О нем никто не знал больше ста лет: неизвестный текст Марка Твена

Примерно 140 лет тому назад Сэмюэл Клеменс, известный широкому читателю как Марк Твен, рассказал своим дочерям сказку о бедном мальчике, который съел волшебный цветок и стал после этого понимать животных. В доме у Клеменсов такие вечерние сказки были обычным делом. Но, видимо, эта конкретная история чем-то зацепила самого Сэмюэла Клеменса — он даже решил ее записать. А спустя много десятилетий человек по имени Джон Берд, исследователь творчества Марка Твена, просматривая бумаги знаменитого писателя, хранящиеся в архивах, в библиотеке Университета Беркли (штат Калифорния), обнаружил наброски под заголовком «Олеомаргарин». Наброски эти оказались сказкой. И хотя Твен сочинял истории для своих дочерей постоянно, Джон Берд и его коллеги полагают, что наброски к «Олеомаргарину» — единственная из бесчисленных вечерних сказок легендарного автора, оставшаяся в записи. В октябре книга «Похищение принца Олеомаргарина» выйдет на русском языке в издательстве «Самокат». «Лента.ру» публикует фрагмент текста и иллюстрации художницы Эрин Стед. Если мы сейчас хорошенько сосредоточимся, то окажемся ровно там, куда нам и надо попасть. На самом деле страна, где мы окажемся, совсем недалеко отсюда — но хоть и недалеко, а попробуй ее отыщи. Я пробовал, у меня не вышло. У страны этой есть имя, да его трудно выговорить. Не будем и пытаться, чтобы не запутаться. То ли дело наша страна, Соединенные Штаты Америки! Ее имя само соскакивает с языка, а вход в неё найти так легко, что потом полжизни можно проискать выход. Как видите, мы описали уже два различия между Здесь и Там. И вот еще одно: в этой трудноотыскиваемой, трудновыговариваемой стране несчастливые и голодные так и остаются всю жизнь несчастливыми и голодными. Напротив, в Соединенных Штатах Америки всем и каждому дарованы равные и честные возможности. И считать, что они не дарованы, — сущее свинство! Здесь — неважно, в Мичигане или в Миссури, — несчастливые и голодные могут споткнуться, глянуть вниз и углядеть у себя под ногами горшок: что это в нём такое блестит, уж не золото ли? Эврика! Но Там несчастливые и голодные споткнутся, глянут вниз и, скорее всего, обнаружат лишь скрюченный корень старой сухой яблони. Как раз о такой корень Джонни, наш герой, только что споткнулся. — Эврика! — воскликнул он. Именно так: «Эврика!» — а не какое-нибудь другое словечко покрепче. Потому что мальчик Джонни давным-давно поклялся себе никогда не браниться, даже если сама жизнь будет настойчиво этого требовать (как оно часто и бывает). Ему хватало и той брани, что изливалась из глотки его никчемного деда и клубилась, как облако, над их несчастливым домом. Однажды — Джонни был тогда совсем малыш — в этом облаке заблудилась стая голубей: так и не найдя дороги, горемычные птицы от отчаяния попадали вниз и околели; потом они еще долго валялись на крыше брюшками кверху. Вот к чему приводит сквернословие. И вот почему Джонни твердо решил всегда иметь при себе свой компас — свои нравственные ориентиры, чтобы, даже если заблудится, он смог отыскать дорогу. Кроме деда, у Джонни не было ни одной родной души. Хотя считать, что дед был ему родной душой, пожалуй, чересчур оптимистично. А поскольку оптимисты и без того уже натворили в этом мире великое множество бед, больших и малых, то мы, во благо человечества, будем придерживаться голых фактов: Дед мальчика Джонни был плохим человеком У Джонни был один-единственный настоящий друг — меланхоличная курица, носившая довольно странное имя: Чума и Голодуха. Возможно, когда-то куриц было две: одну из них звали Чума, другую Голодуха. Но опять-таки, нам нужны только факты. Теперь курица была одна, зато о двух именах. Чума и Голодуха подошла и тихонько, участливо клюнула ушибленный палец Джонни. — Спасибо, — сказал Джонни. — Авось заживёт. И запрыгал на одной ноге. И курица запрыгала вслед за ним — она подумала, что так правильно. Джонни улыбнулся ей как старому другу Имя у нашей курицы появилось так Сколько Джонни себя помнил, его дед встречал каждый новый день одинаково: грозовой тучей вываливался из дому и, пиная и расшвыривая во все стороны комья земли, кричал неведомо кому: «Чума и голодуха! Чума и голодуха!» Курице это очень нравилось. Позабыв на время свою меланхолию, она горделиво расхаживала по двору, высоко задирая тощие ноги и радостно хлопая обтерханными крыльями. Потом дед вваливался обратно в дом, ложился прямо на грязный пол и спал дальше до после полудня. Во сне он иногда похрапывал и посапывал, точно мурлыкал себе под нос нежную любовную песенку. В такие минуты мальчик Джонни любил своего деда. За всю жизнь Джонни не слышал от деда ни единого доброго слова. Поэтому он сильно удивился, когда дед выглянул из их убогой лачуги и спросил: — Ты как? Ходить-то можешь? Сердце Джонни наполнилось благодарностью. — Могу! — сказал он. — Скоро смогу! Спасибо большое! — Вот и ладно, — ответил дед. — Тогда собирайся и топай на базар. Продашь там эту курицу, купишь взамен чего-нибудь поесть. Ещё одно различие между Здесь и Там — дороги. У нас, в Соединенных Штатах Америки, дороги проложены ко всему. С тех пор как толпа заморских бездельников сошла с корабля и отобрала эту землю у коренных ее граждан, мы почитаем священным своим долгом истреблять её леса и исчерчивать первозданные равнины бетонными реками и ручьями. Аминь! В стране мальчика Джонни дорога была всего одна. Люди, как и их куры, ходили по ней нечасто. Она пересекала тот безвестный край по прямой, никуда не сворачивая; по обе стороны от неё, миля за милей, тянулись дикость да жестокость, и насилие подстерегало путника повсюду. На одном, затерянном конце этой дороги стояло скромное жилище мальчика Джонни. На другом был королевский дворец, а вокруг — площади, базары, музыка с танцами, патриоты с выкриками, карманники с грабителями, скачки на мулах, хулиганы, наперсточники, щелканье кнутов и нескончаемые парады. Ничего этого, понятное дело, Джонни сроду не видывал, он ведь впервые в жизни шёл по дороге. Джонни хромал, Чума и Голодуха тащилась следом, тяжелое солнце висело над их головами. Джонни остановился, чтобы вытереть пот со лба и чтобы измученная курица могла его догнать. — У других людей тебе будет лучше, — ласково проговорил Джонни. Очень уж ему хотелось утешить свою приунывшую подругу. — Мне-то нечего тебе дать, кроме дружбы. А там, глядишь, тебе и повезет: попадёшь к какому-нибудь доброму фермеру, и будет он кормить тебя до отвала. — Нагнувшись, Джонни тихо погладил Чуму и Голодуху по головке. Он любил свою курицу и сочувствовал её бедам. Но он, конечно же, понимал, как и мы с вами понимаем: мало кого из куриц ждет в этой жизни счастливый финал. Это факт, и приходится с ним считаться. Так они шли и шли друг за дружкой по дороге, шли вот уже три дня. Когда голод начинал слишком громко урчать в животе, они жевали и клевали древесную кору. Спали под открытым небом — а под ним особо не разоспишься. Словом, обоим приходилось нелегко. Но не будем задерживаться на печальных фактах этого путешествия. Лучше перейдем сразу к его концу. Друзьям оставалось пройти совсем немного, когда вдруг, в один миг и без всякого предупреждения, их окружил шумный парад. Со всех сторон трубили трубы, барабанили барабаны, трезвонили наперебой медные тарелки. А флаги, а пылающие булавы, а причудливые одеяния, а великое множество дурацких колпаков и прочих немыслимых головных уборов! Какой-то человек, весь обвешанный золотыми медалями, дико вращал в воздухе кривой саблей. (Зачем он это делал — неизвестно.) Толпы зевак на обочинах ликовали и млели от восторга. Палила пушка. (Как же без пушки!) Джонни не увидел пушку, зато он её услышал. От оглушительного «у-у-ух!» он с размаху сел на дорогу, чуть не придавив свою пернатую подругу и не прервав до срока ее безрадостное существование. Чума и Голодуха вздохнула и даже, как многие курицы до неё, успела мысленно спросить себя: «За что?» Парады — удовольствие не для всех. Скорее, они удовольствие для тех, кто любит встать очень, очень рано, а встав, начать немедленно производить много шума. Джонни ничего этого не любил. И его курица тоже. Поэтому они оба сейчас испытывали некоторое неудобство, малопонятное тем, кто привык жить на повышенной громкости. Разумеется, более всего на свете я желал бы сейчас поскорее спасти Джонни от этого заведомо удручающего испытания и перенести нашего героя в какое-нибудь тихое, спокойное место. Однако прежде я отмечу, что этот парад имел одну особенность, достойную отдельного упоминания. Все его участники шествовали, перегнувшись пополам, как будто уронили на дорогу что-то маленькое, но весьма ценное и теперь ищут. И ликующие толпы на обочинах тоже ликовали не просто так, а согнувшись в три погибели. Одни только дети не сутулились и не горбились, а стояли прямо. И еще животные. Джонни собрал все свое мужество и спросил: — Простите, пожалуйста, а почему все стоят и идут так странно? Усталый старый осел, к которому оказался обращен этот вопрос, видимо, знал, в чем дело, и проревел что-то в ответ, да только Джонни его не понял. Зато рядом появился бородатый человек с молотком в руке и нездоровым оптимизмом в глазах. — А ну посторонись! — крикнул он. Подойдя к соседнему дереву, человек развернул какой-то свиток и поднял молоток. Дерево, сплошь покрытое ржавой щетиной, застонало: щетина пополнилась ещё одним гвоздем. Джонни смотрел и думал: ну пусть этот бородатый человек повыдергает все гвозди — может, дереву и полегчает и оно ушагает по дороге в другие края, туда, где хорошо... А с такой тяжестью разве ушагаешь? Вон сколько забытых прокламаций накопилось на нем за годы и годы. Самая новая, только что приколоченная, выглядела так: Перевод: Натальи Калошиной