«Почему только в Японии я чувствую себя настолько чужим»

Рассказывает Сергей Король: «Ролан Барт в “Империи знаков” говорил, что бесчисленное море возможностей формирует систему, которая мерцает вдали, изолированная от окружающего мира. И имя ей — Япония. Уильям Гибсон называл тебя дефолтным будущим, что создано воображением коллективным и бессознательным. Я не говорю ничего, а просто сижу под дождем на остановке под зуммером пешеходного перехода, пиликающего на невероятно противной ноте. Какого черта я мотаюсь сюда каждый год? Как высушить наконец свои ботинки?» Все страны как страны, а ты остров. Все города как города, а ты машина для жизни, фабрика неудобного существования, словно мечта Ле Корбюзье, доведенная до отчаяния и вывернутая наизнанку. Шаткий мир неона и бетона. Город-шкаф, в котором не помещаются мои вещи. Человеческий муравейник, в котором я жук. Жук в мокрых ботинках. Я сижу и думаю об Андре Хендриксе, который не смог найти в Токио своего места, купил в моем любимом хозяйственном магазине «Токиу Хэндс» круглый кусок винила два метра в диаметре и носил его повсюду, расстилая. За четыре года и три раза наши отношения прошли все стадии: от очарования до разочарования и обратно. И только в этот раз я научился осознавать Японию относительно трезво. Я обложился сборниками эссе и книгами об истории Токио, я накупил фотокамер и перочинных ножей с грубыми краями, я привез мужскую юбку и забыл традиционную и запрещенную в багаже пачку спичек. А еще я привез с собой два десятка катушек фотопленок, немного впечатлений и наблюдений. Перелет Из Берлина в Японию прямых рейсов не было, только с пересадкой. Я люблю авиацию и поэтому выбрал рейс так, чтобы полететь интересными мне самолетами: туда на «Эйрбас А350», обратно на «Дримлайнере». Вылетели из Берлина на пересадку в Хельсинки. Это были последние дни работы разорившегося «Эйр Берлина». Рейсы постоянно задерживали и отменяли, наш задержали на два часа, уничтожив этим небольшую пересадку в хельсинкском аэропорту. Рядом итальянский дедушка долго выпытывал у меня, что значит «рейс отменили». Токио Важная часть прилета в Токио — это поездка на городской электричке линии Кейсей. Она каким-то неведомым образом идет по крохотным рисовым полям мимо домиков, ныряет в подземный тоннель под аэропортом и после еще час едет мимо таких же полей и домиков, которые постепенно разрастаются в мегаполис Большого Токио. В пути в поезд всё подсаживаются и подсаживаются невысокие фигурки в белых медицинских масках, стряхивая с прозрачных зонтов капельки осеннего дождя. Я смотрю на это в большой усталости и радости, постоянно засыпая сидя, положив голову на чемодан, измученный девятичасовым перелетом и восьмичасовым джетлагом. Гуляя по Токио, вы очень редко встретите памятник (если не считать однотипных синтоистских храмов), что довольно удивительно для самого крупного города в мире. Во многом это связано с психологией японцев. Для них значим не памятник сам по себе, но ощущение преемственности, постоянства и стабильности, пусть даже в изменении и неповторимости. Этот принцип любят показывать на храме Исэ, который полностью разрушается и перестраивается каждые 20 лет — но для японцев остается точно тем же памятником, что и столетия назад. Поток неизменности важнее вещей. И вся жизнь японца течет в этом потоке, направлена на его сохранение. В последнем перестроении храма Исэ в 1993 году участвовало более 200 тысяч человек. Йорис Бэкхрут пишет, что в мире есть два типа культур: одна строит башни, а другая — нет. В культурах с башнями у городов есть ощутимый центр (где и стоит эта башня). В Японии башен не ставят. Распределенность, неизменность, невыразительность, философия персонального пространства важнее. В самом центре Токио — императорский дворец, скрытый в парке на острове — пустота и вакуум. Там ночью даже не зажигают света. Я легко выделю в толпе иностранца, даже если он внешне похож на японца, — просто у западных людей другая осанка и походка. Мы ходим более свободно, наш шаг мягче, спина прямее. Западные люди похожи на пантер среди пингвинов. В японской суетливости и сжатости чувствуется огромное напряжение неудобства, которое возведено в абсолют. Узкие ботинки и жесткий воротник рубашки сараримана, тугое женское белье, грубые суконные школьные костюмы. А когда японец одет относительно удобно, он словно пытается компенсировать это скоростью движений и суетливостью. Почтальон всегда бежит, толкая перед собой тележку с посылками. На тележке транспортной компании «Кура неко так-о-бин» нарисован самый милый логотип в мире — кошка, несущая своего котенка. У нас с японцами есть много общего: мы толком не умеем расслабляться. Токио — это город лестниц. Под влиянием разрушительного землетрясения Канто и бомбежек во время Второй мировой в градостроительные нормы вошло требование о быстрой эвакуации. И способом этой эвакуации стали наружные лестницы всех фасонов и форм. Интересно, как это сочетается с тем, что во время сильного землетрясения лестничные пролеты падают первыми. Когда землетрясение застает японцев в баре, они только поднимают бокалы — чтобы пиво не расплескалось. Когда нашу арендованную квартиру трясло от строительных работ по соседству, А. демонстративно спала в белье — чтобы ее не нашли голой под завалами. Но ко второй ночи мы совершенно привыкли. Ты словно спишь в вагоне поезда. На девятом этаже. Удивительно, что Токио обходится без плана генеральной застройки. Урбанистические планы и другие преобразования в Токио также не существуют. Этому мешает чрезвычайно высокая стоимость земли в городе и строгие законы о защите частной собственности. Взять и снести пару кварталов для того, чтобы построить парк или проложить велодорожку? Это просто немыслимое предприятие. Но Токио это словно и не мешает вовсе. Город живет и развивается самостоятельно — и у него неплохо получается. Японцы — это невысыпающаяся нация. Как забавно заметила Кристиан Фруно, «кажется, что половина Токио живет в состоянии бесконечного джетлага. Вот дорожный рабочий зашел в магазинчик-конбини за рисовым пирожком, съел его и уснул прямо стоя, облокотившись спиной о серый бетон соседнего здания. Вот девушка спит за невысоким узеньким столиком “Старбакса”, скорчившись словно мертвый паучок. Про метро и говорить нечего — в любое время дня треть пассажиров спят, часто на плечах друг у друга. Словно город отнимает у людей время, и они украдкой отворовывают, отвоевывают его обратно как могут». Одна из самых примечательных вещей в Токио — это мириады крохотных продуктовых магазинчиков, конбини. Их в городе десятки тысяч, по одному магазинчику на 1800 токийцев. Каждый площадью со среднюю российскую квартиру, внутри дюжина полок с самым необходимым: рис, быстрозаварная лапша, газировка, алкоголь, выпечка. В углу примостилась стойка с журналами и мангой. На кассе стоит небольшая плита, в которой скучно вертится дежурная сосиска. И все это работает круглосуточно, словно маленькая машинка. Изо дня в день, из года в год. Конбини открывают по десятилетней франшизе. Обычные владельцы — это пара пожилых японцев, которые вкладывают в магазинчик свои сбережения. Однако огромная, тяжелейшая конкуренция часто сводит прибыль от владения магазинчиком к нулю. Хозяева ведут сложную борьбу с соперниками, закрывая и открывая магазины в тонком чутье спроса. Ну а токийцы ежедневно заходят в конбини за рисовыми пирожками, пивом и дурацкими витаминными напитками для бодрости. Токио — чрезвычайно спокойный и разряженный город без центра и часто без ощутимой системы устройства, он может тянуться на десятки километров вообще без изменений. Для понимания токийской топографии большое значение играет низина, сурибаши. Плато, на котором стоит Токио, местами вмято низинами — и в них течет своя особенная жизнь. В древности топография города влияла на место жительства токийцев. Состоятельные люди, самураи и представители сёгуна селились на возвышенности, а обычные горожане компактно жили в низине, в сурибаши. И такая система во-многом сохранилась и сейчас. Только теперь на гребнях холмов стоят офисные здания и небоскребы. Сурибаши — это плотные, локальные районы, состоящие из небольших частных домов. Из-за того что земля разрезана на множество крохотных лоскутков, их трудно выкупить под крупное строительство. Жители скатываются в свои небольшие жилища по крутым дорогам и даже лестницам и живут там своей жизнью. Сурибаши — самые интересные районы для прогулок. Скачусь туда и я. Япония кажется страной, которая либо еще даже не вступила в борьбу за гендерное равенство, либо давно проиграла ее. Количество работающих женщин снижается, число женщин-политиков болтается возле нуля, а редкие успешные женщины выходят на митинги со словами о том, что нам-де нужно лучше заботиться о наших мужчинах. При этом в Японии около половины женщин имеют высшее образование. Рекордный результат! В Токио сильно развиты небольшие производства, матчи-коба — крохотные заводики в дюжину сотрудников, которые обычно расположены на первых этажах домов. Сегодня в Японии более 5 млн матчи-коба, в которых занято 99% частных предпринимателей. Это основа экономики: они доделывают, переделывают, переупаковывают продукцию крупных заводов. На каком-нибудь матчи-коба могут вручную выстукивать кастрюли, детали для синкансенов и оборудование для НАСА. Заметно, какую роль матчи-коба играют в японской экономике. Они рассеивают традиционные для нас моногорода по обычным улицам. Идешь за кофе, а рядом в подвале дома дедушки заняты делом. В результате город кажется более цельным, живым. И никому не нужно ехать полчаса на работу в огромную промзону — кастрюлю можно выстукивать хоть у себя на заднем дворе. Кроме того, микропроизводства влияют на культуру уважения ручного труда, вовлечения в процесс создания вещи. По телевизору идут телешоу про матчи-коба: «Мы построили неразрушаемую стену!», «Хаха, это вы еще не видели разрушитель стен, который мы собрали!» Ох уж эта страна трудолюбивых детей в телах взрослых людей. Стареющее японское общество сталкивается с новыми проблемами, о которых оно раньше не знало. Среди этих проблем — старческая преступность. От тоски и одиночества у пожилых людей начинают сбоить культурные привычки, которые не позволяли им в молодости грубить другим людям. Старики чаще идут на преступления. Государство тратит миллиарды иен на создание специальных тюрем для стариков — фактически домов престарелых. Многие пожилые люди замыкаются и ведут жизнь нелюдимов, хикикомори. Когда во время подготовки к ежегодному Дню пожилого человека чиновники разыскали 111-летнего Согена Като, оказалось, что юбиляр успел мумифицироваться. По словам его родственников, последние 30 лет Като жил один и не принимал гостей. Я вспомнил, что смотрел какую-то короткометражку об этом. В ее финале все японцы просто перестали выходить из домов, а еду им приносили роботы. Ономичи Ономичи — это небольшой портовый городок между Хиросимой и Осакой. Он растянулся вдоль берега на десятки километров, но в каждой точке кажется маленьким, от берега до холма на другом краю можно дойти за десять минут. Вдоль всего городка проходит линия электрички, на которой в Ономичи приезжают редкие туристы и заядлые велосипедисты. Я не понял причину, но Ономичи — это город спортсменов-велосипедистов. Они начинают разбирать свои чехлы уже прямо на небольшой железнодорожной станции, где для их удобства даже соорудили специальный навес. В Ономичи есть даже специальный велоотель, в номера которого можно заехать с улицы и припарковаться внутри. Раз в год тут проходит большой велофестиваль, в честь которого перекрывают часть огромного моста, что ведет от города в сторону больших островов Сикоку. В обычное время по нему нельзя пройти даже пешком. В Ономичи мы поселились в традиционном отеле. Предыдущий опыт проживания в рёкане был слегка катастрофическим, с бумажными стенами и постоянным холодом, который не мог переварить даже хитро встроенный в комнату кондиционер. Я опасался повторения, особенно когда увидел, что отель оказался хостелом — на втором этаже дюжина человек старательно отгораживались сдвижными стенками. На полу лежат свернутый в рулон футон, японский традиционный матрац. Но на деле отдых в отеле оказался прекрасным. Умываться приходилось в небольшом отдельном здании, но зато после я вдоволь надышался приморским воздухом и насмотрелся на звезды до боли в шее. От сна на жестких футонах тело немного покраснело, но утром в окно заглянул рассвет, оправдывая второе название Японии. Даже было жалко, что мы тут остановились всего на одну ночь. Ономичи запомнится мне великолепным ужином в крохотном семейном рыбном ресторане на два столика. Я почти разучился смущаться от количества внимания, которое повар уделяет каждому гостю, и почти решился попробовать сакэ — но в последний момент почему-то передумал. Я так редко бываю в провинциальных-городах-в-которых-ничего-нет, что погулять по ночному Ономичи было особым удовольствием, которому радуешься и которое вряд ли решишься повторить снова. Ну а еще Ономичи считается городом с одной из самых высокий концентраций котов. Коты здесь везде, они даже на обычных японских памятных штампиках в крохотной канатной дороге, что идет минуту от подножия холма к его вершине. Выходишь со станции — а там памятник влюбленным котам. Наошима Ономичи был перевалочным пунктом к одной из главных и самых далеких от Токио точек путешествия — острову Наошима. Небольшой островок в пару поселков стал японской Меккой для любителей современного искусства: на нем построено аж три музея, не считая значительного количества арт-объектов и инсталляций. До Наошимы приходится ехать полдня, хотя расстояния там смешные даже по японским меркам: приходится несколько раз пересаживаться с электрички на электричку, а плыть на пароме и после топать пешком по полупустынному острову. Проголодавшись в пути, я соблазнился на сарариманский бенто-бокс с рыбой и овощами, но быстро понял свою ошибку и больше ее не повторял. Место силы Наошимы — музей Бенессе, который построил замечательный японский архитектор Тадао Андо (позже в Киото нам совершенно случайно попадется книга о его творчестве). Музей организовал японский предприниматель Соичиро Фукутаке. Потрясенный смертью своего отца, он вернулся на родной остров и переосмыслил свое участие в его жизни. Чтобы помочь вымирающей Наошиме, бизнесмен решил организовать здесь арт-кластер — чтобы приезжающие «новые люди» помогли жителям острова почувствовать себя нужными. Окрыленный, он даже переименовал свою компанию в «Бенессе», что с латинского означает «доброе существование». К сожалению, в музее нельзя фотографировать, но я спешу засвидетельствовать — это один из величайших музеев современного искусства, где я был. Космическая бетонная архитектура Андо создает особое пространство, в котором чувствуешь себя не то посетителем штаб-квартиры корпорации «Тайрелл» из «Бегущего по лезвию», не то героем «Пятого элемента». А чего стоит ощущение от картин Клода Моне, погруженное в эту атмосферу! Как и большинство других островов, Наошима похож на конус, где все самое интересное лепится выше к вершине. Поэтому с любой музейной площадки открывается великолепный вид на залив и закат. Занятно, что кроме музеев у «Бенессе» действует на острове специальный арт-отель, в котором можно поселиться посреди произведений искусства. Впрочем, мы жили в крохотном хостеле, где кроме нас никого не было — включая управляющего. И только ближе к ночи в соседний номер примчалась стройная европейка, которая обежала остров, несмотря на всю его гористость. Я же провел очередную жесткую ночь на футоне, рассматривая в окне проблесковые маячки на крыльях самолетов, что отправлялись в дальний трансазиатский путь из Токио ровно надо мной. Кроме музеев и арт-объектов в Наошиме нет ничего: только пара деревень, пристань и какой-то завод «Митцубиси» за холмами, в который нет доступа: ни физического, ни даже топографического. В восемь вечера остров вымирает: иностранцы расползаются по своим отелям и в ночи светят только фонари, окно крохотной автоматической прачечной да небольшой конбини «Фэмили-март», который вместо традиционной круглосуточности закрывается в десять. В Наошиме на самом деле стоит провести несколько дней: переночевать в арт-отеле, выбраться на соседние острова, где «Бенессе» выстроил не менее замечательные музеи, покататься на электровелосипеде, сходить пешком на холмы, побывать в районе старых синтоистских храмов, перестроенных на современный лад. Но мы сбежали с острова уже следующим утром, дав зарок когда-нибудь вернуться сюда снова. Осака Осака — крупный город, на Токио совершенно непохожий. Изначально я предполагал, что Осака будет таким Петербургом, развитой провинцией со своим культурным кодом. На на деле она больше похожа на какой-нибудь Ростов (в котором я, по правде говоря, никогда не был). В отличие от чистого и чрезмерно организованного Токио, Осака показалась слишком грубой, такой японский Гонконг. Возможно, поэтому в Осаке очень много китайских туристов — они ходят равномерной очередью по району бутиков. Я поддался всеобщему искушению и купил беспроводные наушники в «Эппл-сторе». Заодно впервые побывал в нем, настоящем. В Осаке все как-то смешалось и в итоге вышло невыразительным: не могу даже и вспомнить, что было примечательным. Я побывал в знаменитом магазине подержанных пленочных камер, который оказался довольно паршивым на деле. А. сбежала в океанариум, про который отказалась рассказывать что-либо. Мы два дня искали окономияки, не подозревая, что это слово означает что-то вроде «еда» — там каждый раз подавали разные и все более странные блюда. Из Осаки поехали в Нару. Нара, Осака и Киото образуют равносторонний треугольник — между ними примерно 80 километров по прямой. Даже удивительно, как Нара и Киото сумели остаться такими простыми, честными и аккуратными на фоне разухабистого, чересчур азиатского соседа. Нара — это популярное туристическое направление у самих японцев. В окрестностях Нары объединились японские племена, из которых после выросло государство. До сих пор считается, что в Наре хранится какой-то тот самый японский дух, который так важно перенять и сохранить. Я искал, но ничего такого не заметил. В Нару мы прибыли на перекладных синкансенах уже к полуночи. У двери закрытого хостела нас встречала табличка: «Уважаемые Сергей и Анна. Мы закрыты. Но вы, пожалуйста, наберите код 1234 на задней двери и входите». Внутри оказалось что-то среднее между рёканом и космическим кораблем. Жаль только, постояльцы всю ночь ходили туда-сюда. Делать в Наре совершенно нечего. Из достопримечательностей — парк с оленями, которых можно кормить специальным печеньем и гладить. Олени непривычно пристают, мусолят краешки рубашки и требуют печенья. Китайские туристы шумно машут руками. Японский дух присутствует. Электричка в Киото манит — удержаться невозможно. Киото Киото — один из любимых японских городов. Заметил, что я везде ищу свой абстрактный Петербург — место, которое по духу противоположно какому-то центру, нечто рассеяно-культурное, спокойное, гастрономичное. Так вот, Киото — это самый настоящий местный Петербург. Я уже знаю все любимые кафе и закоулки, помню их расположение топографическим чутьем — киотская ментальная карта наглухо впечаталась в сознание. В каждом любимом месте хочется закричать: «Что, неужели вы меня не помните? Да я год назад сидел вот тут!» Ну сидел и сидел, мало ли тут гайдзинов побывало с тех пор. Одно из самых приятных гастрономических приключений — это обеды и ужины в небольших семейных ресторанах, изакайя. Еда там демонстративно недорогая и простая, а хозяева стараются уделить гостям все свое время. Предполагается танцевать с ними такой танец вежливости и расположения: «Рад отрезать вам лучший кусочек своего тунца». — «Ох, большое спасибо, нам так нравится проводить у вас время!» В Киото традиционно хожу в японскую баню, сэнто. Хоть и считается, что самые горячие бани — в Токио, в 46-47 градусов, в Киото тоже хорошо. Для японцев баня — это аналог паба для британца: место, где богатые и бедные смешиваются, теряют элитарность и могут просто пообщаться друг с другом, разделить новости. Есть даже специальное мобильное приложение для поиска сэнто поблизости. На военных фотографиях с захваченных японцами Маршалловых островов сняты самодельные сэнто, которые офицеры строили для себя в дремучих джунглях. Не зря есть даже очередное полузаимствованное слово «сикиншиппу», от английского skinship — «братство по обнаженной коже». Каждый раз корю себя за то, что приехал сюда так ненадолго. Почти что случайно побывали в Хиросиме — не хотели целый день сидеть в Осаке в дождь. От Осаки до Хиросимы оказалось всего пара часов на скоростном синкансене. Тучи рассеялись, и солнце вышло уже на полдороге. Хиросима производит двойственное ощущение. С одной стороны, удивительно побывать на месте такой страшной и известной военной катастрофы. Я стоял на знаменитом Т-образом мосту, в который десятки лет назад американский навигатор целил атомную бомбу. Кажется, что в России на таком месте выстроили бы огромный парк с монументами, а город стал бы столицей национальной скорби. А у японцев все иначе: небольшая стела, пара музеев, и все. Подумаешь, атомная бомба — жизнь-то продолжается! С другой стороны, кроме прошлой трагедии в Хиросиме ничего толком и не осталось. Это обычный, скучный японский город: дома, трамвайчик, американские и китайские туристы. Разве что гастрономический фестиваль и замечательные хиросимские устрицы чуть скрасили впечатление. Возле кафе разговорился с хозяйкой сиба-ину. Спрашиваю, правда ли, что эта замечательная собака отлично ладит с другими животными и детьми? «Да, да!» — уверяет меня хозяйка. Чуть после, в Токио, друзья разуверяли: «Ты что, безумный? Приюты забиты сибами, которых набрали после успеха “Хатико”, но не смогли толком приручить». Хотел пошутить, что хочу назвать свою сибу красивым японским словом, например «Кусай». Тут же выяснилось, что кусай по-японский значит «вонючий». И еще Токио Люблю эти дома-склоны — их верхушки словно срезаны ножом под острым углом. Хитрое сочетание ширины дороги, к которой примыкает дом, заставляет снижать его высотность таким вот образом. Другие правила ограничивают высоту домов, которые выходят фасадами на автострады, и здания приходится строить в форме сапога — привычно-высокое голенище и небольшой носок, что смотрит на улицу. Токио — это город, в котором средний возраст домов в два раза меньше среднего возраста его жителей. Новых зданий строится мало, около 14% (сравните с 65% во Франции и 80% в Великобритании). Японцы всю жизнь медленно ползут по жилищной лесенке, переезжая из небольших квартир в квартиры побольше. А если ресурсов нет, то живут как живется. Чего стоит один только видеоблог про организацию крохотных японских квартир. Забавно, что в культурных районах города появляются многоквартирные дома, ориентированные на одиноких женщин. Им старательно рекламируют образ силы, независимости: театры по вечерам, йога по утрам, коктейли с клевыми парнями. Кэрри Брэдшоу, но на японский манер. В отличие от европейских стран, в Японии никогда не было экспериментов с коммунальным жильем. Токийцы всегда жили в своем, пускай даже очень маленьком. Токийцы часто кажутся нацией сыновей, которые устали жить под влиянием сильных и трудолюбивых отцов, запутались и отчаялись. Одни устраиваются работать в конбини в надежде заполучить росу (loss) — продукты, срок действия которых выходит. Другие разочаровываются в сексуальной, культурной и общественной жизни и превращаются в шошоку-данши, травоядных: живут с мамами, писают сидя и часто носят женское белье. Обыватели обычно вспоминают странно одетых людей: фриков, панков, девушек в костюмах школьниц, что заполонили какие-то улицы города. И все это действительно существует. Развитию своего стрит-фэшн Токио обязан двум людям: Ваджиро Кону и Шоичи Аоко. Кон провел юность в межвоенный период в районе Гинза, где наблюдал повальное увлечение молодых людей европейской одеждой и европейским стилем одежды. Японские денди называли себя мога (modern girl) и мобо (modern boys). Спустя 80 лет после этого, в 1996 году, Шоичи Аоко начал фотографировать необычно одетых молодых людей в районе Хараюки. После Второй мировой войны Хараюки был локальным местом проживания американских военных, и после их ухода из района остался центром свободы, независимости и самовыражения. В восьмидесятых годах стал местом регулярных сборов «потерянного поколения», которое образовалось после промышленного и демографического бума шестидесятых годов. Аоко фотографировал местных фриков и публиковал снимки в издаваемом им журнале «Фрут». Журнал стал так популярен среди подростков, что они начали специально тусоваться в любимых местечках района в надежде встретить Аоко и попасть в журнал. Одновременно с этим появление журнала о фрик-моде начало легализовывать японский стиль самовыражения — и эта легализация дала творческие силы множеству дизайнеров вроде Йоши Ямомото или Рей Кавакубо. Японцы и токийцы с годами становятся чуть старее и богаче и все более одинокими. Через десять лет в стране будет на 3,5 млн меньше семей, а число одиноких людей увеличится до 18,5 млн человек. Из них возраст 13 млн одиночек перевалит за 45 лет. Только в Токио будет 2 млн одиноких и пожилых. Пожилых и одиноких. В путешествиях я везде иностранец, но только в Японии чувствую себя настолько чужим и чуждым. В небогатых азиатских странах белые люди невольно ощущают свое превосходство (хоть нам и стыдно), в западных они особо не выделяются и составляют одну огромную, плохо говорящую по-английски массу. В Японии иностранец отчуждается, но ощущает равенство и даже превосходство среды, в которой он находится, чувствует уважение. Аналогично я ощущал себя только в православном монастыре. Если ты выглядишь иначе, говоришь и мыслишь по-другому, то можешь наконец расслабиться и чувствовать себя другим — то есть самим собой. Я дописываю эти строки спустя месяц после возвращения. Пленки проявлены, вещи разобраны уже давно, даже почти израсходован небольшой запас морепродуктов и сливового вина, что удалось провезти с собой. Но ощущение Японии все еще осталось. Я все еще помню запахи и звуки, смутно ощущаю токийское метро, по-прежнему кланяюсь в заведениях и изредка шепчу про себя «Аригато кудасай-мастаа» — спасибо за то, что было. Не скучай, скоро увидимся.