Сорок дней назад не стало поэта Глеба Горбовского

Эта песня имеет своего автора, хотя все думают, что она народная, даже блатная. Ее автор написал еще кое-что, столь же памятное и тоже известное как народное... Эта весна отметилась многими потерями. Сорок дней назад не стало поэта Глеба Горбовского — знаковой величины в истории литературы ушедшего и текущего века. Новость о смерти Горбовского не «порвала» СМИ, а проскользнула незаметной мышью и исчезла, не выдержав «конкуренции» с трагедией Игоря Малашенко, случившейся накануне. Горбовский — глыба. Автор массы уникальных по пронзительности стихов, он мог бы написать всего один — и уже оказался в истории. «Когда фонарики качаются ночные…» — она ведь не народная, это не блатной фольклор! Как и памятная «У павильона «Пиво-Воды» стоял советский постовой...». Эстеты припомнят и «Ах вы груди мои, груди, носят женские вас люди». Хулиганист был Глеб Яковлевич — человек, которому посвящал стихи сам Бродский! Люди часто опаздывают. Не к автобусу, к жизни уходящей. Мечтая взять у Горбовского интервью, я несколько лет «начитывала» материалы, влюблялась в него все больше, все ждала и мечтала: вот поеду в Питер... Не успела. А он успевал все — и жить, и любить, и хулиганить, и писать стихи. Дожил до 87. Так и остался тайной для всех. Может, и для самого себя, не знаю. …Вот она, папка «Горбовский». Представляю, будто видела сама: стоит себе на Невском актер Сергей Гурзо — красивый до головокружения, тот самый, который «Сергей Тюленин». А мимо него идет разбитная компания. И вдруг один — с острыми такими, жгучими глазами, — отделяется от толпы, подходит и просит вежливо, чуть наклонив голову: «Я насчет авторских…» Гурзо недоумевает. Он, звезда, только что сыгравший узника «Крестов», где напевали «Фонарики». «Песня-то моя», — говорит остроглазастый, и не поймешь даже, всерьез он или нет... Гурзо пожал плечами: «А я вас не знаю. Сам еще ничего не получил. К режиссеру обратитесь!» А Горбовский что? Просто спросил. Нет так нет. Просто не было денег у друзей-поэтов, вот он и обратился попростому... На самом деле Горбовский был конченым, абсолютным бессребреником. Кстати, авторские права на песню он так до конца жизни и не зафиксировал, отчислений от «Фонариков» не получал, а уж пели-то их... Проще сказать, кто не пел. А так нужный ему трояк выдал Бродский. Когда тот умер, Горбовский написал: Помню, в дни его отъезда Мне он выделил трояк, Потому, что я не бездарь, Да и Бродский не дурак... Фамилия Горбовские «упала» на их семью волей писаря. Где, мол, живете? А, в Горбово. Горбовские значит. Так и пошло… Горбовские — горбатились. Тягот было много, в этом смысле, до горба на спине... В начале войны, когда было страшно, но все еще казалось сном, мама посадила Глебку в поезд на Московском вокзале. Поправила рубашку, попросила соседей присмотреть за пацаном. В Порхове ему будет спокойно. Серебристая Шелонь, силуэт крепости, церковь старая, пахнущая временем — ему тут нравилось. А потом город взяли немцы, и надо было как-то жить... Иногда, кстати, немцы плескали ему, ободранцу, супа и даже давали хлеба. А он, пользуясь случаем, тихонько тырил у них боеприпасы — только для того, чтобы устроить «бабах», поскольку огонь и грохот любил с детства. Как-то его поймали, чуть не поставили к стенке. Почему не поставили — Горбовский и сам недоумевал. Четыре года он не просто бедствовал, а бродяжничал. Их сбило в стаю — таких же некормленных, грязных, голодных волчат, шпану и юных уголовников. Грамоты Горбовский не разумел, зато изучил законы детских приемников и детдомов. Он знал, что отца репрессировали еще до войны. Горбовский-старший красноармейцем воевал в армии Тухачевского, в боях лишился глаза. Позже ему «клеили» чье-то убийство, и следователь так бил его по голове толстой книгой, чуть ли не «Капиталом» Маркса, что протез выпал и покатился по полу… После войны Горбовский нашел мать в Ленинграде — она пережила блокаду, но жизнь не ладилась — ни в школе, ни в ремесленном училище он не прижился. Дальше — как сон: конфликты с матерью и отчимом, исправительная колония для несовершеннолетних преступников. Он «ушел» из нее красиво и артистично, как «профи». И добрался до заволжских лесов, где тихонько жил отсидевший отец, после срока лишенный прав. Отец был учителем, хоть и значилось в местной школе несколько учеников. К ним примкнул и Глеб. Как заставил его отец учиться, как засадил за книги — ну кто теперь скажет. Но засадил. И там впервые сложились стихи. Он писал их и раньше, но теперь это было другое... После это снова был Ленинград и школа. А потом армия, стройбат, где он едва ли не через сутки или двое оказывался на гауптвахте. В 1953-м, переживая очередные «приключения», он под настроение начал сочинять песни, которые сам позже окрестит «похабными». Время прошло, слова их позабылись, исписанные тетради он порвал. Но «Фонарики» остались. Столяр на «Красном Октябре», научившийся пить политуру, слесарь-газовщик, рабочий геофизических бригад на Сахалине и в Якутии... Он все равно вернулся, не мог не вернуться. И в шестидесятых жил на Васильевском острове, на углу 9-й линии и Малого проспекта. Жилье было удобным: внизу — пивбар, напротив — часовня. Церковь да кабак... Как-то он шел домой и увидел, как из пивбара вышел милиционер и упал в сугроб, как подкошенный. Дома Горбовский написал теперь уж знаменитое: У павильона «Пиво-Воды» Лежал счастливый человек. Он вышел родом из народу, Ну, вышел и упал на снег… Как такому не уйти в народ! В жизни у Горбовского было три большие любви — разные, но все — острые. Поэтесса Лидия Гладкая, несостоявшийся филолог Анна Петрова и последняя жена, Светлана, с которой он познакомился в заведении, где лечился от зеленого змия. Каждая оставила след и строки, счастье и боль. «Я умру поутру», — написал он когда-то. Утро смерти всплывало у него не раз. Он не искал славы, денег, не умел завидовать. И умер утром. Как обещал... Только «Фонарики» качаются, качаются на ветру... Вспомним авторский текст. Когда качаются фонарики ночные И темной улицей опасно вам ходить, — Я из пивной иду, Я никого не жду, Я никого уже не в силах полюбить. Мне лярва ноги целовала, как шальная, Одна вдова со мной припала отчий дом. А мой нахальный смех Всегда имел успех, А моя юность покатилась кувырком! Сижу на нарах, как король на именинах, И пайку серого мечтаю получить. Гляжу, как сыч, в окно, Теперь мне все равно! Я раньше всех готов свой факел погасить. Когда качаются фонарики ночные И черный кот бежит по улице, как черт, — Я из пивной иду, Я никого не жду, Я навсегда побил свой жизненный рекорд!