Божья копилка

Андрей Яхонтов работает над историческим полотном, которое охватит весь XX век. В романе «Божья Копилка» действуют Григорий Распутин, Николай II, обер-прокурор Святейшего Синода Константин Победоносцев, Фрейд, Кафка, Лев Толстой, Дмитрий Менделеев, Ленин, Сталин, Берия, Гитлер и обыкновенные простые люди: регент Успенского собора в Кремле Виссарион Былеев, его сын Петр, мудрец Шимон, красавица Ревекка и ее жених Пинхас. Действие произведения начинается на кладбище и разворачивается в удивительных домах старой Москвы. Подъезд многоквартирника, куда вошли запорошенные снегом большеносая женщина и ребенок с поврежденной рукой, произрастал, как из грибницы, из неистребимого фундамента древнего, в незапамятные дни воздвигнутого и, спустя века, улетучившегося монастыря. Первым испытанием для обители, зародившейся средь буйных лесов и вблизи бьющего под могучими дубами прозрачного источника, стал набег кочевников. Смоляными факелами гикающие перекати-польцы пытались подпалить стены мирной цитадели, сложенные из плотно пригнанных одно к другому неохватных бревен, но тесовые стволы (для пущей прочности, выморенные в водах живительного родника) и резной заборчик примыкавшего к крепости цветника не занялись и не закоптились. Успевшая укрыться за надежным заслоном братия затянула заздравный фимиам Спасителю. Не слезавшие с коней хищноглазые всадники (даже нужду они справляли, орлино приподнимаясь над седлом и упершись кривыми ступнями в стремена), яростно нахлестывая мускулистых скакунов, вздымали их до верхних венцов бастиона, но иноходцы, напружиненно взвиваясь, не могли прорвать невидимую, до неба простиравшуюся прозрачную непреодолимость хранившего Божий град покрова. В узеньких зарешеченных дозорных окошках завоеватели видели посмеивающихся насельников. Тараном, взгроможденным на разновеликие, из придорожной липы выточенные кругляши-колеса, взбешенные захватчики вознамерились разметать воспринимавшиеся шаткими ворота и сделать пробоину в раскисшей части земляного вала — напротив зеленеющего тиной рва, но дразнившая невоспламеняемостью загадочная непроницаемость отбрасывала галдящую орду. Чернецы голосисто возносили хвалу Всевышнему. Отвергнув тактику устрашающего нахрапа (не нанесшего оборонявшейся стороне ни малейшего ущерба), иссякше откатившиеся к исходному рубежу неугомонцы устремились на приступ, используя непривычное для равнинных жителей вскарабкивание по отвесной круче и цепляние за сучки-задоринки, однако безлошадный штурм не задался: смельчаки паучьи зависали на высоте, опутанные своими же пеньковыми жгутами, либо маслянисто сползали по гладкой, будто отлакированной палехскими мастерами, плоскости. Продолжавшиеся в осажденных недрах напевы вводили наружних слушателей в исступление. Заткнув уши пенькой и нунчаками, спотыкавшиеся от изнеможения коневоды стреножили вспененную копытную подмогу и разбили походный лагерь. Взятая на вооружение изобретательным врагом выжидательная позиция обрекала удерживаемых в тисках осады схимников медленной мучительной гибели, но вылущить и растоптать ядро Христовой веры атакующим по-прежнему не удавалось, скорлупа православной твердыни не давала трещин: лишенные пищи и влаги отстаиватели терновой неуступчивости не предались отчаянию, измор, длившийся три долгих жарких месяца, их не сломил. Журчащий родник волшебным образом переместился в сердцевину удушающего кольца и снабдил узников кристально чистым прохладным питьем. Затягиватели петли принужденно утоляли жажду из гниловатого рва и покрытого ряской озерца, которое в доосадные времена использовалось для полива огородов. Инок Авксентий темной ночью, стараясь остаться незамеченным, пробрался к дубраве, чтоб раздобыть питательных кореньев и желудей, но был схвачен и подвергнут пыткам. Истязуемый не просил пощады и к изнуренным своим товарищам о заступничестве не взывал, они добровольно, еле волоча ноги и пошатываясь от истощения, вышли и объявили: «Не покинем друга сваво, не отдадим на поругание». Победители торжествующе ринулись в кельи, круша утлую монашескую утварь. Перед казнью защитники неколебимых устоев прощально расцеловались и зафальцетили: «Славься в Сионе…» Ятаганы, копья и секиры выскользнули из рук палачей и заштопали-замуровали входную прореху, а частично поступили в распоряжение приготовившихся умереть жертв. Злодеи сами оказались в плену. Не чаявшие избавления, но отпущенные на все четыре стороны, они, перед тем как с позором умчаться, закидали не сдавшийся оплот (и отовсюду заметный, предостережением для будущих посягателей вздымавшийся крест своего поражения) — головешками разметанных костров, в которых дотлевали соломенные лежанки и прочие аскетичные пожитки нестяжательных (а потому неуязвимых) братьев во Христе. Сама святыня не задымилась и не обуглилась. Претерпевшие муки смиренцы восстановили силы и продолжили молитвенную и трудовую поденщину: били поклоны перед образами, выращивали морковь и репу, пряли лен, припасали на зиму бруснику и тыкву, не отказывали в приюте сирым странникам, участвовали в возведении начавшей разрастаться поблизости деревушки. Из лесной чащобы приблудились волк и медведь и стали ручными. Благоденствие длилось, пока дождливой ночью в окованную медным утолщением калитку не постучались (коварно тихо) тяжело выпроставшиеся из седел рыцари в громоздких доспехах и шлемах, имевших форму песьих голов. Обремененные массивной сбруей буцефалы гулко громыхали увесистыми подковами. Усыпленная спокойным течением бытия община почивала. Волк-собака не залаяла, косолапый плясун не зарычал. Сторож, застигнутый врасплох и пребывая во власти тягучей дремы, не озаботился иерихонским ржанием и наглостью настойчивого, все громче звучавшего смеха, неосторожно глянул в смотровую щель и был пронзен пикой, протиснутой в узкую, как у почтового ящика, прорезь. Гортанный убийца, расширив проем ударом алебарды, отодвинул рукой в чешуйчатой металлической перчатке внутренний засов. Внушительно вооруженный отряд с лязгом вступил во двор и изрубил крестообразными мечами камень, древесину, растянутые для просушки холсты и подвернувшиеся протестующе взметнувшиеся человеческие конечности. Игумен успел взобраться на колокольню и ударил в набат. Подоспевшая деревенская дружина кольями, оглоблями, хворостинами изгнала неуклюже ворочавшихся в негибких доспехах истуканов, некоторых столкнула для охлаждения в затянутое ряской озерцо. Прочие громыхаи, унося ноги, потрясали кулаками и обещали вернуться лет через пятьсот-шестьсот. А, может, и раньше. Искромсанные тела монахов положили рядком возле живительного источника и окропили. Отчлененные головы утвердились на кровоточащих шеях. Приросли руки и ноги. Воскресшие страстотерпцы выловили из мелкобродья недоутопших барахтальщиков. Угостили их, дрожавших от озноба, крепким сбитнем. Оценив достоинства предложенного напитка, согревшиеся интервенты скинули панцири, опустились на четвереньки и лизались с медведем и волком. Очередные лазутчики — подгадав наикульминационнейший момент всенощной службы — змеисто вползли в главный храм через тайно вырытый ими подкоп. Застигнутые врасплох распевавшие акафисты послушники отнеслись к вторженцам (и их шелковым, по-женски длинным балахонам) без предубеждения, а те в недопустимо директивном тоне потребовали от не прервавших литургию хористов присягнуть (и притом немедленно!) правильной, как они изволили выразиться, религии. Устав ожидать исполнения своего категоричного приказа (не понятого продолжавшими осуществлять привычное таинство по заведенному канону тугодумами), миссионеры спустились в подвал-кладовку, на которую наткнулись, лопатя подземный ход, и предались пиршеству. Провианта и настоек хватило надолго. Огрузшие ясновельможцы не показывались на поверхность, пока не съели и не вылакали все, а когда, бледные из-за отсутствия солнца и свежего воздуха, высунулись, не могли не проникнуться прелестью окружавших пейзажей, примкнули к пасхальной процессии, а на праздник водосвятия окунулись в студеную родниковую купель. Эпидемия чумы (по слухам, накликанная кальвинистами, гугенотами и одним из двух не утвердившихся на русском престоле Лжедмитриев) выкосила отшельников — сберегателей исконности — и прикипевших неофитов. Кельи опустели и подернулись паутиной, звонница онемела, мимоезжие и пешие путники, опасаясь притаившейся в руинах болезни (она могла выпрыгнуть и вцепиться в каждого!), огибали смертоносные развалины стороной. Скорбя, окрестные поселенцы постановили: предать обветшавшее урочище выжиганию. Взыгравший кастальский гейзер (так его с тех пор называли) оросил заросшую бурьяном пустынность, извел (о чем бесстрастно повествует летопись) инфекцию, брызги, упав, указали точки первовсходов будущих огнеупорных башен. Нашествие элегантной армии, вторгшейся с барабанным боем и в лайковых перчатках на избранную Господом для взращивания белокаменных палат делянку, ненадолго отсрочило появление лепестковых архитектурных соцветий. Насморочно грассирующие солдаты, занятые в основном вылавливанием из тинистого пруда квакуш (которых — перед тем, как с жадным чавканьем съесть, окунали в обнаруженные в подмонастырском подземелье бочки с порохом — деликатес ввергал ортодоксально постившихся кондовых укорененцев в помрачение), улучили межобжирательную паузу, облили шаткий иконостас лампадным маслом (в изобилии имевшемся в других бочках, но по причине несъедобности не оцененном лягушатниками: в нем не замаринуешь улитку или слизняка) и на длинной жерди поднесли пылающую паклю к намалеванным стародавними богомазами ликам. От пламени киот загустел (показалось поджигателям, яичницей-глазуньей), бугристые желтки обернулись ризами, белковая известковость подернулась ровнехонькой майоликовой, как майонез с измельченным укропом, мозаикой, фасады сорганизовались в стройный церковный ансамбль-перечницу. Витязево, плечом к плечу, сплотились купола. Чарующий колокольный звон поплыл над пепелищами, спроваживая недовкусивших ратной виктории и валтасаровых услад поджаривальщиков. Над грабительски разоренными угодьями, в обрамлении рассветов и закатов, взошло посреди звездной Псалтири лучащееся светило — льнущий к Богоматери Кучерявый Малыш. Ласточки и стрижи оплетали нерасторжимый союз недолгого Успения и вечного Воскресения виньетками в форме сердечек. Умевшие читать обнаруживали в птичьих виражах выведенные в небе, как в тетрадке, буквы имен первых монастырских настоятелей. Истовее, одержимее свирепели нападки на неопалимую вотчину. Почившие монахи, сторожуя свой обетованный оазис, несдобровали против святотатцев, низведших необоримый надел до юдоли истязательств: трапезная превратилась в пыточную камеру, из столярной мастерской сюда перефуговали ставшие орудиями издевательств над арестантами стамески и плоскогубцы, католический лаз (почитавшийся музейной достопримечательностью) приспособили под нужник и топили в нем приверженцев непорочности. Воскресая, убиенные омывались в сочившемся сквозь нечистоты роднике, но после насильственного вымокания в отхожей яме стыдились являться людям. Крест на колокольне изуверам подломить не удавалось, он рухнул сам от удара молнии — вряд ли случайной, она упредила взрыв недоопорожненных пороховых бочек с остатками наполеоновско-робеспьеровской лягушатины, сим гремучим детонатором планировали раздолбить отторгавшие огонь остовы рассыпающихся построек. Прахи, потревоженные вестью о готовящемся антибожественном салюте, окутали многовековое пристанище плотной пеленой, благодаря которой летчики-асы, потомки закованных в латы рыцарей, не могли — даже на бреющем снижении — разглядеть искалеченную молельню и бомбили ее наугад (но столь интенсивно, будто аэродром или штаб). Фугасы, «зажигалки», фаусто-мефистофилевские фау-патроны — возможно, еще и по причине ослепленности мстителей ненавистью, летели мимо или, притянутые родником-магнитом, мягко, не вздымая почву веерным дыбом, утекали по водоносным пластам туда, где сошли с конвейера, и вершили разрушения в далеких противничьих тылах. Пилотируемые вполне цивилизованно обмундированными (а не песьеголовыми) люфтваффовцами, железные стервятники распадались на части и складировались в затянутое ряской озерцо рядом с проржавленными доспехами предыдущих носителей металлолома. «Монастырь — первый, и последующий, всегдашний, не исчезал и не исчезнет, — внушала Антону Евфросинья. — Его благость пребудет до Второго Пришествия, а, может, и дольше!» Евфросинья прибавляла: после войны группа энтузиастов, обозванных властью вивисекционно-рассекающим словечком «сектанты», взялась обихаживать исток чудотворности — окафелила иссыхающую криницу, посадила молоденькие деревца, подмалевала шелушившиеся фрески. Но остатки останков уже не откликались на доброту — снег валил в обескрышенные пустоты, дождь отбивал чечетку на треснувших ступенях, чертополох и крапива агрессивно гнездились на уступах былого неупадничества. Вонзавшиеся в небо стропила навевали мысль о поломанных ребрах обглоданного бурями исполина, ставшего после перемалывания беспозвоночным. Испив чашу унижений, кои было не снести (а снесение неминуемо подразумевалось), и не желая повторить участь соседних и отдаленных скитов, монастырь в одну из ночей истаял, иссушив родник; обесцерковленный (и обезводевший) компост поступил в распоряжение вавилонски перенаселенной девятиэтажки — контурно схожей, полагала Евфросинья, с улетучившейся (но не исчезнувшей, значит, полностью) храминой. Одноного устоявшие (а мнилось — отпрыгнувшие к краю взбурлившей стройплощадки) ясени, липы, тополя с нескрываемым тремором (похоже трясутся чудесно помилованные жертвы, пятясь от прохаживающихся возле плахи палачей), взирали, не чая осенившей их стволы и кроны нетронутости, на забубенных, недоотмытых, хронически недовысыпавшихся и кое-как одетых неоприхожан — не молившихся, не исповедывавшихся, злоупотреблявших, в отличие от прежних благочестивых богомольцев, алкоголем и табаком. Россказни Евфросиньи о якобы ощутимо разлитом — в задымленном «Казбеком» и «Беломорканалом» воздухе — сдобном аромате воскуренного ладана и бесплотной пастве, стекающейся к невидимому амвону, подтвердились, когда наспех проложенная близ дома теплотрасса обнажила ячейки могильных сот. Средь оскаленных мумий выделялась фигура в хрупком клобуке: сложенные на груди руки удерживали тусклый медный крест. «Авксентий Желудев» — значилось на атласной ленте, охватившей седую шевелюру. Поглазеть на невидаль сбежалась детвора. Взрослые тоже пришли и тихо переговаривались. Яму оцепили гирляндой трепыхавшихся на ветру флажков — бригадир натянул их меж криво вбитыми кольями. Прибыли строгие дяди в костюмах и тщедушный старичок-священник, он просил передать нетленные мощи церкви (пока не утрачены под воздействием ливневых осадков), мужчины в костюмах посовещались и отказали. Подрулил грузовик, рабочие (те самые, что обнаружили клондайк погребений), совковыми лопатами переправили в кузов прахи и черепки. Клобук хотели забрать в музей, он обратился в пыль. Участковый Николай Захарович оттеснил зевак. Тут и коснулось ушей Антона жалобное, повисшее над траншеей: «Иже еси на небеси…» и «Ныне отпущаешь…» Николай Захарович обвел собравшихся испытующим взором. Кто устроил провокацию? Оказалось, псаломили (к вящему удивлению участкового, Антона и прочих свидетелей) зашвырнутые в грузовик солисты. Покружив над вскрытым ульем (не пчелками, а поземкой песцовых серо-вьюжных — а ведь стоял август! — хвостов) певуны развеялись. С той поры во дворе и впрямь нередко звучал колокольный благовест, а собравшиеся слушатели глазели на будто бы видневшиеся над купой тополей купола. Девчонки (сверстницы Антона) относились к «миражникам» сочувственно, игравшие в казаков-разбойников или гонявшие по газону тряпичный мяч мальчишки высмеивали придурошных: «Больные, и не лечатся!» С приближением сумерек юродивых сменяли оборванные, обезображенные вздутиями и сыпями на коже увечные попрошайки, они группировались там, где, согласно уверениям Евфросиньи, некогда была паперть. И чудесным образом (уж не под воздействием ли высохшего волшебного родника?) — исцелялись, стерев тряпочкой наведенную красками или губной помадой «рожу», «проказу», «экзему», даже прозревали, сдергивая повязку с необельмованных глаз. У безногих и безруких вырастали недостающие части тел. Балаганно переругиваясь, шайка в лохмотьях подсчитывала выручку. Купюры и монеты высокого номинала оставляла себе, мелочевку разбрасывала по асфальту. «То-то бы порадовался Харон!» — говорила при виде этих россыпей Евгения Казимировна Ивановская, вселившаяся в послемонастырский дом вслед за мамой и Антоном. Еще один квартирный сосед — худющий, страдающий несварением желудка Никодим Сердечкин, в отличие от покладистой Евгении Казимировны, исходил стервозностью: «Псевдонищие делятся с участковым нетрудовыми доходами, вот Николай Захарович и смотрит на этот антиобщественный элемент сквозь пальцы!» В предзакатных лучах монеты переливалась чешуей дракона. (Не того ли, которого пронзил копьем покровитель Москвы святой Георгий Победоносец? Побывав на небе, Антон узнал: медной милостынею вымощены надоблачные дороги, но денежно-облицовочного материала всегда недостает, поэтому следует жертвовать просящим как можно больше.) Отдельные крохотно сиявшие овалы уворовывали вороны, им нравилось все блестящее (но, возможно, птицы преследовали малопочтенную цель: мешать упрочнению небесных магистралей, вот и уносили подобия маленьких солнц птенцам), монетки проскальзывали сквозь прутики гнезд, падали на газон, выкатывались из двора на улицу, становясь добычей прохожих и намеренно охотящейся за прибылью детворы — собранной в кулачок суммы хватало на фруктовое сиреневого цвета мороженое! «Так заботятся о вас, младенчики, небесные покровители», — ликовала вместе с малышней Евфросинья. Ее предсказание о монастыре, который непременно возродится, Антон вспомнил, став взрослым и побывав в Праге, где над Вышеградом осязаемо реет невидимый собор Иоанна Предтечи, умышленно и дальновидно опрозрачненный зодчими — ради необнаружения их искусного творения всюду шнырящими уничтожителями прекрасной исключительности: стоит вынюхивальщикам запеленговать шедевр или натолкнуться на образец нерасхожести, и неповторимость будет истреблена! Очень редко непошлости удается себя обезопасить — неуемным разрушителям неймется, они просеивают и выявляют: что еще уникальное можно разломать и расквасить? В целях сбережения находящихся под угрозой исчезновения экспонатов учреждена в потайном уголке Вселенной безразмерная (огороженная и неприступная) кладовка, там хранятся модели всех когда-либо ездивших по дорогам, рельсам (и монорельсам, и бездорожью) автомобилей, паровозов, трамваев (неудачно сконструированных — наряду с выдержавшими испытание), соседствуют слепки и оригиналы глиняных шумерских табличек и новгородских берестяных грамот, учтены (на случай, если человечество впадет в беспамятство и не сумеет без подсказки восстановить пройденный путь) находящиеся в статике и развитии разновидности отслуживших и нарождающихся способов народоуправления, проекты госустройств и тепло-электростанций; пребывают в первозданной неприкосновенности тунисский Колизей и римский водопровод, а целехонькая Сухарева башня (с вмурованной в нее тетрадью колдуна Якова Брюса) покоится рядом с обернутой теплоизоляционной водонепроницаемой пленкой Янтарной комнатой; громоздятся отреставрированная, под собственным весом рухнувшая статуя Колосса Родосского и прошитые самолетными заточками небоскребы нью-йоркского Торгового центра; пляшут на приколе каравеллы Христофора Колумба и прощально гудят сгинувшие в пучине Бермудского треугольника торговые и военные суда; посверкивают не помятые метеоритами космические шаттлы; сгрудились Атлантида, Гиперборея, первый Иерусалимский храм, синусоидный, как до обрушения, Генуэзский виадук и пострадавшие при землетрясении глинобитные хижины Спитака… Разграбленный гитлеровцами Петергоф и стертый с лица земли храм Христа Спасителя возвращены (или ненадолго одолжены?) балтийскому берегу и Москве — непосредственно из этой богатейшей коллекции. В копилочную прорезь опущены ленинградские, дрезденские и киевские жилые кварталы, расколошмаченные в 1941–1945 годах, а также поглощенный Олимпийским проспектом Самарский переулок, где в деревянном домике росла бабушка Антона Анна Вихерт… Перетранспортирована и развернута в надоблачной кладовой булыжная улица Бахрушина: камни ровнехонько укладывали пленные вермахтовцы, среди них — Ганс, жених не ставшей балериной тетушки Клары, в наземной Москве лежит близ Павелецкого вокзала бледная копия этой улицы с краснокирпичным зданием театрального музея. Плющиха и три Неопалимовских переулка перебазировались в сочленяемую на протяжении веков преобъемнейшую экспозицию — визуально переиначив ее вкраплением кубически безликих диппредставительств. Наряду с материальными, вещественными артефактами, в фондах собрания (в специальных банках: металлических, стеклянных с крышками и информационных — но их правильнее именовать «дайджестами») законсервирован воздух разных широт и эпох, присутствуют стенографические отчеты всех без исключения конференций, заседаний и конгрессов, имеются звукозаписи докладов, произнесенных с трибун, кафедр и балконов, зафиксированы проскочившие мельком в головах возражения и замечания (начисто отвергнутые и бурно одобренные, плюс нашептанные внутренним голосом ругательства, включая многозначительные междометия); пронафталиненные шубы соперничают с пронафталиненными репризами известных и посредственных конферансье, афоризмы и крылатые выражения помещены в несгораемые футляры различной величины с пришпандоренными пояснительными метками; воплощенные и незадавшиеся идеи рассортированы по остекленным, удобным для обозрения витринам; проекции состоявшихся и не сложившихся судеб (их варианты и эскизы) дополнены вспомогательными набросками мечтаний; по стенам развешены или сложены в многочисленные высокие и низенькие штабеля (иногда свалены в объемистые короба) портреты мужчин, женщин, стариков, старух, детей — послойно запечатлевшие переменчивость лиц и туловищ — вплоть до мельчайших изгибов бровей и ресниц, линий губ и ведущих к победам или поражению линий на ладонях… Перечни находящейся на балансе разносортицы регулярно переуточняются и инвентаризируются, свежие поступления приходуются, предыдущие — индексируются (в зависимости от амортизации), их стоимость соотносят с курсом золоторезервных запасов, о ревизии составляют акт. В пыленепроницаемых (и пуленепробиваемых) ангарах на стеллажах томятся в ожидании быть затребованными и пущенными в оборот своды утративших актуальность законов и тома поправок к ним, чертежи градостроительных пертурбаций, дипломатические ноты и ноты законченных и незаконченных музыкальных произведений, литературные экзерсисы и их черновики, дневниковые записи частных граждан и подлинники правительственных указов. Почетного места в бумажном запределье удостоена скрепленная суровой нитью тетрадь мудреца Шимона: ради ознакомления с этим непреходящего значения конспектом стремились (и стремятся) проникнуть в оберегаемые от посторонних посещений воздушные закрома многие пытливцы, иные, проплутав в поисках вожделенного эталона всеведения долгие годы, свернули на окольные тропы и, разуверясь в успехе, отказались от притязаний, другие, в блаженном самоубеждении: поход приведет (не может не привести!) к намеченному триумфу, не прекращают стараний и, не жалея себя, пробиваются — туда, где, спрессованы рулоны отснятых и засвеченных кинопленок и громоздятся пирамиды запиленного граммофонного винила, а среди и вышедших из употребления патефонов и диктофонов раскинулись острова ломких от времени дамских сумочек и стога мужских помочей. Антон не исключал: путь в запрятанную меж созвездиями (по неустановленному пока адресу) сокровищницу пролегает через ее надземно-подземные предварительно-накопительно-перевалочные терминалы: отправной точкой связующей тот и этот свет экспедиции мог стать перекопанный теплотрассой дворик (следовало призвать провожатыми переливчато-поземчатых, как песцовые хвосты, измогильцев) или выстроенный по проекту Корбюзье на задворках Петроверигского переулка террариум для выдающихся деятелей Третьего Интернационала (его обитатели владели уникальными документами и делились захватывающими мемуарами), средь провалов-перемычек-прободений (с двойным, как у раритетного шпионского чемодана, дном) выделялись желтенькое, примостившееся неподалеку от этого террариума цыплячьего цвета лукошко с чугунной оградой, взрастившее трех братьев-врачей Боткиных, и подзорно-башенно-округлая, с бубновыми прорезями окон, нацеленная в галактические дали цилиндрическая жилая труба Мельникова на Арбате… Московские, сопряженные с вечностью башенки Шехтеля, Кекушева, Жолтовского маяково угадывались в размытых очертаниях собора Парижской Богоматери и лондонского Тауэра. В треугольной четырехугольности белесо-желтых египетских пирамид и испещренном угольными подпалинами песчанике колоннады Сан-Суси скрывался прототип альбома черно-белых фотографий бабушек Оли и Лены. Безжалостно срубленные серебристые тополя сквериков Пречистенки и Остоженки качались метрономами внутри стеклянно-глянцевых нью-йоркских и чикагских высоток… Коломбо, Сан-Франциско, Тобольск, Антверпен… Но в начале начал отправными материками (неколебимо якорными, при том, что с якоря всегда можно сняться и покинуть порт приписки) надежнели — не поспевавший (и не спешивший) за эпохой, медлительный, основательно-патриархальный (с ленточными лепными фасадом и удавьими перилами широких лестниц), подвально допотопный, в толщу небытия опускавшийся (вслед за своим ровесником «Титаником») особнячок-ларец-краса неказистого Еропкинского переулка, где — и после того, как умерли, — остались жить: папа, дедушка Петр, три бабушки и считавшиеся полноправными членами утопленнического экипажа неугомонный Григорий Ефимович Распутин и желчный, въедливый, с капризно поджатыми губами Константин Петрович Победоносцев; и жилетно-резиновый, надувно-продувной спасательный Неопалимовский, брошенный тонущему, но барахтающемуся ребенку Выручальщицей-Судьбой… Ни один из роскошно-люксовых номеров пятизвездочных отелей, ни изысканные лофты, поделенные условными перегородками на спальни и кухни, ни новомодные пент-хаусы и таун-хаусы, ни полная снующих ящериц-геконов викторианская резиденции на вершине холма близ знаменитого алмазного форта Голконда, ни ходивший ходуном под артобстрелом бамбуковый дзот, где Антону довелось очутиться по журналистской надобности, не могли соперничать с наипервейше влившимися в память и кровь непотопляемыми ковчегами. Библейский Ной располагал недурственным плавсредством, позволившим человечеству и бессловесным тварям спастись из наводнения. Антон был облагодетельствован аж двумя не менее вместительными и просторными, скользившими сквозь шторма и поверх океанических впадин универсальными понтонами-паромами, умевшими трансформироваться (в зависимости от пожеланий и потребностей владельца) в пиратские бриги, нефтеналивные танкеры, быстроходные глиссера, прогулочные катамараны, атомоходы, эсминцы, авианосцы, патрулирующие траулеры, сторожевые катера, сухогрузы, баржи, круизные многопалубники… Маневренно (и неотфильтровываемо) циркулируя в артериях и мозговых фиордах, они прочней прочного закалили храбрившегося салагу-юнгу, научили безбоязненно встречать пятые, седьмые, девятые накатывающие валы, помогли мнившему, что наматывание кругосветных петляний прибавляет лоцманских навыков корсару преодолеть коварно неприметные рифы и лобовые торосы, а потом, грозя вспороть бортами и мачтами стенки утративших эластичность кровеносных сосудов, закупорить тромбами форштевней гортань и легкие, разворотить лопастями износившуюся, заплатанную спайками мешковину сердца, взяли на буксир седовласого устальца.