими словами нам оперировать? «Этнические меньшинства»? Это же уничижительно-имперское определение. Идеи равноправного сосуществования культур и языков внутри страны никогда не было, несмотря на все лозунги об интернационализме. В этом году выявилась еще одна тенденция: сразу несколько книг поднимают проблему современных подростков: их отчужденность от взрослого мира, жестокость и непонимание, с которыми им приходится сталкиваться . И плюс – это проза от лица девочек, что тоже нехарактерно для нашей литературы. В этих текстах мы видим другую картину девичества, которая отходит от сентиментальных штампов. — Да, это определенно не Лидия Чарская! — Конечно. Хотя в нашей традиции Чарская все равно сильна. А в этих книгах – совершенно другая история. Девочки перед лицом насилия, тайной жестокости женского мира, в ловушке собственной пробуждающейся сексуальности. Неисследованный мир. — Раз уж мы заговорили о нехватке слов. Ирина Дмитриевна, как вы думаете: почему с момента, как распался Советский Союз, в русском языке так и не появилось привычного и удобного обращения к незнакомому человеку? Почему у нас нет общеупотребимых аналогов мисс, мсье, сеньоров, пани… — После революции 1917 года все старые способы обращения исчезли в силу уничтожения дореволюционных сословий. Обращение «товарищ», которое в раннее советское время символизировало равенство, впоследствии подверглось бюрократизации, превратилось в партийный штамп. Слово «гражданин» стало чуть ли репрессивным термином: «Гражданин, пройдемте!». После распада Советского Союза произошел окончательный сбой в коллективной и индивидуальной идентичности. Обратите внимание: мы называем нынешнее время постсоветским. Приставка «пост» уже предполагает, что мы не можем найти адекватного определения новому укладу жизни. Не знаем, как назвать время, в котором живем. Отсюда и то, что меня беспокоит в текущей литературе – ощущение, что художественная оптика не настроена на восприятие радикальных социальных изменений последних десятилетий. У нас появилось много новых профессий, новых социальных групп и классов, новый жизненный и интеллектуальный опыт, и все это очень редко находит свое отражение в современной словесности. Иногда складывается ощущение, что литература во многом осталась в советском времени. Почему так стойка ностальгия по советскому? Время и условия нашего существования изменились, а система ценностей не поменялась – и это, мне кажется, одна из самых больших проблем и общества, и литературы.