Эйджизм не пройдет

Как поменять профессию после сорока Способных после сорока круто поменять свою жизнь и сферу деятельности гораздо меньше, чем желающих это сделать. Но у того, кто все-таки решился, появляются неоспоримые преимущества перед сверстниками, которых накрывает профессиональное выгорание. ЕКАТЕРИНА ДРАНКИНА Середина апреля 2017 года. Молодой завотделением Центра медицинской реабилитации при Первом меде Константин Сергеевич Терновой сидит до позднего вечера в своем новеньком кабинете на Большой Пироговской — он ищет решение пасьянса. Перед ним с десяток резюме, и к завтрашнему дню Терновой должен обзавестись собственным «доктором Хаусом» — гением-диагностом, но при этом не психом, а командным, социабельным трудоголиком. Клиника реабилитации — один из самых амбициозных проектов Первого меда, открылась всего несколько месяцев назад, оборудована по последнему слову, коллектив совсем небольшой, пациенты пока только платные, оставляют минимум по 70 тыс. руб. за неделю. На врача-терапевта, которого ищет Терновой, ложится задача весьма нетривиальная — в то время как его коллеги занимаются лечением и восстановлением, допустим, 50-летней пациентки после инсульта, он должен понять, почему случился этот самый инсульт и как не допустить повтора ситуации в будущем. Вот уже полчаса Терновой смотрит одно резюме. Блестящее образование, стажировки за границей, отличные характеристики. По уровню подготовки на голову превосходит конкурентов. Но! Это «молодой врач» 45 лет: в резюме написано, что человек начал учиться на врача в 35, имея за плечами опыт работы журналистом, жену и двоих детей. Кто так делает? Десять лет учиться, чтобы в 45 начать карьеру? С другой стороны, диагноста нанимаем — не хирурга: важнее всего знания… «Гришковец? Надо брать,— уверенно говорит коллега, которому Терновой позвонил посоветоваться.— Я спрашивал о нем у… (звучат фамилии светил). Говорят, не пожалеем». История доктора Гришковца — Думал ли я о том, что мне, 45-летнему, ничего не светит после института? Конечно, думал. Я разговариваю с доктором Гришковцом на бегу: он перемещается по разным этажам клиники, то и дело я жду его где-нибудь в коридоре, пока он напряженно смотрит результаты чьих-то анализов, выслушивает новости о пациенте, огорченно смотрит, как коллеги безуспешно пытаются запустить новый тренажер. — Делал ли я что-то, чтобы повысить свои шансы? А то! Медики учатся целыми днями — а я учился сутками. Студенты не чураются никакой работы — а я был у врачей под руками всегда. Всегда! Выносить утки? Можно я?! Отвезти кровь? Я уже там. За первые четыре года учебы я не заработал ни копейки. Просто не отрывался от учебников. Потом что-то временами зарабатывал, но последние годы жена все равно зарабатывает существенно больше меня. Зато, знаете что? Сейчас я уже думаю, что если она меня бросит с тремя детьми (да, их уже трое), то я их хотя бы смогу прокормить. Да, жизнь у них будет хреновая, но с голоду не помрут. Гришковец откидывается в кресле и довольно смеется. По его выражению лица понятно, что в семье у него все в порядке. Жена (Катя, тоже бывшая журналистка) ушла из специальности на несколько лет позже него, но в профессию куда более денежную и близкую к первой — в PR, сделала там карьеру. — Иногда люди звонят мне в 11 вечера на мобильный и говорят: «Ваша жена дала нам ваш номер. Просила не стесняться звонить в такое время — сказала, что вы еще точно на работе. Почему-то смеялась». Врачом Андрей Гришковец представлял себя, сколько помнит. Просто раньше не складывалось. Чтобы учиться на врача в юности (учиться с погружением, как хотелось, а не бегать по подработкам), нужно, чтобы мама шесть лет подряд кормила завтраками и ужинами, а еще — чтобы о заработках не думать. Мама у Андрея умерла рано, отец снова женился, и Андрей, хотя отношения с мачехой сложились хорошие, заторопился во взрослую жизнь. Окончил зачем-то музыкальное училище по классу сольного пения, подрабатывал певчим в церковном хоре. Потом умер и отец. И в 1992 году, вернувшись из армии, Андрей пошел работать в только что созданную газету «Коммерсантъ». Работал корреспондентом в отделе преступности (та еще работка, особенно в 1990-е, но зарплата по тем временам была приличная), к 1999-му стал редактором отдела общества. Через три года из «Коммерсанта» уволился и занялся медицинской журналистикой — создал и через какое-то время продал инвесторам три медицинских журнала подряд. — И вот тогда, получив эти деньги, я и пошел учиться на врача. Поверьте, тут нет никакого подвига. Мне часто — во время ну… дружеских застолий — ребята говорят: «Да-а, мужик, как же ты на такое решился… а тебе страшно было? А ты чо? А Катька чо?» Не решался я! Это как-то само собой случилось! Жить по дзен, находиться в моменте времени. Ну что мне было тогда делать? В журналистику опять возвращаться? Это 2005-й был, журналистика не то чтобы сильно манила. И кем? Корреспондентом? Чудно уже как-то. Редактором? Тоже вроде как перерос. Что еще делать-то? Был в голове один сценарий, я по нему и пошел. Денег, которых, казалось, должно было хватить на десять лет учебы, хватило на четыре года. Дальше все-таки пришлось подрабатывать: из прошлой жизни приходили заказы — то конференцию провести, то проект запустить. С прицелом на будущее организовал в Сеченовском курс медицинской журналистики. Идея выстрелила: он читал курс своим будущим однокашникам, подружился с ними, нивелировал разницу, которая других возрастных студентов делает белой вороной на курсе, даже преподавателям мешает воспринимать их нормально. Поступив в медицинский институт и проучившись три года, Гришковец отправился поступать на отделение «Медицина будущего» Первого меда, Сеченовского университета. Сдавать экзамены на это отделение могут студенты любых медвузов, имеющие средний балл не ниже 4,7. «Факультет отличников», как его называют, дал действительно феноменальную подготовку. — Пришлось учить языки — на русском профессиональной литературы нужного мне уровня уже не было. В итоге я могу читать литературу любой сложности, но практически не могу говорить. В среднем, без прикрас, могу сказать, что знания, которыми я обладаю, сильно превышают знания рядового врача. Какой навык я взял из своей бывшей профессии? Я общительный. Я знаю всех лидеров направлений в медицине по всей России. И не стесняюсь им звонить. То есть моих знаний реально хватает, чтобы решать очень… Очень! сложные задачки. Но когда их не хватает — я не надуваю щеки: типа не волнуйтесь, пациент, я все понял. Я иду и звоню. Спрашиваю. Советуюсь. Мне это, поверьте, гораздо проще, чем ошибиться, недокрутить. Самое удивительное в этой истории, что «помазанником божьим» доктор Гришковец себя не чувствует. Не чувствует себя героем, который «через тернии к звездам» пришел к заветному. Потому что все равно не дошел: он хочет быть хирургом. И не обычным, а рентгенэндоваскулярным. Операции внутри сосудов, без разреза, под контролем рентгена — самое, наверное, сложное направление хирургии, но Гришковец параллельно с работой и преподаванием на кафедре осваивает эту специальность. — Я не сумасшедший, я понимаю, что светилом в этом деле не стану… могу не стать. Но есть такая штука — определенный вид сосудистых патологий у молодых женщин. Сейчас многие хирурги считают, что оперировать эти вещи невозможно. А я хочу иметь возможность доказывать им, что возможно. Хотя бы говорить с ними на одном языке, и все. Или все-таки сам смогу оперировать. Хочется верить, что смогу. Дожить до эйджизма В США соискатель, отправляя резюме будущему работодателю, имеет право не указывать, сколько ему лет, в рамках борьбы с эйджизмом — дискриминацией людей по возрасту. У нас об эйджизме слыхом не слыхивали: любой работодатель без стеснения скажет, что соискатель на рядовую (не менеджерскую) позицию «40+» будет по определению проигрывать более молодому конкуренту. Люди старшего возраста — самая уязвимая группа на рынке труда, пишет HeadHunter, причем под старшим возрастом подразумеваются все, кто старше 45. В 2015 году наличие возрастной дискриминации признали 81% работодателей. Рекомендации от специалистов однозначны: если вам больше сорока и вы не топ-менеджер — не дергайтесь. Шансы, что найдете новое место работы, на порядок ниже, чем у 20-летних; что вас уволят при первом же сокращении — на порядок выше. Даже если с вами случилось профессиональное выгорание (считается, что люди после сорока довольно часто сталкиваются с этой проблемой), даже если карьерный потолок давит — сидите тихо, иначе и вовсе останетесь на бобах. Профессиональное выгорание, согласно воззрениям кадровиков, для большинства людей просто неизбежно: считается: что оно происходит у людей, сидящих на одном месте семь лет и дольше, и некоторым профессиям (учителям, большинству офисных работников) свойственно в большей степени, чем другим. Психологи со своей стороны, правда, считают, что профессионального выгорания нет, а есть только клиническая депрессия, но это не сильно меняет дело. Согласно данным Международного консорциума психиатрической эпидемиологии (ICPE), депрессией страдает в среднем 8–12% населения большинства стран. А учитывая, что в России лечением депрессий занимаются на порядок меньше, чем, допустим, в США, недуг можно называть как угодно — хоть выгоранием, хоть депрессией — практического значения это все равно не имеет. Аналитический центр НАФИ не так давно выяснил: что большинство работающих граждан не удовлетворены местом своей работы, однако искать новую готов только каждый пятый — и в основном этот каждый пятый довольно молод. Англичанин Люк Джонс, специалист по подбору персонала, который давно живет и работает в России (сейчас он партнер международной консалтинговой компании Antal), считает, что тому есть особая причина. «Во всем мире проблема эйджизма существует — как бы ни маскировали ее работодатели, слишком очевидно, что они всегда хотят быть привлекательными для этих поколений X, Y, Z куда больше, чем для людей постарше. Но в России разница между поколениями слишком большая,— говорит Джонс.— 50-летние англичане похожи на своих 20-летних соотечественников гораздо больше, чем 50-летние россияне. Да, нынешние 40- и 50-летние уже не являются “советскими людьми” в чистом виде — Советский Союз закончился, когда они были еще достаточно молоды: заканчивали школу или институт. Но они “дети 90-х”, а это не намного лучше». Профориентация для взрослых Мне 43 года, и последние 12 лет я работаю в «Коммерсанте». С точки зрения кадровиков, мое профессиональное выгорание началось пять лет назад, но тогда я, наверно, еще не знала этого термина. А как только узнала — пошла на онлайн-курсы «Профориентация для взрослых» Алены Владимирской. Алена Владимирская — единственный кадровый консультант, который на нашем суровом рынке работает на стороне соискателя, а не работодателя. Во всяком случае, так написано у нее на сайте (он так и называется — «Антирабство», в том смысле, что каждый сможет уйти с ненавистной службы и найти работу мечты либо вообще стать предпринимателем). На сайте есть много вдохновляющих примеров таких перемен. Например, история екатеринбургского банкира Бориса Дьяконова, который до 25 лет был пастором в методистской общине. Владельца агентства Business Family Алексея Жаркова, который, до того как основать собственный бизнес, по два года проработал в трех компаниях наемным сотрудником. Основательницы каршеринга «Белка» Екатерины Макаровой, которая тоже, прежде чем создать свой бизнес, где-то работала. Но речь там шла все-таки о достаточно молодых людях. И не все они меняли отрасль — большинство меняли только собственное, так сказать, амплуа в выбранной сфере. Каждому, кто пришел на курс «Профориентация для взрослых», положены помимо лекционного материала и домашних заданий три офлайн-консультации психолога (в том числе, очевидно, на предмет выявления депрессии как главного фактора поздней смены профессии) и некое количество скайп-консультаций с самой Аленой. На первой же Алена поспешила расставить точки над i. «Сейчас кризис, и люди стараются действовать рационально — не менять работу без особой необходимости. Нужно понимать, что, меняя профессию после 40, специалист (не топ-менеджер — те могут менять отрасли практически без ограничений) в среднем теряет в карьерной лестнице один грейд, в доходах — 20–30%, а сам переход занимает от трех месяцев до года. И делать это нужно, конечно, при помощи кадровых консультантов — в противном случае ошибки возрастают кратно». «В среднем», правда, оказывается не столь уж важно, когда дело доходит до конкретной меня: я, с точки зрения Алены Владимирской, могла бы выиграть в доходах, перейдя в PR или тем более в блокчейн (эта отрасль сейчас всасывает кадры отовсюду, где хотя бы слышали это слово), проиграв, правда, в свободе жизни и творчества. Или, наоборот, по уровню эмоциональной отдачи от работы выиграть, перейдя в благотворительность, искусство или event (в зависимости от того, что мне ближе), но проиграть в доходах и получить другие риски: благотворительность, например, очевидно, не всем подходит, и многие не справляются с эмоциональной нагрузкой… Я получила домашнее задание: посидеть над разлинованными листочками: выписать, что мне нравится в нынешней профессии, что не нравится, какую работу я люблю выполнять, какую нет и каким представляю свой идеальный день. А потом, сообразно полученным результатам, написать пять отраслей, которые я рассматриваю как сферу будущей работы. «Не надо романтизма! — призывала Алена.— Будьте прагматичны. Помните, что существует стоп-лист: нельзя стать во взрослом возрасте профессиональным спортсменом, балериной, музыкантом, врачом… Хотя мы работаем и с такими мечтами. Был, например, мужчина, который хотел стать музыкантом: после долгих консультаций мы устроили его на работу в очень атмосферный музыкальный магазин — там не только продают, но и ведут кружки, музыкальные вечера устраивают. Мужчина счастлив. Или одна дама, банкир, мечтала о балете. Теперь у нее сеть детских балетных студий. Она владелец, балетом с детьми занимаются профессионалы — но она чувствует, что мечта сбылась». Составив список, я получила следующее задание. Найти в соцсетях людей, которые в этих отраслях работают и будут готовы рассказать мне о том, как устроена их жизнь. Чтобы, понятное дело, лучше представлять себе, с чем я столкнусь. Честно сказать, я слегка смухлевала. В силу профессии я каждый день общаюсь с представителями PR, event-агентств, благотворительных фондов и даже компаний, осваивающих блокчейн. Что из себя представляет их жизнь, я знаю неплохо, и эти профессии, в которые мне, как было заявлено, прямая дорога, я включать в список не стала (кроме благотворительности). Но включила другие, что-то как раз из стоп-листа. Потому что сдвинуться с места, примеривая свою мечту к «среднему по больнице», по-моему, гораздо труднее, чем просто мечтать или просто поступать рационально. О первой своей мечте я написала Галине Исаевой, у которой в профиле на Facebook значилось: «Исполнительный директор ассоциации загородных отелей». Тут все просто: загородные отели — это то, что меня манит (не только меня? ну ладно) всю жизнь. Если бы прямо сейчас мне предложили перенестись во времени и пространстве и заполучить чужую жизнь — я бы хотела стать той чудесной фрау, хозяйкой крошечного, на десять номеров, отельчика рядом с баварским городком Бад-Райхенхалль. Как мы с ней классно болтали, хохотали все время! Вокруг горы, перед домом — зеленая лужайка, запах свежего штруделя, тишина, довольные, но нешумные постояльцы… Ушат воды, положенный по моей программе, Галина Исаева опрокинула на меня сразу. Оказалось, что больше 90% российских загородных отелей убыточны, и как раз из-за таких «управленцев», как я. Только недавно владельцы начали нанимать нормальных профессионалов, которые смолоду учились этому делу, стажировались там и сям, набили шишек и теперь вместо лужаек и гор думают о том, при какой загрузке выгоднее делать шведский стол, в какой момент и как взаимодействовать с фермерами и какую мебель заказывать, чтобы постояльцы не натыкались на углы. Следующей в моем списке была профессия врача. Я написала Гришковцу. «Приезжайте,— сказал он.— Все расскажу, клинику покажу!» И я поехала. Выслушала Гришковца. И больше уже писать никому не стала. Потому что все же понятно. Есть воля рвануть за мечтой — вперед. А нет — нечего людей отвлекать, пусть себе работают.