Олег Богаев в ожидании Сергея Лаврова

– Счастливые люди не интересуется литературой, – говорит главный редактор журнала "Урал" Олег Богаев. И сделав пару затяжек, уточняет: – Наше счастье, что таких людей все меньше. Как только народ начинает беднеть, интерес к художественному слову резко возрастает. Богаева называют одним из самых философствующих российских драматургов – его "писательский сканер" постоянно в режиме "вкл.". Новый гость на творческой кухне "Уралинформбюро" рассказал, чего ему стоило кресло редактора, как пишутся тексты, от которых, буквально, взрывается стекло, о публикациях "по блату", шутках Серебренникова и о том, почему в "Урале" давно ждут стихов министра иностранных дел Сергея Лаврова. – Олег Анатольевич, в последнее время в связи с разными событиями в жизни страны и в сфере культуры становится, по-моему, несколько неуютно. Вы как себя в этом контексте чувствуете? – В общей сложности я руковожу журналом 10 лет. И последний год происходят такие вещи удивительные – люди пишут письма, буквально доносы, эти все вещи направляют в министерство культуры, губернатору… – И это происходит только в последний год? – Да, раньше такого не было вообще. Ну, например, три слова. Они вполне печатные, но люди были возмущены: "мастурбировать", "минет" и еще одно какое-то вполне медицинского характера. И вот они пишут в минкульт. Я даю ответ на трех листах. Они идут дальше и обращаются в Роскомнадзор, и мы вынуждены объяснять, объяснять, объяснять. – Что вам ответил Роскомнадзор? – Работайте внимательно. Ну, вот мы внимательно и работаем. – Больше никакого, значит, "минета"? – Конечно, это не значит, что такие слова больше не будут появляться. Но теперь мы будем работать более, постараюсь подобрать правильное слово, мастерски, изощренно, что ли… – Как в советское время? Эзопов язык? – Может быть. – Письма – это "звоночек". Но есть ведь еще много инициатив из той же оперы – прикрывают голые статуи, например, или говорят: давайте возрождать худсоветы, которые будут пропускать или не пропускать спектакли или фильмы. Мы снова встанем на эти рельсы? – Пока этими организациями руководят вменяемые и умные люди, по крайней мере в театре. Я их всех знаю. Если произойдет смена верхней структуры и придут те, кто в искусстве ничего не понимает, начнутся сложности. Человек же, когда не понимает, он становится агрессивен, пытается агрессией прикрыть свое незнание. Ты, наверное, видела фильм "Лето" Кирилла Серебренникова, там как раз это припоминается. Я, кстати, не считаю, что это плохой фильм, хотя все его ругают. Красавец Гребенщиков, Майк – какие там все красавцы! Кирилл же взял в картину всех своих выпускников. Вообще вот эта ситуация с ним… Когда мы "Антония и Клеопатру" выпускали в "Современнике" (2006, пьеса Олега Богаева, реж. Кирилл Серебренников, здесь и далее – прим. ред.), там был такой момент – уже финал и должен выйти молодой Цезарь. Мы сидим на репетиции, и вдруг в этот момент на сцену выходит Путин. Это, знаешь, такой актер, сейчас он стал известен, благодаря сериалам, Ваня Стебунов. Кирилл одел его в куртку-аляску и – просто копия, интонация и всё. Я оборачиваюсь к Серебренникову и говорю: слушай, я вот свалю в Екатеринбург, премьера пройдет – и в самолет. У меня проблем не будет. А у тебя? Это ведь "Современник", придворный театр, куда ходят депутаты – им надо же жен куда-то водить. А Кирилл мне на это отвечает, мол, да мне наплевать вообще, ничего мне не будет. И вот, как все обернулось. А как он прикалывался над ними! Вот сидит известный депутат, не буду называть фамилию, и Кирилл просто троллит его. Это опасные игры. Привязаться можно к любому руководителю бюджетного учреждения культуры, и ко мне в том числе. – А в художественном плане этот стёб оправдан? Сатира по отношению к власти – всегда же была генеральной темой, начиная с того же Салтыкова-Щедрина. – Вообще, Лен, я человек смелый. Но при этом у меня контракт продлевается раз в три года, так что все, что скажут убрать – уберу мгновенно. – То есть вы держитесь за свое кресло. – Конечно (улыбается). "Урал" сейчас переживает нелегкие времена. Нам в связи с последними пересчетами кадастровой стоимости подняли аренду в 10 раз. Так что сейчас мы просто все деньги тратим только на аренду, положение тяжелейшее. Замечательный и любимый народом Евгений Вадимович все только бегал вокруг пруда и ничего решить не мог. – В минкульте ищут какие-то варианты? – Я думаю, конечно, есть вариант – отправить нас в какой-нибудь подвал где-нибудь на Компрессорном. Но вот это место – оно намоленное, здесь, в редакции, например, Борис Николаевич Ельцин ночевал три дня, когда от жены уходил, вот на этом самом на диване… Видишь, государство делает все, чтобы такие штуки, как журнал "Урал", перестали существовать… Хотя, с другой стороны, не надо забывать, что мы и еще "Сибирские огни" – единственные журналы в России, которые существуют при поддержке государства. – Когда вы узнали, что в постановке по "Русской народной почте" будет играть Табаков, – насколько это было неожиданно? – Я жил тогда в коммуналке на Студенческой, работал в театре осветителем, вел богемную жизнь, и был настроен так и провести остаток дней. И писал я в то время только для себя, даже мысли не было о каких-то там постановках. В ТЮЗе, помню, вообще не платили, зарплату выдавали сахаром, причем не белым, а каким-то коричневым. Приходилось подрабатывать – я охранял дорогие машины. И вот отсыпаюсь дома, включил телевизор – сидят Березовский, Третьяков, Табаков. И вдруг объявляют: лауреатом премии "Антибукер" стал Олег Богаев… В этот момент я понял, что сны, которые тебе снятся, – они бывают в чем-то пророческими. Буквально за день до этого мне приснилось, что я иду по старому своему детскому саду, а там такие сетки и с них свисает д…мо – в диком просто количестве. Я иду и думаю: откуда столько? "Комната смеха" ("Русская народная почта"), Табакерка, 1998. Режиссер Кама Гинкас, в главной роли Олег Табаков. Видео: youtube-канал Московского ТЮЗа Фото из личного архива Олега Богаева Никто, и я в первую очередь, не думал, что будет такой успех. Я видел потом на этом спектакле с Табаковым молодого Медведева с женой. Кто мог знать тогда, что он станет премьером. А знаешь, кто был спонсором постановки? Артемий Лебедев – подручный Ходорковского. И все они сидели практически рядом – поразительно! – Проверю, идет ли запись. – Вот я смотрю на твой диктофон – это ужасно расшифровывать то, что тебе наговорят. Я так же с режиссерами работаю… Из недавних – с Тростянецким. На днях прошла премьера спектакля к 300-летию Льва Толстого ("Грех" по повести Толстого "Дьявол", инсценировка Богаева и Тростянецкого). Геннадий Рафаилович – он же удивительный человек. Мы с ним эту инсценировку полгода делали по скайпу – он в Санкт-Петербурге, а я здесь. За это время многое изменилось – во всем мире, в моей жизни. И вот я сижу, слушаю запись, он медитирует что-то такое, а потом вдруг взрывается, начинаются фантазии, а я за ним не успеваю, это просто наказание. А сейчас буду делать, очень надеюсь, в Театре кукол спектакль по пьесе "Русская народная почта" с замечательным Германом Варфоломеевым. – В одной из рецензий Павел Руднев пишет, что, порой, вы уходите в такую абстрактную сферу, что ваши пьесы трудно ставить в театре с живыми актерами, а в куклах – в самый раз. – Паша, это можно оставить в тексте, меня ненавидит последние лет 15, наверное. (Восклицает театрально.) Павел, за что ты меня ненавидишь?! У меня есть такая пьеса со странным страшным названием "Фаллоимитатор". – Привет Роскомнадзору… – Да. И по ней была премьера в московском Театре эстрады (2003) – как раз Хазанов тогда стал им руководить – играла певица Лолита Милявская, кстати, удивительная актриса, Евгений Стычкин играл. И Хазанов бежит по коридору с криком: В моем театре фаллоимитаторов не будет! Я эту пошлятину отсюда вымету! С тех пор как-то Руднев, видимо, поставил на мне свой жирный концептуальный крест. Хотя пьеса-то ведь не про предметы любовных утех. А про то, как устроена жизнь, – ну, вот нет любви у человека, и настолько это трагично, что у него оживает резиновая кукла. – Вы вообще много пишете об одиночестве. – Да… Не надо обольщаться по этому поводу никому. У меня всегда была такая мантра: человек задуман один. Это Цветаева сказала. Человек родился один и умер один. Когда-то все заканчивается. Люди остаются вместе ради детей, но это невыносимо – особенно женщинам, очень многие попадают в эту "вилку". Так мы все и живем, понимаешь? Вот мы с Тростянецким делали эту инсценировку по последнему рассказу Толстого. Там о том, как молодой парень, хозяин имения вожделел крестьянку – в этой вещи все о человеческой совестливости и парадоксах отношений "мужчина–женщина". – Есть у вас какой-то свой "ключ", как понять – хороший текст перед вами или плохой? – Я вообще для себя такую вещь в очередной раз осознал особенно остро. Вот журнал, в одном номере этого журнала 40 подборок – поэты, прозаики, драматурги, критики. О чем они пишут? О том, что их, конечно, волнует. И только вот то, что находится очень глубоко, выстрадано, только это имеет шанс на мощное воплощение, только тогда личная трагедия или комедия будут настоящими. Я же сам всю жизнь прикидываюсь, что пишу комедии, на самом деле – нет… Вот только что, при тебе, пришел родственник одного из наших авторов – Владилены Сементовской. Журнал с ее рассказом вышел в мае, а пару минут назад мы с тобой узнали, что она умерла – и трех месяцев не прошло после публикации. Знаешь, какой это был удивительный случай? Сидит мой заместитель Сергей Станиславович Беляков (публицист, историк, литературный критик), открывается дверь, он слышит – палочка стучит, и входит абсолютно слепая старуха. Она говорит: знаете, у меня есть история, которую я должна рассказать. ДОЛЖНА! Без особой надежды – всякие сюда люди приходят – он говорит: успокойтесь, присядьте, может быть, воды? И вдруг она встает и начинает, заученно, как по писаному рассказывать. Говорит-говорит-говорит – посадили человека, который за ней этот текст набрал, рассказ пошел в печать. Ее это, видимо, отпустило, и она ушла из жизни – то есть связь неразрывна. – Вы не раз подчеркивали, что драматургия – это недолитература. В пику тому же Коляде, который страшно обижается, когда к пьесам относятся как к текстам второго плана… – Коляда – счастливый человек, иногда о чем-то слишком задумываться, наверное, не стоит, потому что это забирает всю энергию. Сколько я уже пишу пьесы? С 23 лет, а сейчас мне 48. Мама дорогая! 25 лет я этим занимаюсь. И прекрасно понимаю, особенно в качестве главного редактора, когда ты можешь или нет, достичь художественных глубин. А что такое художественные глубины? Это предельное проникновение в человеческое я. – Для вас драматургия слишком зациклена на социальном? Видно, что вам хочется от этого уйти. – Конечно, ко мне же всю жизнь приставали с этим в театрах. Вот, например, я ездил в Японию, там ставили "Русскую народную почту". И они все допытывались: а какая пенсия у русских пенсионеров? А какую лапшу они едят? Я говорю: это вот вам совсем ни к чему, совсем. Пьеса ведь о другом. Драматургия, она о "здесь и сейчас", тут ничего не поделаешь. Почему ты никогда не найдешь счастливого драматурга? Ну, такого, чтобы он был внутренне цельным... Вот какого ты помнишь известного драматурга? Радзинский? Вся Москва знает, как Доронина лупила его на премьере, вот так, по плешке – он же очень невысокий. Это я не для того, чтобы похохмить рассказываю. Драматургия – сплошь личная трагедия и имитация счастья. Наверное, самые счастливые люди из литераторов – это поэты, они избавлены от условностей. Поэзия в сложные минуты жизни является лекарством, серьезно. Вот ты тоже стихи пишешь, наверное? – Сейчас вообще ведь самое писучее время? Это как с шоу "Голос", которое появилось – и все ринулись на сцену петь… – Время – невероятно писучее! Вот, скажем, пришел ко мне человек. Утром открывается дверь, и он входит – благообразного вида, вполне вменяемый. Спрашивает: вы печатаете произведения... на татарском языке? Я говорю: ой, нет, на татарском точно не печатаем. Обиделся, а потом уточняет: А где здесь у вас молельная комната? Конечно, нет у нас молельной комнаты. Я отвел его в "профсоюзную" и там он напротив карты России совершал свои магические ритуалы. Я на это потом обратил внимание министерства культуры, что нам позарез нужна молельная комната (улыбается). И вот все эти вереницы замечательных пожилых людей с рукописями на тележках идут и идут… и это прекрасно! – Вам приходится работать с огромным объемом рукописей? – Гигантским, чудовищным объемом. Если 5 лет назад приходило где-то по 30 поэтических подборок и 40 прозаических… – В месяц? – Какой там! в день! Сейчас это количество увеличилось процентов на 20. Такое ощущение, что людей пять лет назад обучили грамоте. Пишут очень много, и выбрать становится очень сложно, потому что качество литературы повышается: те же драматурги стали лучше рассказывать сюжет. Приходят очень крепкие тексты, и на то, чтобы сделать отбор уходит теперь гораздо больше времени. – Но вы же даете огромный терапевтический эффект, они не идут на улицы, не бегают друг за другом с топорами, а пишут… – Конечно! Интересно, что многие после 60 лет встрепенулись и начинают писать – стихи, рассказы, пьесы… Вот автор мне прислал из Благовещенска пьесу на 250 (!) страницах. По идее, я понимаю, это серьезная художественная задача, очень интересно, думаю, да. Открываю, а там человек на голубом глазу описывает свою жизнь: кошка, жена, пошел на работу, кошка жена, пошел на работу. Все это тянется, потом – бамс – какая-то любовница появляется, бамс – что-то с кошкой случилось… А бывает, звонят люди, которые живут за рубежом. Они тоже очень одиноки, главное для них даже не напечататься, а чтобы выслушали. И вот ты слушаешь этот монолог – просто монолог, о чем угодно. Звонила, например, бывшая актриса: "Я живу в Нью-Йорке…" – начинает так бодро. И пересказывает сюжет пьесы – сразу понятно, что это она о своей жизни просто написала. А в конце говорит: "Зачем я уехала из Саратова?" Или приходит сюда, скажем, один автор из числа "именитых" – прекрасный, замечательный человек, но вот так сидишь слушаешь его, и муха летит – умерла, другая летит – умерла, к концу его речи весь пол ими усыпан. – В редакции ведь страшный конфликт был, когда Коляда уходил... При нем здесь, кажется, была тирания, а при вас? – Вот, ты знаешь, у меня только-только с этим человеком отношения стали выстраиваться – они у нас, как маятник, то так, то так. Бывает, я вдруг неожиданно узнаю, что они испорчены, например, год назад. Почему? Что случилось? Не понимаю! Я горячо его люблю и хочу объявить об этом всенародно. Я люблю этого человека, я внутренне связан с ним очень серьезно. Но он нестабилен, все мы невротики, понимаешь… Он режиссер, а хороший режиссер – всегда тиран, командир, вожак стаи. Я, к сожалению, не такой. Когда Коляда ушел из "Урала" здесь сложилась очень тяжелая в моральном плане ситуация, невероятно тяжелая. Уходя он сказал: вот, Олег, твое место, вот давай. Только одна просьба: пожалуйста, не увольняй стариков. – Насколько я понимаю, речь о Николае Мережникове? – Да, он имел в виду Мережникова (уральский поэт), Капорейко (работал в журнале замом главного редактора и завхозом) и других старожилов. Таким образом я попадаю в этот страшный замкнутый круг. А начиналось с того, что директор Театра драмы Алексей Бадаев предложил стать главным редактором "Урала" сначала Юрию Казарину (поэт, ученый-исследователь языка поэзии). Юра отказался в силу ряда причин, и здесь оказался я. Никогда у меня не было никаких подобных амбиций, больше того: я, было время, с какой-то даже иронией относился к уральским писателям, считал их провинциалами. – Себя, значит, к ним не относили… – Не относил (улыбается). Зато теперь понимаю: все, что сейчас в моей жизни происходит, – это расплата за запредельное тщеславие. – То есть, когда уходил Коляда, вы оказались между двух огней. – Да. Руководить отделом поэзии остался Николай Яковлевич Мережников, которому было уже за 80. Казарина я всегда любил и уважал, вообще считаю его одним из лучших сегодня поэтов, поэтому предложил ему: "Юрий Викторович, давай консультировать". И когда он появился, здесь началась паника – они что-то себе надумали, накрутили. И вдруг – раз, Мережников умирает… Всё, поползли слухи: мол, пришли, выдавили. Ну, а Николай Владимирович – он же человек театра: – Убийцы! До сих пор перед глазами эта картина. Похороны Мережникова. Стоит гроб с телом Николая Яковлевича, которого я уважал всей душой. Я – рядом с Казариным, а он еще черные очки надел, как терминатор, – стоим плечом к плечу. А напротив нас плечом к плечу – Коляда и Капорейко. И мы сверлим друг друга взглядами. – Наверное, это было катастрофически тяжело. – Это было очень тяжело. Я Бадаеву сразу сказал: если ты меня назначишь, у меня большое подозрение, что отношения с Колядой у меня испортятся… С тех пор нити разорвались. Хотя в последнее время опять начинает как-то завязываться. 1997 год. Фото со страницы Николая Коляды/facebook.com – Школу Коляды принято огульно ругать за "чернуху". Как вы с этим живете? (Вздох.) – Я имею в виду такой сугубый натурализм. Ну, вот взять вашу последнюю пьесу "Серый" – ее невозможно читать ровно, там столько физиологии… – Она писалась в критический для меня момент в сложных личных обстоятельствах, и наверное, она какая-то недоделанная… Да, меня преподносили раньше как ученика "чернушника". Я помню приехал на Любимовку (фестиваль драматургии) в 1996 году и на одном из семинаров говорю: а что "чернуха"-"чернуха"? Молодой же был, дурачок. Показываю на одну из авторов, Олю: вот у нее всё – "светлуха", давайте так тоже будем говорить. А у нее, правда, все так красиво, про любовь, все чирикает, порхает. Но то, что потом, конечно, у нее в жизни случилось… буквально две недели назад у нее погиб сын. Ну, что она сейчас будет писать? продолжать играть ту же музыку? Я не знаю. Писатели, они живут же отчасти выдуманной жизнью, и как только тебя смыкает, сталкивает с реальностью, что-то сдвигается… Про "чернуху" и "светлуху" я студентам (ЕГТИ) говорю: не надо, чтобы пили в твоей пьесе, сидели и прямо бухали. Вот Иван и Илья, а если еще и Марина? Если они пьют по-черному, а потом идут в комнату, и там все вместе загадочно стонут, а в комнате еще ребенок плачет – вот это "чернуха", ребята. Но если вы все перестроите, как, скажем, в фильме Дэнни Бойла "Трейнспоттинг". Там все по-другому: они все – наркоманы, и все нырнули в эту затяжку наркотическую. И в какой-то момент мать подходит к своему 6-месячному ребенку, а он мертвый лежит. И это настолько страшно, и это уже не "чернуха", здесь другое... "Башмачкин" (по пьесе Олега Богаева), 21-е творческое объединение, апрель 2008. Режиссер Владимир Мирзоев, в главной роли Евгений Стычкин. Видео: "Россия – Культура" – У вас была классная мысль о том, что в любом стоящем произведении бог и дьявол спорят. – Речь о конфликтности. Вот что такое сопротивление материала? Я изучал стекольное производство, потому что наш герой с Тростянецким в инсценировке стекло делал. Я теперь про стекло все знаю, могу стекло сам производить. Вот знаешь, бывает, стоит кружка – и взрывается. Это происходит из-за напряжения материала – значит, изделие неправильно слито. Такой же мощный конфликт заряжен в каждом из нас. Надо это совершенно четко понимать – только когда в тексте есть вот эта пружина, он "выстреливает". Об этом же Коляда нам-студентам говорил. Конфликт есть везде. Но цивилизация, та же Европа, стремится стать менее конфликтной и делает вид, что никаких противоречий не существует. В свое время я четыре года работал для Норвежского театра Det Norske Teatret. Ездил туда довольно часто и могу сказать, что, конечно, конфликтность присутствует в этом идеальном мире, в котором все чудесно и все улыбаются, – вдруг появляется Брейвик и убивает 77 человек (теракт в Осло, 2011). Говоришь норвежским драматургам: ну так, ребята, напишите пьесу, вот, у вас же Брейвик. Придите с диктофоном, возьмите у него вербатим. – Нет, – отвечают. Потому что это очень больно. Они боль в себя стараются не пускать, потому что это для здоровья и психики вредно, поэтому ставят пьесы о голодающих в Уганде… Чужая боль как аттракцион. Нет русского сострадания и вовлеченности в чужую судьбу. – Русская драматургия работает с болью? –Ты знаешь, работает. Коляда в своих пьесах первый начал это делать – обтаптывать дно человеческого страдания. Имеется в виду его "Сказка о мертвой царевне". Вот Вася (Сигарев, кинорежисер, драматург) потом стал это разрабатывать, и он до сих пор там остается. То, что сейчас с ним происходит – я делаю вывод, что там уже золотых бычьих голов не найти. Во-первых, художественных открытий уже не будет, а во-вторых, ну, известная история: ты смотришь в ад, ад – в тебя. То есть темнота эта, конечно, на тебя влияет. К тому же как только художник начинает жить более-менее достойно в материальном плане, не видеть каких-то вещей, которые вокруг творятся, он теряет остроту, внутренний конфликт. Тут дело во внутреннем благополучии. Человек становится внутренне благополучен – и ничего не пишется. Поэтому, как мне кажется, поэты, которые сознательно обрывают свою жизнь, на самом деле здесь подсознательно избегают внутреннего благополучия. На меня набросятся потом за это, но таков мой взгляд на уход Бориса Рыжего. Хотя, скорее всего, у него все это было еще связано с личным. – Вам удалось убить в себе Коляду? Это есть такое безумное выражение – то есть обрести собственный голос, избавиться от подражательности. – Ужас какой. Я прямо вижу эти строки: "убить в себе Коляду". И Николай Владимирович это читает: Ну, гад! что он про меня!.. сколько я ему дал!.. Хотя, опять же, я не с улицы к нему пришел. Коляде, я, кстати, несколько лет ассистировал в приемной комиссии в ЕГТИ, открывалась дверь, входили новые абитуриенты – вот так к нам пришел Сигарев, пришла Пулинович (Ярослава, драматург). Васька Сигарев поступал – ни одной книги не читал, ничего кроме Стивена Кинга – я сидел только ужасался. А Коляда: – Нормально, берем, что-нибудь получится. – То есть он сразу чувствовал, из кого выйдет толк? – Да, театральное чутье у него очень сильное. Он насквозь видит, сканирует – даже не человека, а он видит в нем как бы вот это зернышко успеха. Я не знаю, успех – хорошо это или плохо. Так и с Пулинович было: заходит девочка такая, барашек, волосики у нее какие-то, химия – очень смешная, 17 лет, что-то щебечет. Я говорю: ну, куда ее? совсем же еще ребенок – у меня никакого чутья нет. – А вы над чем сейчас работаете? – Я недавно закончил пьесу, называется "Невротики". Тоже, наверное, комедия... По большому счету, все мы – невротики. Счастливые ведь люди не интересуются литературой. Наше счастье в том, что счастливых людей все меньше и меньше. Как только народ начинает беднеть (в данном случае – кризис надвигающийся), он начинает активно интересоваться словесностью. Вот Норвегия – одна из самых богатых стран. У них в журнале напечатали мою пьесу. Задаю вопрос: ребята, читают у вас журналы? Они отвечают: нууу… да, наверное. Но при этом опять же удивительная вещь. Ингрид, переводчица, как-то спрашивает у меня: хочешь увидеть нашего короля Харальда V (дело было в Осло)? Думаю: сейчас поведут во дворец. И вот мы идем и вдруг поворачиваем в книжный магазин – он всегда, когда я заходил, был пуст – тишина, одни сотрудники. Мы спускаемся вниз, в подвал, где историческая литература, там тоже никого, сидит какая-то бабка-продавец, и стоит мужик лет сорока в плаще в каком-то, с дипломатом, читает книгу. Она говорит: вот, Его Величество. Я говорю: – А охрана-то где? – А охрана – вот. И там сидит тихонечко паренек в углу, тоже книжку читает. У нас вот ты зайди, увидь, кого-нибудь из властных особ в книжном. – Погодите, вот Улюкаев у нас стихи пишет. – И где он теперь? А кроме шуток: мы же долгое время хотели Лаврова напечатать. Министр иностранных дел Лавров пишет великолепные стихи – я всегда говорил. Я вел переговоры… – Без всяких оговорок великолепные? – Да. Я обратился через знакомых дипломатов, было обещано, но ответа не последовало – это надо теребить, напоминать каждый раз. – А по блату можно у вас опубликоваться? сколько это стоит? (Смеется.) Ты знаешь, когда меня только назначили, сюда ходил такой странный персонаж и требовал, чтобы его напечатали, деньги предлагал… Ну, вот, положим, придет этот человек и скажет: Олег Анатольевич, вот тебе… И тут ты сразу начинаешь думать, за сколько же продаться? Ну, не за 1 000 же долларов! Тебе же надо как-то выплачивать ипотеку, то нужно, это...(Улыбается.) Ничего я брать, конечно, не буду. Такие деньги счастья не приносят, и судьба за это накажет. А человеку-то ведь кажется, что вот он напечатает свои стихотворения и станет известен. Как ему объяснить, что хоть в "Новом мире" (старейший литературный журнал, Москва) печатайся, хоть в "Урале" – ничего в жизни-то не изменится, надо как-то дальше проживать свою единственную, и увы, неповторимую жизнь, а если бог сжалится, то и написать пару вдохновенных строк... Беседовала Елена МЕЗЕНОВА Фотографии Юлии ОВЧИННИКОВОЙ