Мисюрина о виновных в гибели пациента и заключении в СИЗО

RT публикует первое после освобождения из-под стражи интервью врача-гематолога Елены Мисюриной, которая ранее была осуждена на два года колонии в связи со смертью пациента. По её словам, следствие изначально шло с обвинительным уклоном. При этом Мисюрина не считает себя виновной, а дальнейшее лечение пациента в другой клинике называет некорректным. В беседе с RT она также рассказала, от чего, по её версии, скончался мужчина и как изменилась ее жизнь после этой трагедии. Расскажите про вашу первую встречу с пациентом Бобковым, про ту самую злосчастную процедуру. Помните ли вы тот день? — Это был обычный рабочий день. Утром пришел пациент, он был осмотрен, выполнена пункция. Пациент какое-то время наблюдался у нас в центре и ушел. Я узнала о том, что пациент умер, через полгода, в начале февраля 2014-го года. Когда вызвали в Следственный комитет для дачи показаний по поводу смерти пациента. Как вы отреагировали? Пытались ли связаться с родственниками? — Во-первых, понятно, что это была шоковая ситуация. И связь трепанобиопсии со смертью пациента в моей практике и у моих знакомых никогда не встречалась. Поэтому с большей долей вероятности могу сказать, что этого не могло быть. Мы просто начали сотрудничать со следствием, оказывали всевозможное содействие. И в показаниях, и в предоставлении всех необходимых документов. С родственниками мы не связывались, впрочем, как и родственники с нами. В одном из интервью вы упомянули слова следователя: что бы вы ни делали, вас все равно посадят. Было давление со стороны следствия? — Я не могу уже сейчас точно вспомнить как это было. Но могу сказать, что следствие велось на всех этапах. Сейчас оцениваю ситуацию и, глядя назад, могу сказать, что оно изначально шло с обвинительным уклоном. Дочери погибшего считают, что вы виновны. А врач, который проводил операцию в «Медси», сказал, что эту пункцию делал вообще не профессионал, а студент. Что вы думаете по этому поводу? — Я, конечно, приношу соболезнования родственникам погибшего пациента. И здесь родственники абсолютно настроены так, как их настроили, так, как они эту ситуацию видят и как им преподнесли её. Относительно коллег, которые комментировали эти все вещи, я думаю, что это вопрос, наверное, общения с ними. Я могу сказать, что те медицинские документы, которые доступны непосредственно мне, история болезни из этой клиники, и те показания, которые давали в ходе судебных заседаний эти специалисты, они крайне непрофессиональны и несут в себе большое количество ошибок. В чем заключается их непрофессионализм? — Основное — это то, что при поступлении пациента должна быть проведена объективная и высококвалифицированная судебно-медицинская экспертиза, которая могла бы ответить на этот вопрос. Пациенту изначально был неправильно установлен диагноз. Потому что диагноз должен был звучать как миелофиброз, переход в стадию лейкоза или лейкемизация, развернутый ДВС-синдром, гематома, и дальше уже все, что они хотели, могли написать. А он звучал как гетерогенное повреждение правой верхней ягодичной артерии. Если медики будут читать: диагноз гетерогенное повреждение, именно указание такого тонкого, такого уровня повреждения, врач никогда не сможет поставить в первый день госпитализации больного. Этот диагноз устанавливается только при проведении патологоанатомического вскрытия, и то с учетом мнения комиссии. То есть, виноваты те врачи, которые проводили последнюю операцию? — Я не могу сказать, кто виноват. Это провокационный вопрос. Могу сказать, что пациент поступил в состоянии острого заболевания, в развернутом ДВС-синдроме. Необходимая терапия для ДВС-синдрома не была выполнена, и пациента в таком состоянии взяли на операцию. Дальнейшее лечение пациента на этапе реанимации также заслуживает отдельного внимания. Не все было сделано корректно. Если было бы проведено адекватное и нормальное патологоанатомическое вскрытие, наверное, оно бы нам смогло ответить на этот вопрос. Дочери погибшего апеллируют к тому, что не был подписан никакой документ о его согласии на данную процедуру. Это правда? — Это административное нарушение. Была проведена проверка, вынесено административное нарушение и клиника заплатила за это штраф. Здесь никто не будет со мной спорить, что пациент пришёл самостоятельно и абсолютно с его согласия была выполнена пункция. Потому что он её и оплатил, и сложно себе представить человека, который пришёл конкретно на эту пункцию, заранее записывался и ему насильно бы ее сделали. Тем не менее, со слов дочерей, те экспертизы, которые были представлены стороной обвинения, были государственные. Те, которые представили вы — частные. Частная экспертиза — это та, за которую заплатили деньги и, значит, напишут то, что нужно. — Я с вами могу не согласиться в этом вопросе. Потому что у нас есть протоколы судебного заседания. И, когда это будет возможно, мы сможем опубликовать ответы судмедэкспертов государственной экспертизы и как отвечал судмедэксперт из частной экспертизы. Могу сказать, что это небо и земля. И об уровне профессионализма сразу же можно судить, послушав даже эти записи. И второй момент. Адвокатом с моей стороны было предоставлено достаточно большое количество несоответствий, которые содержатся в одной и в другой экспертизе. Потому что экспертизы проводились на одном и том же материале. И выводы из одной экспертизы и из другой экспертизы прямо противоречили друг другу. Если говорить простым языком: от чего умер пациент? — Я думаю, что у пациента была развернутая стадия уже перехода его заболевания из хронического заболевания в лейкоз, лейкемию, рак крови, как угодно это назовите, с развернутым ДВС-синдромом. И в клинике просто не справились, в связи с тем, что неправильно была выстроена формулировка диагноза, не справились с этим ДВС-синдромом, пациент умер от геморрагического шока в послеоперационном периоде. Но ведь рак крови не подтвердился. — Как же не подтвердился? 200 тысяч лейкоцитов и в периферической крови бластные опухолевые клетки! В истории болезни есть анализы крови, в которых все это есть, это написано. Елена Николаевна, вернемся к моменту, когда обвинительный приговор вступает в силу. Вы, насколько я помню, шли в суд с полной уверенностью, что не будет никакого реального срока. — Да. Потому что представители судмедэкспертизы и патологоанатомы, впрочем, как и хирурги, все сказали, что с подобным таким вот состоянием пациента, с таким вариантом заболевания и с такой ситуацией встретились в этой жизни впервые. Соответственно, те эксперты, которые выступали, они всю свою жизнь — от 30-ти до 60-ти лет посвятили такого рода пациентам. И естественно, мы думали, что наши доводы со стороны защиты будут как-то услышаны и правильно проанализированы. Было, конечно, шоком услышать, что я социально опасна, что для моего исправления требуется два года колонии общего режима. Но я попыталась себя взять в руки, не реветь, не плакать, потому что это все бессмысленно. Ну, а дальше все на автомате. Тебе надевают наручники, запихивают тебя в эту будку. А потом тебя уводят уже в отдельную зону, где сидят люди, которые ждут машину, которая их отвезет в СИЗО. А по-человечески, у вас ни разу где-то не закрадывались сомнения: а может быть, я виновата? — Нет, еще раз говорю. Я бы никогда не согласилась с деянием умышленным. Понимаете, когда обсуждается, что врач знал, как делать, но он умышленно сделал не так, без мотивировочной части, ну, наверное, это даже не стоит обсуждать. Любой нормальный человек понимает, что такого быть не может. Верили ли вы, что вас выпустят? Потому что общество раскололось. То есть, были те, кто говорил: это обычный врач, да когда там, никогда … И другие, кто верил, что все будет здорово, скоро отпустят. — Первую неделю я думала, как здесь вообще можно находиться, хочется быстрее убежать, уйти, забыть, как страшный сон. А вторая неделя, ну, все же понимают, какая ситуация. Есть определенные процессуальные вещи. Даже для апелляции, даже для подачи ходатайств. Я смирилась. И рассчитывала, что до решения апелляционного суда я могу находиться в СИЗО. Потому что о масштабе, конечно, поддержки людей, коллег, я понятия не имела. Там есть телевизор, но никто специально не щелкал по каналам и не искал, что там говорят про Елену Николаевну или не говорят. То есть, все смотрели обычные какие-то программы — кто что любит смотреть. Тем более, что я там не одна была. Но надежда умирает последней, как говорят. Так как я оптимист, мы всегда надеемся на лучшее. Расскажите про две недели в СИЗО, c кем вы были в одной камере? — На самом деле здесь мне тоже, в какой-то степени, повезло. Потому что сначала я попала в достаточно большую камеру, где было 12 человек. Из них процентов 80 – люди с высшим образованием. Экономисты, юристы, кандидат биологических наук, кандидат экономических наук. 20% было людей, которые, действительно, сидели кто за мошенничество, кто-то какие-то другие там статьи. Но это, конечно, не убийства, не совсем криминал. И люди попали в эту ситуацию тоже первый раз. Таких случаев, как ваш, по стране сотни. Но именно ваша история вызвала такой резонанс. У определенной части общества сложилось мнение, что у вас непростая семья, неожиданно за вас все вступились: СМИ, правозащитники, лучшие юристы, даже мэр Москвы. Почему так произошло, у вас есть объяснение? — Это пока еще не выгодный для меня конец, это пока изменение меры пресечения. Я из обычной абсолютно семьи. У меня мама врач, папа военный. Никаких специальных связей нет. Супруг — молекулярный биолог, я — врач. Всего в жизни мы добились самостоятельно. Я просто всегда работала, жила по принципу, что нужно делать людям добро, помогать. Первая волна поддержки — это мои друзья, это мои коллеги, кто со мной работает. Понятно, они это стали всё говорить, делиться своими эмоциями, впечатлениями. И, в первую очередь, наверное, они поняли, что это может коснуться каждого. Потому что, когда мы обсуждаем умышленные деяния со стороны врача, ну, наверное, это не совсем корректно. Потому что умышленное можно обсуждать только в формате, наверное, эвтаназии. Конечно, есть разные, и врачи, и пациенты. Ну, вот, я думаю, что эта волна, именно с врачебной точки зрения. Потом, насколько я знаю, пациенты, кто у меня лечился, тоже все были шокированы этой ситуацией. Они тоже включились. А дальше уже, когда появилось больше информации, и стало ясно, сколько несостыковок в этом деле, наверное, люди просто решили … Ну, не просто же так, не заставлял же никто никого, ни голосовать, ни участвовать в этом. Это абсолютно добровольная вещь. Человек высказал свою позицию, «за» он или «против». Почему вы ушли из той клиники, где проводили эту пункцию, в 52-ю больницу? — Я достаточно длительный период времени обучение проходила. Ординатуру, аспирантуру и врачом работала, в Федеральном центре. Потом супруг открыл медицинский центр, я туда пришла врачом-гематологом. Я там достаточно долго проработала, четыре года. Параллельно, я понимала, что амбулаторное звено — не тот объем и не то направление, в котором я бы хотела работать. Мы параллельно с руководством 52-й больницы обсуждали проект развития гематологической службы на базе 52-й больницы. На самом деле, на тот момент, когда проходила эта пункция, мы уже в течение полугода где-то или месяцев восьми обсуждали вот этот проект. Мы его просчитывали, продумывали. Как делать, где делать, в каком объеме делать. И в 14-м году я ушла, абсолютно в плановом порядке. Как вам далось решение вернуться обратно в медицину после всего этого? — Первые эмоции были – это несправедливо, неправильно. А дальше ты понимаешь, что жизнь не закончилась, что есть еще возможность бороться и доказывать. За мной пришло очень много людей в больницу, у нас очень много врачей, медсестер, санитарок. Много проектов, много планов с другими клиниками, с другими учреждениями. В первую очередь, наверное, долг перед пациентами, которых мы уже взяли на лечение. Мы должны проводить это лечение. Мы должны открыть отделение трансплантации, специализированную реанимацию для гематологических пациентов. Вас теперь все знают, у вас такая вот непростая слава. Как теперь работается с новыми пациентами? — Пациент, наверное, сам выбирает, к кому идти, к кому не идти, кому он доверяет, кому он не доверяет. Потому что, в первую очередь, если пациент приходит к врачу, он у него лечится и выполняет манипуляции, пункции. У хирургов люди оперируются. Даже банально зубы идут люди лечить. Меньше пациентов у нас не стало. Видимо, на фоне вот, как вы сказали, неоднозначной славы, пациентов стало больше. Мы думаем как нам всё успеть и не отказать людям, пролечить всех. У меня запись на две недели вперед вся расписана. Кто-то, например, там даже через соцсети обращается с просьбой, можно ли у вас приехать проконсультироваться. Приезжали люди. Старые мои пациенты, наоборот, все пришли с цветами и со словами поддержки. О чем жалеете? — Очень жалею, что, в принципе, такая ситуация стала возможна, это обвинение и статья. И жалею о том, что, на самом деле, произошел такой некий раскол между пациентами и врачами. Хотя, с моей точки зрения, это абсолютно неправильно. Потому что любой врач — потенциально тот же самый пациент. И с ним может случиться все, что угодно, что и с обычным человеком. Как правило, с врачами все происходит несколько даже хуже, чем у обычного человека. И здесь, наверное, нужно просто садиться всем за большой стол переговоров, и законодательной власти, и медицинскому профессиональному сообществу, и пациентским организациям, и, наверное, судебным, и обсуждать, вообще, вот проблемы, те, которые обнажились, связанные с моей ситуацией. Ну, они, видимо, были, но, так скажем, не все о них говорили, не все о них знали.