«Прадед создал газету "Известия", но это не помогло»

Владимир Стеклов, директор производственной студии «КоммерсантЪ FM» «Прадед создал газету "Известия", но это не помогло» Владимир Стеклов, директор производственной студии «Коммерсантъ FM» Так получилось, что под каток большого террора у нас попали прадед, дед и бабушка. Я всегда знал о том, что произошло: прадед был известным революционером, публицистом, журналистом и соратником Ленина. Но в семье об этом особо не говорили. И я заинтересовался подробностями спонтанно — когда сыну в школе задали подготовить доклад «Моя семья в истории России». Моего прадеда Юрия Михайловича Стеклова арестовали 8 февраля 1938 года. А через три дня пришли за его сыном, моим дедом. Прадед был профессиональным революционером, дружил с Лениным, в 1917 году создал газету «Известия» и стал ее первым редактором. Но все это не помогло, а может, и повредило. В 1925 году президиум ЦИКа освободил его от обязанностей редактора «Известий»: началась борьба Сталина со старой партийной интеллигенцией. Официальной причиной ареста, насколько мне известно, стал донос: первая жена деда заявила, что прадед «ведет антисоветскую деятельность и обладает контрреволюционными взглядами». Фотографий первой жены не сохранилось. Есть только семейные фото, где дед еще маленький. Не знаю точно, возможно, это случайность. Сведения о том, кто еще давал на него показания, находятся в архиве ФСБ, в так называемой особой папке, которую даже читать не дают. Жили они тогда в «кремлевской» квартире на площади Свердлова, ныне Театральная площадь, 24 — раньше там была гостиница «Метрополь». В ходе обыска в доме нашли револьвер: его привез сын Юрия Михайловича с похорон товарища отца. Конечно, незарегистрированный. Также были найдены портреты врагов народа (Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и др.) Вот за это и забрали для начала. В апреле 1938 года Юрия Михайловича приговорили к восьми годам лагерей по 58-й статье: за контрреволюционную агитацию. В апреле 1941 года вернули в Москву в связи с новым обвинением. Но началась война, и после эвакуации Лубянки Стеклова перевели во внутреннюю тюрьму НКВД в Саратов, где он заболел дизентерией. В сентябре он умер от истощения в больнице. Ему было 68 лет. В 1956 году его реабилитировали. Потом даже советские марки с его фотографией выпускали. Вторым обвинением в 1941 году стала антисоветская пропаганда, которой якобы Юрий Михайлович продолжал заниматься в тюремной камере. Будто бы говорил: «Большевики довели Россию до положения времен Василия Темного, происходит культурное одичание страны, произвол и бесправие». Еще один бывший сокамерник утверждал, что Стеклов — «враг коммунистам» и якобы восклицал: «Зачем мне нужна была эта революция!» Пока следователи собирали эти показания, Стеклова терзали на Лубянке. Измученный Стеклов писал 22 мая 1941 года Сталину: «Снова меня, не знаю за что, посадили во внутреннюю тюрьму НКВД, но на сей раз обращение со мною гораздо хуже того, на которое я вам жаловался в 1938 году». Он перечислял оскорбления, мат на допросах, угрозы физической расправы. И продолжал: «И. В., я прошу вас избавить меня от такого ужасного обращения: ведь вы это хорошо знаете, что всей своей жизнью я заслужил иное к себе отношение. Мне осталось жить недолго — я обречен на то, чтобы испустить дух в темнице, в ужасных условиях заточения, и за что? Я уже страдаю четвертый год, семья моя разрушена. Чудный сын, ярый партиец, обесчещен и томится в колымской ссылке. Жене угрожает смерть от болезни и моральных потрясений. Неужели и при советской власти погибнет революционная семья, в которой я и моя жена отдали партии почти полвека, в которой сын начал работать с 12 лет. Этого не может и не должно быть. Отпустите меня, я закончу книги о Бакунине, Чернышевском и не буду заниматься политикой. Заключенный внутренней тюрьмы НКВД (камера 33) Ю. М. Стеклов, 68 лет». Володя Стеклов (мальчик в папахе в центре, справа от Ленина) на митинге на Красной площади Из воспоминаний Александра Вата, находившегося с Юрием Михайловичем в последние дни его жизни: «До меня донеслись крики "Сталин" с такими эпитетами, о которых никто из нас тогда не мог помыслить и в душе. "Старик Стеклов,— шепнул мне случайный сосед,— он так еще и в вагоне". …Я спросил Стеклова: были ли признания на московских процессах исторгнуты пытками? "Зачем пытки! — выкрикивал он.— У всех у нас руки по локоть в крови, в г...! У всех, у всех без исключения. По локоть!" — эти слова я запомнил, верю, дословно, так я тогда содрогнулся. (...) Неужто наша кровь была чище той, которую мы проливали без жалости и без колебаний? Никого из них и не нужно было пытать, у каждого перед глазами души стоял длинный список собственных преступлений и собственной подлости». Репрессии ударили по семье Стеклова. Мой дед Владимир Юрьевич был энергетиком, занимался стройотрядами Государственной комиссии по электрификации России (ГОЭЛРО) в Энергопроме. Вместе с Кржижановским готовил план второй и третьей пятилетки. Еще он дружил со старшим сыном Сталина — Яковом. В 1938 году Владимиру было 28 лет. Он, судя по всему, знал, что надвигается. Вот что он писал в дневнике за несколько месяцев до ареста: «Надвинулось тяжелое время так называемого культа личности со всеми его последствиями. По всей стране начались, все нарастая, аресты, которые коснулись и работников энергетики. Один за другим пропадали начальники районных управлений. Погиб Антюхин (Ленэнерго) и Матлин (Мосэнерго), Таньпетер (Горэнерго) и Риза-Заде (Азербайджан) и многие другие. Десятки директоров и главных инженеров электростанций оказались злейшими врагами народа. В самом аппарате Главэнерго начались первые аресты. А снежная лавина все нарастала. Пропали Г. А. Дмитриев и С. И. Алмазов. Через некоторое время за ними последовал Ю. Н. Флаксерман. Почти все начальники отделов Главэнерго были также арестованы. Наступила очередь заместителей и рядовых инженеров. Часто по утрам, придя на службу, мы узнавали друг от друга, кто еще из товарищей не явился на работу. Большое количество больших сургучных печатей на дверях кабинетов третьего этажа придавало какой-то зловещий оттенок всему помещению. Эти печати срывались, когда в кабинет приходили новые начальники, но иногда не проходило и месяца, как они были арестованы так же, как их предшественники. И снова сургучная печать висела на двери кабинета. Проходили партийные собрания, на которых мы били себя в грудь, клянясь в том, что мы потеряли большевистскую бдительность и не сумели разоблачить врагов народа, которые работали среди нас. Но как мы могли разоблачить, когда они были наиболее авторитетными, политически выдержанными и выдвинулись на руководящие посты в результате своих знаний, своей энергии и своей политической принципиальности. Часто активные ораторы на этих собраниях потом сами становились жертвами репрессий. В этой суматохе ничего нельзя было понять. Абсолютное большинство товарищей было ни в чем не повинно, и хотя все они потом были реабилитированы и восстановлены в партии, те потери, которые понесла страна, никто не может восстановить, как никто не может восстановить отцов для детей и сыновей для их матерей. Они навсегда канули в вечность зловещего времени культа личности». Первый раз деда приговорили за участие в троцкистской организации в ГОЭЛРО. 28 января 1938 года в разработку НКВД попала справка: «По агентурным данным, Стеклов враждебно настроен к руководству партии и советской власти. Систематически ведет контрреволюционную пропаганду, высказывая свое враждебное отношение к политике партии». Далее в справке приводились собранные и представленные в НКВД сексотом якобы «высказывания» Стеклова. Никто не пытался установить их достоверность и принадлежность именно моему деду. Он был двухметрового роста, мастер спорта по боксу. Говорят, на допросе после обвинений в контрреволюционной деятельности он огрел следователя табуреткой. В камеру его потом принесли на простынях. Из воспоминаний литературоведа Льва Финка: «Многие обнаженные люди отличались тем, что вдоль спины и ног у них были багровые и фиолетовые полосы. Вошедший почти вместе со мной молодой мужчина с очень умным, интеллигентным лицом, заметив, как я растерянно вглядываюсь в окружающих, спросил меня больным холодным голосом: «Как вы думаете, отчего эта телесная радуга?» — «Знаете,— робко сказал я, — мне однажды довелось лечиться на сочинском пляже от фурункулеза. Там я впервые увидел больных псориазом. Но откуда их здесь собралось так много?» Мой сосед усмехнулся: «Вас губит эрудиция. Впервые слышу, что у дубинок и резиновых шлангов может быть такое греческое наименование». Сердце у меня зашлось, и слов я не находил. Заметив мое состояние, сосед сказал: «Давайте знакомиться. Меня зовут Владимир Юрьевич Стеклов». «Сын?!» — воскликнул я. Имя Юрия Михайловича Стеклова, старейшего социал-демократического публициста, редактора «Известий», «Красной нивы», «Нового мира» сегодня забыто, но в ту пору было очень популярно, особенно среди литераторов. Мой знакомый подтвердил: «Да, сын. И, кроме того, работник Центрального комитета ВЛКСМ. Как видите, для моего ареста есть достаточно веские основания. А вы кто?» Я сообщил основные сведения — 21 год, аспирант, журналист. Стеклов задумался на какое-то мгновение и неожиданно для меня вынес приговор: «Не волнуйтесь, вас ничего особо дурного не ждет. Получите восемь лет за участие в террористической организации». Я взмолился: «Владимир Юрьевич, помилуйте, какой террор? За что восемь лет?» Он снова усмехнулся, на этот раз добродушно: «Я как комсомольский чекист хорошо знаю, какие кадры мы готовили. А восемь лет — это благо. Просите судьбу, чтоб она побыстрее отправила вас в лагерь». Забегая вперед, скажу, что предсказания Стеклова в основном оправдались. Он угадал и восемь лет, и обвинение в терроре. Вот только побыстрее у меня не получилось. Мой дед отсидел он в общей сложности 19 лет — и выжил. После первого приговора сначала валил лес на Колыме, потом строил Нагаевский порт, мыл золото в Магадане, позже стал проектировать электростанции — у него было инженерное образование, которое он получил еще до ареста. В «ящике» возглавлял бригаду заключенных. В общем, занимался электрификацией всей страны. Потом отбывал ссылку в Казахстане, где работал главным инженером. В его деле одни положительные характеристики, даже срок ему «тройка» сократила на год. Но в 1945 году снова арестовали, и снова по подозрению в троцкизме, а в 1950 году снова приговорили к десяти годам лагерей. Много разных историй про него слышал, например, что как-то в трамвай зашли карманники и давай обчищать пассажиров. А когда увидели деда, извинились и все вернули. Что это было? Где и как они познакомились? Не знаю. Еще рассказывали с его слов, что выживать приходилось иногда буквально на том, что найдешь в отхожем месте. Буквально. После смерти Сталина дед писал письма Берии, Ворошилову, генеральному прокурору — у меня есть эти письма от 20 мая 1953 года. Просил пересмотреть дело и освободить от ссылки, так как после 15 лет, прошедших с тех пор, достаточно прочесть дело, чтобы понять его невиновность перед партией и Родиной. В конце концов благодаря дружбе с Кржижановским в 1955 году он вернулся в Москву и даже семью перевез. Жизнь, можно сказать, наладилась. Умер он в 1982 году в возрасте 72 лет. Бабушка Софья Федоровна — это вторая жена деда, они познакомились в ссылке. Еще в 1929 году она была выслана из родной Астрахани на три года в Казахстан как примкнувшая к троцкистам и не согласная с генеральной линией партии. Там познакомилась с неким Заурашвили, они вместе «заявили об отходе от оппозиции», и им дали уехать в Тбилиси. Их обоих снова арестовали в 1935 году. Его расстреляли, а бабушку вновь приговорили к пяти годам лагерей. Ее дочери, моей тете, на момент ареста было четыре года. Она сутки провела дома в одиночестве: соседи боялись зайти. Потом уже отдали ее родственникам. Так она и осталась жить у них, а с мамой встретилась гораздо позже. После лагерей с 1940 по 1948 год бабушка жила в Магадане. Видимо, там они с дедом и познакомились. А в 1949 году ее снова тоже арестовали и приговорили к высылке в Кзыл-Ординскую область Казахстана. Дед умер, когда мне было три года, да и отца я застал только в детстве. Но тетя говорит, что в доме тема репрессий была табу. А когда она спрашивала бабушку о тех временах, та только плакала.