Свет настроения

По некоторым (весьма смелым, надо сказать) оценкам, синестетический опыт регулярно переживает от 2 до 4% человечества. При этом, как мы упоминали предыдущей части нашего рассказа, ученым недавно удалось установить набор генов, обладание редкими вариантами которых подозрительно хорошо коррелируют с синестетическими способностями. Так что мы смело можем сказать, что синестезия хотя бы отчасти имеет генетическую, наследственную природу. То есть «гены синестезии» существуют и в популяции их не так уж и мало. А значит, мы можем задать вопрос — может ли синестезия давать своим носителям какое-то адаптивное преимущество? Вкус воспоминаний Подбирая слова для выговора, редактор отдела подозвал к себе нерадивого подчиненного: за долгую утреннюю планерку тот даже не удосужился открыть своей записной книжки! В свою защиту молодой человек, слегка робея, слово в слово повторил все, что поручил ему начальник. После секундного раздумья обескураженный редактор принялся листать свой ежедневник и вскоре продиктовал репортеру рабочий адрес молодого психолога Александра Лурии. Его журналист тоже записывать не стал. Так будущий основатель отечественной нейропсихологии познакомился с Соломоном Шерешевским — одним из самых примечательных мнемонистов XX века. Шерешевский запоминал длинные ряды слов и матрицы из десятков чисел, безошибочно воспроизводя их дни, месяцы и даже десятилетия спустя. Лурия признавался, что уже первые опыты повергли его в «смущение и озадаченность» — казалось, память Шерешевского не имеет границ. Феноменальная память мнемониста была тесно переплетена с его столь же уникальной синестезией, охватывающей все пять чувств Шершевского. Он не столько запоминал слова и символы, сколько ощущения, которые те порождали: «Я обычно чувствую и вкус, и вес слова — и мне уже делать нечего — оно само вспоминается…» Память — сильная сторона синестетов. Относительно свежий метаобзор, включающий материал десятков экспериментальных статей, утверждает, что синестеты в среднем лучше запоминают материал по сравнению с контрольной группой. Это касается как количества запоминаемой информации, так и длительности ее хранения. Интересно, что само качество запоминания материала синестетами не всегда зависит от того, индуцирует он синестезию или нет. Единого объяснения этому факту нет. Возможно дар синестезии позволяет использовать какие-то неординарные приёмы запоминания? Тут нам уместно вспомнить, что большинство мнемотехник подразумевает формирование устойчивых ассоциаций на запоминаемые понятия. Чем глубже обрабатывается информация, и чем в большее число ассоциативных связей она встраивается — тем лучше. Однако у большинства людей эти ассоциации не слишком постоянны. А вот у синестетов как раз наоборот — их мозг доводит эти ассоциации буквально до уровня чувственного восприятия. Возможно, именно из-за этого ассоциации синестетов на запоминаемый материал оказываются гораздо прочнее и устойчивее во времени. Сила метафоры Беглый взгляд на список известных синестетов заставляет задуматься о связи этой особенности с творческими способностями личности. В этом списке литераторы Владимир Набоков и Артюр Рембо, художник Винсент Ван Гог и физик Ричард Фейнман. Особняком держатся синестеты-композиторы: Римский-Корсаков, Лист, Ганс Циммер и Рамин Джавади (да-да, заглавная тема «Игры престолов» — тоже дело рук синестета!) Не утихают и споры вокруг композитора Александра Скрябина (чья широко известная синестезия, во-видимому всё-таки была лишь ассоциативной) и художника Василия Кандинского. Что скажет на это наука? Исследования показывают, что обладатели графемно-цветовой синестезии больше тяготеют к изобразительному искусству, по сравнению с обычными добровольцами. В принципе, их можно понять, — как не заинтересоваться живописью, когда даже скучные чёрные-белые символы порождают в твоей голове настоящую цветную бурю! Но одно дело стремление к творчеству, а другое дело — творческие таланты. Тут всё менее очевидно, но всё же, похоже что синестеты лучше справляются с некоторыми тестами на творческие способности. Наконец, совсем свежее исследование подтверждает, что в некоторых тестах синестеты гораздо успешнее справляются с заданиями на создание мысленных образов (т.е. визуализацию или другие когнитивные задачи, связанные с «воображением» чего-либо) и понимание речи. Также они проявляют себя сильнее и в тестах на дивергентное, нешаблонное мышление, хотя количественное измерение этих отличий довольно затруднительно. Итак, очень похоже, что синестетические способности действительно сопровождали многих гениев искусства, помогая им творить, видеть сокрытые для обычных людей связи между художественными образами и явлениями природы. И тут мы подходим к интересной мысли — людям в принципе свойственно использовать метафоры, оригинальные и не очень. Мы можем назвать цвет своего настроения, сравнить тяжелые времена с черной полосой, любимых — с солнцем, и при этом прекрасно понимаем, что значат подобные сравнения. Не имеем ли мы дело тут с чем-то подобным синестезии? Возможно, что изучая синестетов, мы всего навсего имеем дело с правым плечом «колокола» нормального распределения признака, присущего всему человеческому роду. Так, ряд исследований показывает, что в ходе синестетического переживания в мозге синестетов активируется левая внутритеменная борозда, надкраевая и левая угловая извилины. Все они важны для образного мышления и формирования абстракций из отдельных образов. Люди с повреждением этих участков мозга, а так же некоторых других зон левого полушария, чаще сталкиваются с потерей способности распознавать метафоры, переставая понимать даже простейшие речевые клише, вроде «разбитого сердца» или «жесткого человека». Но разве может понимание метафор и умение придумывать красочные сравнения принести какую-либо пользу для выживания? Может, ведь метафоры — это не только весомый аргумент в рэп-баттле, но ещё и залог развитого ассоциативного мышления. А это уже такие важные для выживания и размножения черты как изобретательность, творческое мышление и просто инструмент поиска решения той или иной задачи. Словом — качества, изрядно способствующие выживанию их обладателя. Получается, что умение работать с метафорами — побочный продукт развития ассоциативного мышления. Причем очень может быть, что направляется это ассоциативное мышление теми же самыми процессами, что в своей крайней форме приводят к синестезии. Наконец, синестезия могла приложить руку к тому, что является чуть ли не визитной карточкой нашего биологического вида. Есть гипотеза, что она подарила нам речь. Буба и кики Просто посмотрите на рисунок ниже, и скажите, где здесь — кики, а где — буба. Ответ очевиден для меня, вас и ещё 95% опрошенных. Буба — слева, а кики — справа. Дети уверенно решают эту задачу начиная с 2,5 летнего возраста. Ответ одинаков для людей всех возрастов, образования и жизненного опыта. И даже язык тут мало что определяет — современные англичане справляются с заданием так же, как и покрытые красной глиной химба из пустынь Северной Намибии, в лучшем случае лишь слышавшие о существовании письменности. Впервые этот эффект описал ещё отец гештальт-психологии Вольфганг Кёлер в далёком 1929-м году. Однако по-новому на это любопытное явление заставила взглянуть уже знакомая нам классическая работа Вилейанура Рамачандрана и его ученика Эдварда Хаббарда. По их мнению, феномен буба-кики может служить свидетельством того, что практически каждый из нас обладает некоторыми способностями синестета. Представьте, мы вытягиваем губы и произносим упругое, глухое и почти осязаемо-округлое «буба», буквально чувствуя округлость движений губ и получившихся звуков. В результате наш мозг производит двойное синестетическое сопоставление — движений губ и формы, а так же звуков и формы. Получается, что в момент произношения происходит сразу двойная синестезия — двигая губами и языком мы ощущаем округлость этих движений и произносимых звуков одновременно. Как мы видим из примера с бубой и кики эта (квази)синестетическая ассоциация у всех людей более или менее одинакова. Так не могли ли именно эти тлеющие искры синестетического восприятия, сидящие в каждом из нас, стать основой рождения праязыка у наших далёких предков? Хоббард и Рамачандран готовы предположить, что это именно так. Cинестетическое восприятие может задействовать не только сенсорные, но и моторные зоны нашей коры, давая нам ощущать форму и цвет движений. Звучит удивительно — но, пишут они, разве не на перекличке восприятия звука и движения построена эстетика танца? Если вы возьмёте преподавателя театрального института по пластике и попросите движениями тела продемонстрировать вам какой-нибудь цвет или звук — он вряд ли удивится и наверняка справится с задачей. Размышления о синестетическом восприятии некоторых звуков и их вокализаций подводят некоторую нейрофизиологическую базу под историю о происхождении некоторого нашего праязыка. Важная оговорка: Рамачандран и его ученик не доходят того, чтобы утверждать о «синестетичности» современных языков — те уже далеко ушли от сигнальной системы наших очень, очень далеких предков. Но ученые так же и не отказывают себе в удовольствии отметить, что в различных языках можно встретить захватывающие параллели — когда одно и то же понятие обозначается очень похожими звуковыми конструкциями, идеально подходящими ему на слух. Например, целый ряд английских слов, связанных с понятием света и прозрачности имеют фонетическое сочетание «gl» и «bl»: glitter, glare, glow, glistening, glass и blister. Очень похожий, выпуклый, светло-переливчатый вкус имеют и наши «гл» и «бл» в «глянце», «глазури», «глазах» и «блеске». Другой пример — короткое, отрывистое «i», подозрительно часто фигурирующее в словах, обозначающих что-то маленькое, короткое и потенциально милое. Тут и английский «inch» (дюйм) и приставки «милли-» и «санти-» и даже восклицание «ми-ми-ми!». Языки мира буквально пронизаны такими любопытными совпадениями. Они практически никогда не бывают абсолютны, но зачастую встречаются в неродственных друг другу наречиях, и наводят на мысли том, что синестетические отношения между аудиальные, визуальными и даже моторными переживаниями могут быть связаны с зарождением древнего протоязыка наших далеких предков. Если на заре становления речи синестетические ассоциации могли стать базой для формирования протоязыка, то те, кто освоил примитивный язык, получали целый ворох преимуществ перед своими неразговорчивыми, и потому гораздо хуже организованными собратьями, что-то невнятно мычащими и бестолково размахивающими руками. Так гены синестезии, возможно давшие первый толчок к изобретению языка, получали эволюционное преимущество, и распространялись в популяции. Более того, один раз возникнув и породив праязык, эти гены оставались точкой приложения отбора. Ведь и сегодня, упражнения, использующие звуковой символизм (это то, что демонстрирует пример с кики и бубой — наличие каких-то образных значений у, казалось бы, бессмысленных фонем — прим. ред.) заметно помогают детям с освоением лексики. В былые же времена, когда гипотетический протоязык (простите меня, филологи) был несравнимо более прост, особи с лучше выраженными синестетическими чертами попросту быстрее и лучше «осваивали» праязык, а после, наверняка, были и одними и первых, кто учил ему других. Да и с письменностью, не исключено, этот сюжет мог развиваться примерно так же. Все эти факторы обеспечили случайно появившимся генам синестезии устойчивое выживание, обеспечив нас — потомков наиболее успешных наших предков — некими базовыми способностями к ней. В то же время, их появление сделало возможным возникновение примитивного протоязыка на базе синестетических ассоциаций. И чем большее распространение получал язык, чем большую фору получали те, кто был способен или в буквальном смысле почувствовать законы, по котором он работал — или эти законы понять (а тут уже требовались немного другие, интеллектуальные способности, которые нам тоже очень и очень пригодились). В 1974 году Томас Нагель задался в своей статье вопросом: каково это, быть летучей мышью? Подробно рассмотрев все особенности восприятия рукокрылого, философ пришёл к сокрушительному выводу — мы принципиально не можем понять ощущения существа, вооруженного совершенно другим сенсорным аппаратом, хотя и можем разобраться в физиологической машинерии, обеспечивающей это, столь чуждое нам восприятие, и таким образом получить хоть какое-то о нем представление. Для этой отчаянно непередаваемой субъективной составляющей чувственных ощущений философы даже придумали специальный термин — квалиа. В какой-то смысле, синестезия иллюстрирует проблему квалиа не хуже, чем нагелевская мышь. Нам никогда не пережить субъективных чувств синестета, не увидеть цвета его музыки и не почувствовать запах его радуги. Однако мы можем изучать его мозг — и лелеять надежду, что когда-нибудь мы обязательно поймем, как из вязи вполне осязаемых нейронов возникает сознание, расцвеченное изнутри неповторимыми красками восприятия.