Калерия Кислова: Брежнев называл меня Мисс Телевидение

1 января исполняется 50 лет с момента выхода первого выпуска главной информационной передачи страны — программы "Время". Калерия Кислова — одна из тех, кто стоял у истоков программы "Время", главный режиссер Главной редакции информации в 1977–2003 годах. О том, как КГБ изъял запись инцидента в Ташкенте, где пострадал Леонид Брежнев, о просьбе Михаила Горбачева не исправлять ударения в его речи, а также о подготовке исторического обращения Бориса Ельцина 31 декабря 1999 года Кислова рассказала в интервью ТАСС. — Создатель и первый редактор программы "Время" Юрий Летунов обратил на вас внимание, когда вы еще работали в молодежной редакции. Как произошло ваше знакомство? — Мне с руководителями везло на телевидении. У нас было всего четыре редакции, в том числе молодежная (Главная редакция для детей и молодежи ЦТ — прим. ТАСС). В 1965 году отмечалась годовщина создания радиостанции "Маяк", Летунов был ее главным редактором. Я больше всего в жизни любила работать на передвижных телевизионных станциях (ПТС). Меня послали делать в прямом эфире репортаж из "Маяка". Мы приехали в Радиокомитет на Пятницкой, поставили камеры в разных отделах. Пришли в кабинет к главному редактору, его в кабинете не оказалось, и я без договоренности с Летуновым вкатила к нему камеру, чтобы он в прямом эфире сказал какие-то слова. Сижу в стороне, и вдруг влетает быстрый человек, крепкий, складный, среднего роста, волосы с проседью, плащ на нем развевается. Он говорит: "Так, здравствуйте, кто это у меня?" Я вскочила: "Юрий Александрович, здравствуйте. Я хочу, чтобы вы сказали в передаче несколько слов". Юрий Александрович говорит: "Нет, я говорить не буду. Я знаю, что вы ведете от нас прямой репортаж, я всем передал, что будет говорить мой зам". "А почему?" — поинтересовалась я. "Во-первых, потому что я телевидение не люблю вообще. И просто я не хочу". Я говорю: "Юрий Александрович, но вы же создатель этого "Маяка". Если вас в этой передаче не будет, зачем ее вообще делать?" "Ну хорошо", — ответил Летунов. Так состоялось наше знакомство. Затем в ноябре 1974 года меня вызвали к Летунову, уже главному редактору программы "Время". Захожу к нему, он сидит с двумя своими замами и говорит: "Пойдешь главным режиссером к нам?" Я говорю: "Юрий Александрович, я считаю, что на главного режиссера я не готова. Я совершенно не знаю вашу работу, в информации я не работала". Он мне сказал: "Может, ты и права". Но тут же дал лист бумаги и сказал написать на имя председателя Гостелерадио СССР Сергея Лапина заявление о переводе на должность режиссера Главной редакции информации. — Как отличалась ваша работа в информации от молодежной редакции? Была ли какая-то специфика? — Все было по-другому. Если в молодежной редакции планы были 30 секунд (то есть через такой период делалась монтажная склейка — прим. ТАСС), то в информации — две с половиной секунды. Если в молодежке мы говорили: "Слушай, надо торопиться, у нас осталось до эфира два дня", то в информации говорили: "Да еще пять минут до эфира, пошли курить... " Затем я "села" на программу "Время", стала ее вести как режиссер. Прошла первая трансляция — без сучка без задоринки, прошла вторая — опять все отлично. Перед 1 мая 1975 года, в апреле, Юрий Александрович меня вызывает и говорит: "Мы хотим, чтобы ты вела прямую трансляцию с Красной площади". Я согласилась. "А кого тебе вторым режиссером посадить?" — спрашивает Летунов. Я ответила, что мне не нужен никто. Я долго думала: почему все трансляции идут вечно с браком? То звук зарезали, то переход не такой, то камера не там. Я сказала, что это потому, что работают режиссеры из разных редакций. И убедила Летунова, что второго режиссера не надо, чтобы не было споров. — Как вы стали личным режиссером генеральных секретарей ЦК КПСС? Это наложило какие-то ограничения на вашу жизнь? Ведь вы стали единственным человеком в Главной редакции информации, у кого был доступ к гостайнам. — Где-то после майских праздников 1975 года я начала ездить на официальные мероприятия с участием Леонида Брежнева, Андрея Громыко. Летунов вызвал меня и говорит: "Мы тут поговорили с первым замом председателя комитета Энвером Мамедовым и решили оформить тебе такой допуск, чтобы ты постоянно работала с Леонидом Ильичом". Когда я пошла оформляться в первый отдел, то мне дали анкету — толстую пачку листов, почти как тетрадь. Я все это заполнила. Однажды получилась такая история с Брежневым. 1 сентября 1978 года мне дали очередной отпуск, несмотря на то, что сам Леонид Ильич в отпуск еще не ушел. И вдруг позвонили из редакции и сказали, что Дед — так называли заочно Лапина — очень просит, чтобы я хотя бы на три дня слетала в Баку, потому что туда едет Брежнев. И вот 3 сентября утром мы прилетели в Баку. Сразу поехали во Дворец им. В.И. Ленина, где должен был выступать Брежнев. Я увидела, что камеры стоят не так, как мне нужно, и переставила их. Вернулась в гостиницу, вечером мы с группой пошли в ресторан. Там ко мне подходит человек и говорит, что меня просят к телефону. И Эльшад Гулиев, зампред азербайджанского телерадиокомитета, мне по телефону говорит, что нужно быть внизу, чтобы съездить кое-куда. Поехали мы во Дворец Ленина. Там было много народу — Гейдар Алиев, первый секретарь ЦК КП Азербайджана встречался с прессой, которая собиралась освещать мероприятие. Я была единственная женщина, да еще и в белом пиджаке. И в какой-то момент Алиев подходит ко мне и говорит: "Калерия, давайте знакомиться". И тут же задает вопрос: "Зачем вы переставили камеры?" Честно говоря, я была просто ошарашена. Ни один человек такого положения мне никогда не задавал подобных вопросов. Я объяснила, что будет выступать Брежнев, а из-за некоторых особенностей его лица — парез лицевого нерва — мы его анфас не снимаем. Мы камеру всегда ставили не прямо по центру, а немножко ракурсно. Он согласился. И потом он попросил мне показать, что снимает каждая камера. Мы вместе просмотрели. Алиев объездил с нами маршрут всей программы пребывания Брежнева в Баку и внимательно отслеживал то, как мы расставляем камеры. Это меня поразило в нем. А затем получилось так, что Брежнев заболел и визит отложили. Гейдар Алиевич договорился с нашим руководством о том, что наша группа остается в Баку до приезда Брежнева. Нас взяли на довольствие. И получилось так, что вместо трех дней я там была месяц. Когда туда прибыл Леонид Ильич, на первом обеде в узком кругу мы лично встретились с ним. Самое смешное, что Брежнев не знал, кто я. Когда нас представляли, слева от меня стоял секретарь ЦК Азербайджана по промышленности Багиров, а справа — заведующий общим отделом ЦК КПСС Константин Черненко, и когда очередь дошла до меня, то Алиев заулыбался и сказал: "А это наша Мисс Телевидение — Калерия". Леонид Ильич расцеловал меня в обе щеки. Оказалось, что Брежнев принял меня за местную. И после этого Брежнев никогда не называл меня по имени, а только "наша Мисс Телевидение". — За 30 лет работы в программе "Время" сменилось шесть руководителей телевидения, но Сергей Лапин стоит особняком в ряду всех глав Гостелерадио, с которыми вам пришлось работать. Как строились ваши взаимоотношения? — С Сергеем Георгиевичем у меня были очень хорошие, деловые взаимоотношения. Единственное, Лапин очень не любил, чтобы кто-то общался непосредственно с Брежневым. И я никогда особо не лезла. Приходила в кабинет, расставляла камеры, свет. Затем уходила в ПТС. Чаще всего Лапин сам приезжал в Кремль или на дачу Брежнева на запись. А когда шла запись в Кремле, а Сергей Георгиевич по какой-то причине не мог приехать, то просил, чтобы ему завели картинку без звука. И он из своего кабинета смотрел на нашу работу. В ноябре 1981 года Леонид Ильич должен был разговаривать с премьер-министром Индии Индирой Ганди. Мы пришли к нему в кабинет, разместили технику. Вначале думали, что он за рабочим столом будет. А оказалось, что он будет сидеть за столом, стоящим в торце длинного стола заседаний. И когда это стало понятно, я уже сидела в ПТС. И наш оператор Борис Кипарисов говорит: "Слушай, срочно поднимайся сюда, потому что мне не разрешил комендант первого корпуса передвинуть стол". Я вбегаю в кабинет, смотрю, а Леонид Ильич уже сидит. Я поздоровалась с ним. "О, здравствуйте-здравствуйте, наша мисс, здравствуйте", — сказал Брежнев. А я бегом к коменданту: "Слушай, надо вот тот столик сдвинуть". А Леонид Ильич говорит: "Вам здесь что-то не нравится?" — "Нет, Леонид Ильич, мне все нравится, но мне нужно кое-что тут немножко переставить". Он обращается к коменданту: "Юра, ты все сделай как она скажет. Здесь сегодня она хозяйка, а не я". Тут же стол передвинули — и я бегом назад, в ПТС. Вхожу, а мне звонит председатель и говорит: "Зачем вы с ним разговаривали?!" — "Сергей Георгиевич, это не я с ним разговаривала, это он со мной разговаривал". — "Вы должны были сказать, что у вас есть председатель". — "Сергей Георгиевич, я не могла ему этого сказать, потому что это надо было делать срочно". Он бросил трубку. — Вы работали с шестью руководителями СССР и России. Давались ли вам инструкции, как снимать каждого из них, и какие моменты запомнились больше всего? — В марте 1982 года был визит Леонида Ильича в Ташкент. Мы со съемочной группой ехали в машине из колхоза-лимонария в Ташкент. Нам в машину звонит начальник 9-го управления КГБ СССР и командует срочно ехать на авиационный завод. Мы подъехали первыми, Брежнев ехал за нами, метров через сто. Заходим в сборочный цех, там слева стоит уже собранный самолет, над которым перекинут кран, зыбкий мостик. Мостик был не загорожен, дежурных "девятки" (9-е управление КГБ — прим. ТАСС) возле него не было, и на него забралось много народу. Всем хотелось посмотреть на Леонида Ильича. Оператор снимает, я впереди локтями дорогу ему расчищаю. Идет Брежнев, рядом с ним Рашидов, первый секретарь ЦК КП Узбекистана. Как только Брежнев зашел под мостик, тот провалился и люди с большой высоты стали падать на него. Один человек упал прямо на генерального секретаря, Брежнев упал на пол. У него был перелом ключицы. Леонида Ильича вынесли на пальто и поместили в машину. У нас у единственных все это оказалось снято. От первой до последней секунды. Приезжаю на Узбекское телевидение, собираюсь перегонять эти кадры в Москву, вдруг звонок по "кремлевскому" телефону. Из резиденции звонит заведующий отделом ЦК КПСС Леонид Замятин и строгим голосом говорит: "Калерия, не вздумайте эти кадры перегонять. Пленку привезете в Москву сами, передадите мне лично, вы за нее отвечаете головой..." Стою в обнимку с этим рулоном пленки в зеленом кофре и не знаю, что делать. Где его хранить до самолета? Подходит ко мне председатель Узбекской телерадиокомпании и говорит: "Давайте пленку ко мне в сейфе положим. Сейф опечатаем". Так и сделали. На следующее утро приезжаем на трансляцию на торжественное заседание по случаю юбилея республики. Леонида Ильича накачали обезболивающими, и он прочитал доклад, затем поехали в ЦК, где тоже коротко выступил. А после этого — сразу в аэропорт. А я поехала к председателю телерадиокомитета, чтобы взять пленку. Захожу, а он мне в глаза не смотрит: "Калерия, пленку забрал представитель Узбекского КГБ, я не мог ему возразить…" Мне казалось, что после этих слов я умру прямо возле этого сейфа. Плохо помню, как садилась в самолет, мне тогда казалось, что если бы самолет упал и разбился, мне было бы лучше, чем без этой пленки приезжать в Москву. Из аэропорта сразу поехала в Останкино, время было полуночное, приезжаю, там сидит мой главный редактор Виктор Любовцев и говорит: "Лера, Лапин все время звонит, тебя ищет…" На летучке все делают вид, что меня нет в кабинете. Вдруг секретарь меня вызывает и говорит: "Лерочка, пойдемте к нам. Там приехали два генерала…" Захожу в кабинет, они, увидев меня, встали. Со мной побеседовать приехали очень высокие "птицы": Цинев, первый заместитель председателя КГБ СССР, и начальник 9-го управления Юрий Сторожев. Они поговорили со мной очень вежливо, расспросили, что произошло, и уехали. Прошло дней десять, меня все игнорируют, сижу в кабинете как в вакууме. В один из дней вызывают в приемную председателя Гостелерадио и по "вертушке" соединяют с Лубянкой. "Товарищ Кислова? — строго спрашивают на том конце телефонного провода. — Там за вами машина пошла, подъедете к нам". Спрашиваю номер машины. А мне в ответ говорят: "Вас узнают…" В черной "Волге" — молодой и очень вежливый лейтенант. Мчим на Лубянку, в КГБ СССР, меня передают не менее вежливому майору. Никто не спрашивал документы, не выписывал пропуска. Приемная председателя КГБ Юрия Андропова. Зашла, поздоровалась, мне никто не ответил. Андропов очень хорошо со мной разговаривал. Сразу назвал меня по имени-отчеству… Рассказала ему два раза все как было, ответила на вопросы. Мы с ним попили чай. А потом Андропов позвонил кому-то по связи и велел отвезти меня домой и проводить до квартиры. На второй день уже все стали мило улыбаться. — Кстати, об Андропове, он же тоже стоял у руля Советского государства… — С Юрием Владимировичем я очень долго не виделась после того разговора на Лубянке. Но потом, в конце января 1983 года, у меня состоялся один разговор с ним. Андропов не любил видеосъемку, а предпочитал фотографию. И поначалу мы получали фотографии ТАСС. Юрий Владимирович как-то сказал: "Мне тут Гейдар Алиевич сообщил, что вы недовольны мной?" Я говорю: "Демонстрация ваших фотографий в информационной программе — не лучший вариант". А он сказал такую фразу: "Мне показалось, что мы очень перекормили телевидением наших людей". На что я ответила, что когда какие-то важные моменты, все-таки лучше показывать в движении, а не при помощи фото. И на свою беду я его убедила… В июле 1983 года Андропов должен был вручать орден Ленина в Кремле первому секретарю ЦК Венгерской социалистической рабочей партии Яношу Кадару. Эта трансляция стоила мне полжизни. Звонит начальник "девятки" Юрий Плеханов и приглашает приехать в Кремль на награждение. Выбирают в Большом Кремлевском дворце самую маленькую Красную гостиную, бывшую спальню императрицы Екатерины. Во-первых, там был неудачный темно-красный фон, а во-вторых, она очень тесная, в-третьих, народу набилось очень много. Нам разрешили установить только две камеры. Еще была такая деталь. Ему поставили столик с малахитовой столешницей, чуть выше журнального. Камеры зажаты, никуда не отъедешь — за спиной стена. Андропов выходит, начинает говорить, и я вижу, что у него просто ходит ходуном рука, в которой он держит бумажку. При этом ему хочется опереться на что-то, а он же высокий и ему до столика не достать. И на любом плане все это видно. У меня был такой ужас. Мы с двумя опытнейшими операторами не знали что делать. После трансляции я ехала на работу как на расстрел, потому что такой позорной трансляции у меня еще не было. Подрезать ее было невозможно, потому что бумагу он держал практически у глаз. На второй день приезжают какие-то незнакомые люди из ЦК, КГБ. Зазывают нашу группу. Мы идем в аппаратную, где происходит разбор полетов. Я спрашиваю их: "Скажите, что в этом случае делать?" Мне говорят: "Нельзя было бумажку убрать?" "Куда?" — отвечаю. Мы продемонстрировали, что надо было подрезать план до самых глаз генсека, даже нос подрезать... Слава богу, все всё поняли и ничего никому не было. — О Константине Черненко, который был генсеком 13 месяцев, что-нибудь вспомните? — Я была у Черненко в больнице до его голосования на выборах в Верховный Совет РСФСР в феврале 1985 года. Люди из ЦК хотели построить трибуну прямо в ЦКБ и чтобы он прочитал доклад. Лапин поручил съемки мне. Я сказала, что должна съездить в ЦКБ — посмотреть и встретиться с Константином Устиновичем. Сразу после этого разговора меня повезли в ЦКБ в Кунцево. Я вошла в "президентский" блок. Там располагалась квартира самая престижная по тем временам: большая спальня, гостиная с солидной мебелью из светлого дерева, зеленоватые стены, висела картина с изображением Кремля со стороны Большого Кремлевского дворца, как на сторублевке. А Черненко лежал в отдельной палате на специальной кровати со всевозможными трубками. Черненко меня, конечно, узнал. Я присела на стульчик поближе, спросила: "Как вы себя чувствуете?" Он сказал: "Да по-разному. Иногда лучше, а иногда приступ". На каждое слово он вдыхал воздух. Мне его было очень жалко. Я пожелала ему скорейшего выздоровления. Оттуда я вернулась к Лапину, сказала ему, что за эту работу взяться не могу: "Он не сможет говорить. Это просто нереально, это мучить человека..." На что он мне сказал: "А что же делать?" — "Есть же такое понятие — доверенное лицо кандидата. И у него же есть доверенное лицо. Пусть доверенное лицо выступит по его поручению и встретится с избирателями". Лапин сказал: "А голосовать?" Я ему ответила, что на голосование можно сделать короткий показ, чтобы он не выходил из палаты. Может быть, поставить какое-то приспособление, чтобы он мог на него опереться сзади. И чтобы только отпустил бюллетень в урну, помахал рукой и ничего не говорил. Лапин сказал, что обо всем доложит в ЦК и позвонит. На второй день с утра он позвонил мне домой: "Приезжайте". Я приехала и он сообщил, что мое предложение принято и будет выступать доверенное лицо, но режиссером трансляции должна быть я. Лапин также сказал, что надо будет сделать еще одну трансляцию, через несколько дней, когда Черненко будут вручать мандат депутата. Но вскоре Черненко не стало. — В марте 1985 года Михаил Горбачев начал перестройку в нашей стране. А изменился ли стиль его работы с работниками телевидения? — Однажды я рассказала Раисе Максимовне о плане снять фильм с названием "Рабочий день президента": как он начинает его с утра, как она его на работу провожает. Ей эта идея очень понравилась. И я сказала: "Как было бы здорово показать, когда вечер, огни горят, он возвращается после работы домой на дачу, вы его выходите встречать на крыльцо". Ей так это понравилось... Я и Горбачеву пересказала свой сценарий. Ему тоже очень понравилась эта идея. Он доложил ее на политбюро, а политбюро не разрешило. Сказали, что такой фильм будет восприниматься как реклама. Вы знаете, что он неправильно ставил ударения. И вот когда закончилась одна из записей, я к нему подошла, говорю: "Михаил Сергеевич, а вы можете сказать "нача́ть", а не "на́чать"?" Он говорит: "Калерия, да ты понимаешь, я знаю, что правильно говорить "нача́ть", но я же южный человек, я привык говорить вот так. И мне это нравится". Я говорю: "Михаил Сергеевич, ну вот скажите мне десять раз "нача́ть". Он спокойно совершенно мне сказал. Я, радостная, приехала в Останкино, где мы ему это в речь и вмонтировали. И так прошло в эфир. На следующее же утро раздался звонок по городскому телефону — на проводе был Горбачев. Я говорю: "Здравствуйте, Михаил Сергеевич". "Слушай, а как это так получилось, что я вчера сказал вот "на́чать", а вышло "нача́ть"?" Я ему: "Михаил Сергеевич, вы же мне потом правильно наговорили, и я исправила. Это обычный вариант, мы так всегда делаем". "Нет, ты так никогда больше не делай. Меня исправлять не надо". Как-то вечером позвонил Михаил Сергеевич: "Подъезжай, я хочу тебе кое-что показать". Я приехала в Кремль. Меня встретили Горбачев и управделами президента Кручина. Они показали мне новую гостиную, где записываться будет. Он интересуется: "Ну как?" Я посмотрела и говорю: "Мне не нравятся шелковые обои зеленоватого цвета. Опять нужно будет светом отбивать, вас выдвигать вперед, а иначе у вас рога будут". "Какие рога?" — удивляется он. "Видите, Михаил Сергеевич, рисунок-то какой", — говорю. А на обоях такие разводы, как ни посадишь — получается как рога на голове. Или еще пример. Я ему все время предлагала елку поставить на новогоднее обращение. "После вас идет бой курантов, все сидят по домам, за столом. Елки светятся, телевизоры работают, а вы сидите уныло на простом фоне". Причем даже хрустальные торшеры убирали, потому что коллеги по политбюро считали, что не надо их показывать. "Ну давайте хотя бы маленькую елочку поставим", — говорю. Он соглашается. Я приезжаю, а он говорит: "Ты знаешь, на политбюро зарубили эту идею. Сказали, елку нельзя — это буржуазная традиция". Как-то звонит мне Горбачев: "Калерия, привет, приезжай во Дворец съездов". Приезжаю в зал заседаний. Сбоку выходит Михаил Сергеевич, подходит ко мне и говорит: "Слушай, Калерия, а ты ведь работать не умеешь..." Получить от главного человека страны такую оценку не очень приятно. "Почему ты меня так показываешь? То я маленький совсем, то я откуда-то сбоку". А когда Горбачев только пришел, у нас был зам главного редактора Голованов, бывший однокурсник Горбачева, он говорил мне, чтобы я ни в коем случае не показывала родимое пятно на голове. "Вот я, — говорит, — был в Лондоне в 1984 году, они меня тоже показывали по телевидению, но показывали прямо. А ты почему-то все время показываешь меня со стороны. Если тебя смущает мое пятно, то напрасно. Я им горжусь, а совсем даже не стесняюсь. Поэтому я хочу, чтобы меня показывали прямо, крупно, чтобы были видны глаза. Я считаю, что у человека самое главное — это глаза". Во Дворце съездов уже была утверждена схема расстановки камер, прямо камеру ставить нельзя. Горбачев тогда спросил: "А что для этого нужно?" "Нужно, чтобы Юрий Сергеевич разрешил", — ответила я. "Юрий Сергеевич, я тебе приказываю как генеральный секретарь: разреши переставить камеру в центральный проход". В декабре 1988 года Михаил Сергеевич должен был выступать перед делегатами Генеральной ассамблеи ООН. Поскольку Горбачева надо было показывать прямо, я прилетаю в Нью-Йорк, и меня наш заместитель председателя Гостелерадио по технике Юшкявичюс расстроил: "Ты знаешь, камеру ставить во Дворце наций по центру не разрешили". Тогда мы поехали в Международную телевизионную компанию ООН, у которой было право ставить свои камеры по своему усмотрению. Мы встретились с гендиректором их телекомпании, убедили, что это личная просьба Горбачева, и получили разрешение поставить камеру и самим вести трансляцию. Камеру установили по центру, на ярусе за пуленепробиваемым стеклом. И я вижу по сегодняшним планам из штаб-квартиры ООН, что камера так и стоит на том месте, где было разрешено установить нашу камеру для съемок выступления Горбачева. И считаю это своим достижением, что вела трансляцию из зала заседаний ООН. — Подозревал ли Горбачев о готовящемся перевороте в августе 1991 года? — До путча я записывала Горбачева 2 августа. Перед уходом в отпуск он обращался к народу и говорил какие-то общие слова. Я приехала на запись в Кремль. Он вышел в рубашке, без пиджака и задумчиво наблюдал за расстановкой камер. Я подошла к нему: "Михаил Сергеевич, я слышала, что тут ремонт будет, пока вы в отпуске. Не могли бы вы сказать, чтобы нам здесь сделали подключение (лючки в полу)?" Мы все время в его кабинет втаскивали всю аппаратуру через приемную. И двери при записи приоткрыты, и из коридора идет шум. Он на это ответил очень странной фразой: "Знаешь, Калерия, ремонт-то здесь будет, да нас-то с тобой здесь уже не будет..." "Михаил Сергеевич, что вы говорите. Ну меня-то, может, и не будет, а вы-то будете..." Он помолчал и больше ничего не сказал. А вечером я встречалась с Плехановым, и он меня знакомил с Владимиром Крючковым (с 1988 по 1991 год — председатель КГБ СССР, с 1989 по 1991 год — член политбюро ЦК КПСС — прим. ТАСС). У них состоялся какой-то общий разговор. Впервые за весь период работы со всеми лидерами СССР при Горбачеве я нарушила правило и не сообщила, что уезжаю в отпуск. Не сказала о своем отпуске и в "девятку", и дежурному не доложилась. И я не сказала им, что улетаю в отпуск в Баку. И когда все это произошло, 19 августа, меня в Москве не было, я вернулась в один день с Горбачевым, 21 августа. А уже 25 декабря мне за несколько дней сообщили, что будет запись с подписанием о сложении полномочий. Горбачев в тот день был в очень напряженном состоянии, но собранный. Я вместе с ним дошла до Зеленой гостиной. Когда мы вошли, там было полно народу со своими камерами и среди них — наши три камеры. Я предупредила президента, что за его правым плечом будет стоять камера, которая покажет только его руку, которая подписывает указ. А когда я его записывала заранее, он всегда просил меня сесть под камеру. И говорил: "Я не могу в эту стекляшку смотреть, мне нужен живой человек". Это повелось с самой первой записи. А тут я должна быть в ПТС. И он говорит мне: "А ты будешь под камерой?" "Нет, Михаил Сергеевич. Я веду трансляцию, у меня камера на Красной площади еще стоит, чтобы показать, как флаг опускаться будет". Он растерялся, говорит: "А как же я буду знать, когда начинать?" "Перед вами прямо стоит камера с оператором, он вам махнет рукой, и вы начнете", — отвечаю. Он спрашивает: "Как в воду нырять?" "Да", — отвечаю ему. После трансляции пошла к нему в кабинет. Подхожу и вижу, как два рабочих отвинчивают большую табличку, на которой было написано: "Горбачев Михаил Сергеевич, президент СССР". Я захожу к нему, он стоит у стола, спустил галстук и говорит мне: "Ты представляешь, все так быстро они хотят сделать… Мне сейчас Раиса Максимовна звонила, к ней пришли из управления делами и сказали, что в 24 часа мы должны выехать из квартиры и переехать в другую. Ну как же так, но у нас же большая семья…" — Пришел новый президент новой страны… — На второй день мне сказал наш главный редактор Олег Добродеев, что нужно ехать в Кремль к Борису Николаевичу. Я решила, что не очень как-то удобно — я вчера попрощалась с Михаилом Сергеевичем, как-то сразу… Я говорю: "Давай какого-нибудь другого режиссера". Согласился. На следующий день опять звонит Добродеев и спрашивает: "Ты что, знакома с Ельциным?" Я говорю: "Нет, ну как знакома? Я показывала его, когда он там партбилет положил на пленуме". И мне вдруг Олег Борисович говорит: "А вот помощник его позвонил и сказал, чтобы на съемку приехала ты". Мы приехали, и когда ему по очереди представляли нас, дошли до меня, говорят: "Калерия Кислова, программа "Время". А Ельцин повернулся к своему помощнику и говорит: "Что вы мне говорите? Я с ней еще в 86-м году в Зеленограде на завалинке сидел". Я говорю: "Борис Николаевич, мы с вами на лавочке сидели, а не на завалинке". А он говорит: "На завалинке романтичнее". — И дальше вы проработали с ним все девять лет до того памятного дня — 31 декабря 1999 года... — Да, это был такой очень памятный день, это было 31 декабря. А до этого, 27 декабря, мы записали с ним обычное новогоднее обращение. Но он, когда стал прощаться, сказал: "Вы знаете, вы пока не разбирайте елку и не увозите камеры. Вы приедете еще..." А я говорю: "Борис Николаевич, да вы все хорошо сказали, я смонтирую все это на VHS, перегоню и вам пришлю, как всегда". Он сказал: "Нет, наверное, вы все-таки еще приедете. Я сам напишу текст". 30-го числа вечером поздно — звонок, и говорят, что завтра в 6 утра чтобы все те же самые люди были у Спасской башни. Я начала всех собирать, потому что новогодние праздники, кто-то уже в отпуск ушел, я боялась, что кто-то уехал. Но тем не менее всех собрала, и мы в 6 утра — мороз был — подъехали. Собрали всю схему нашу, звук, видео, все вместе, все — а текст не несут. А текст надо набрать на компьютере, чтобы подать ему на телесуфлер. Текста нет. Я знала, что Борис Николаевич никогда не опаздывал. Вот назначенное время — он минута в минуту обычно уже выходил. И я смотрю, уже без четверти 10 — текста нет. И потом вдруг выходит его помощник Валентин Юмашев и дает мне текст. И мне говорит: "Калерия, быстренько надо набрать". И я иду, подхожу к ассистенту, которая набирает текст. А сама не посмотрела в текст, не взглянула, думаю — ну как обычно. И хожу так на нерве немножко, потому что вот-вот он придет, а у нас не готово. Я подошла к его креслу, облокотилась на спинку и смотрю на телесуфлер. И как раз попала на фразу "Я ухожу". Борис Николаевич вошел ровно в 10, поздоровался и сразу на место сел. А я понимаю, что еще текст не готов, поэтому я начинаю с ним разговаривать: "Борис Николаевич, можно я вам поправлю прическу вот здесь?" Там нечего было поправлять, но я что-то поправляла, я что-то ему говорила, в общем, как-то пыталась отвлечь его внимание от того, что мы не готовы. Сделали этот дубль, сразу кассету отдали в Останкино. А мне сказали, что надо остаться еще. Борис Николаевич нас поздравил с Новым годом, с новым веком, выпили по бокалу шампанского. Борис Николаевич подарил цветы, мы обнялись. А мне тут уже Валентин Юмашев говорит, что надо записать Владимира Владимировича... Беседовал Дмитрий Волин