Я пишу о Санкт-Петербурге, чтобы признаться в любви своей матери

В 1975 году Ян Броккен (Jan Brokken) впервые отправился в Ленинград. Ему было 26 лет, он носил длинную бороду в славянском стиле, до груди: «Я очень интересовался политикой, чувствовал солидарность с диссидентами. Меня глубоко поразил "День Ивана Денисовича" Солженицына, он стал моим кумиром. Бороду я срезал уже давно, но, как и тогда, продолжаю душой и телом погружаться в истории». С того дня голландский писатель с улыбкой вспоминает шпионов КГБ, замаскированных под экскурсоводов, атмосферу «Прекрасной эпохи» в Мариинском театре, в то время называвшемся Кировским, мужчин с биноклями, наблюдавшими за самыми красивыми девушками в зале, чемодан, полный колготок, которые нужно было перепродать, чтобы оплатить дорогу. 40 лет спустя Броккен вернулся на берега Невы. По его мнению, «кажется, что прошло лет 160». Вновь проходя по тротуарам, исхоженным поэтами и художниками, он задумал свою последнюю книгу, «Искры Санкт-Петербурга», отдавая в ней дань повлиявшим на него авторам, важности концепции идентичности и мужественным женщинам, народу, который часто переживал испытывал то, что можно назвать отсутствием права людей на счастье. «Если бы этот город не существовал, я бы сам его выдумал, он выражает состояние души, которое я понимаю» Эту книгу следует читать как литературный и сентиментальный гид по Санкт-Петербургу. «Я немедленно в него влюбился. В его свет, в бесконечные отражения в воде, в его жителей, даже в его запах», — говорит автор. Этот рассказ развивается, заскакивая то вперед, то назад во времени: «Сейчас, как и тогда, удивителен бефстроганов в гостинице «Астория», а вино из-за санкций Европейского союза — дрянь», — рассказал Ян Броккен. Открывая для себя переулки и дома, писатель рассказывает о местах, где годами жили писатели и музыканты, через легенды и истории о судьбах людей он раскрывает укромный, интимный дух города: гордый памятник Ахматовой, облаченной в юбку до щиколотки и в туфлях на широком, но высоком каблуке, перед ужасной тюрьмой «Кресты», где в заключении находился ее сын; 28 разных адресов Достоевского; страх неудач Рахманинова и Чайковского; убежденность Шостаковича в том, что рано или поздно его депортируют. Вместо карты в городе он использует романы и биографии, здесь определяющими становятся случайные встречи: «Одна девушка-панк в стиле Пусси Райот помогла мне понять, что сегодня нет необходимости изучать историю, вместо этого ее можно увидеть и пережить». История Санкт-Петербурга говорит о раздиравших его внутренних конфликтах, о трудностях развития в легендарном месте, где бок о бок существуют тенденция избавляться от всего старого и сильная ностальгия по прошлому. — Эта книга местами очень личная, очень откровенная. Как она связана с русскими корнями вашей матери? — В детстве я часто болел, и мне приходилось постоянно лежать. Чтобы отвлечь меня, она читала мне Толстого, «Анну Каренину» и «Войну и мир», «Доктора Живаго» Пастернака, потом Чехова, Пушкина. Она заразила меня страстью к России, к ее литературе, а также своего рода спокойной силе. Она умерла за четыре месяца до выхода в свет моего первого романа. Несправедливо, что она не узнала, что я стал писателем. На ее молочно-белой шее было красное пятно: она обожглась в японском лагере для интернированных в голландской части Индии, и на светлой коже, как и в глазах, осталась тень войны. — Невозможно не вспомнить тут Достоевского, сосланного в Сибирь, и его «Казаков сад». — В некотором роде я все пишу ради нее. Или, скорее, даже ради них: мой отец также был заключенным. Я понимаю страдание, потому что я видел его следы на своих родителях. Мать, вероятно, является скрытым источником написанных мною книг. — Кто вам ближе всего в «Искрах»? — Надежда Мандельштам, необычайная женщина и писатель, которая наизусть выучила все стихи своего мужа, ставшего жертвой сталинских чисток, и таким образом спасла их. Многих постоянно интересовал вопрос, дала ли она ему достаточно ясно понять, насколько любит его, насколько он ей важен. Нина Берберова, которой я всегда восхищался и с которой неоднократно мог встретиться, но, наверное, боялся возможного разочарования. Безусловно, фильм «Зеркало» Тарковского, образ юноши, бегающего под дождем, который я хотел обрисовать в своей книге, представляет всю мою любовь к России и к моей матери. Быть может, в ней даже есть какое-то сходство с Верой Набоковой.Права на счастье не существует, учит нас история, и они переживали это чаще, чем мы. — Влияние Набокова ощутимо в анализе меланхолии в ее наиболее чистой форме. — Я проводил дни напролет в его доме детства, который теперь стал музеем, и чувствовал ее незримое присутствие. По телевизору транслировали единственное интервью, которое он дал за всю историю. Я улавливал в его голосе ироничные нотки: он никогда не воспринимал жизнь слишком серьезно. Он покинул родину в 18 лет, но на протяжении всей жизни у него было всего два нерусских друга. Русский становится еще более русским, когда он находится за пределами своей страны. Дело — не в гражданстве, а в способе существования. — На обложке книги изображена Анна Ахматова. Вы являетесь и ее поклонником? — Безумным, таким, каким был Модильяни: невозможно не попасть под ее очарование, читая ее стихи или глядя на ее портрет. Умная, образованная, гордая и независимая. Она является символом всех женщин Ленинграда, пострадавших во времена диктатуры, стоявших у ворот в ожидании новостей о мужьях и детях. На мой взгляд, это подлинный символ Петербурга. — А как же Достоевский? — Я «встретил» его в 76-м году, спустя пару часов после своего прибытия в Ленинград: я стал невольным свидетелем уличного убийства, произошедшего недалеко от Фонтанки. Убийца тащил труп, чтобы выбросить его в канал. Я был настолько ошарашен, что поспешил выпить в местном баре на «Невском проспекте», где познакомился с элегантным аристократом, рассказавшим мне об осаде и о своей военной ране. Мне казалось, что я прилетел из другого мира, он был очень любезен, хотя и принял меня за немца. Я рассказал ему о преступлении: «А чего вы хотели, — не моргнув глазом, прокомментировал он. —Мы все равно остаемся в городе Достоевского». — Вы исследовали его сюжеты, места его жизни. Что вы хотели там найти? — В повести «Белые ночи» рассказывается все об атмосфере в городе. По «Преступлению и наказанию» до сих можно проследить маршрут Раскольникова после убийства, погрузиться в его мир. Невозможно понять «Бесов» Достоевского, если вы ни разу не были в Санкт-Петербурге. — Книга «Искры в Санкт-Петербурге» должна стать, как в свое время произошло с «Балтийскими душами», литературным и музыкальным гидом для путешественников. Это и было вашей целью? — Меня наполняет радостью мысль о том, что многие люди с моей книгой в руках посещают Таллин, Ригу и Вильнюс. Один литовский художник поблагодарил меня за работу: «Вот теперь нас стали понимать», — сказал он мне, и это стало лучшим комплиментом в моей жизни. Я надеюсь, что «Искры» помогут лучше понять жителей Санкт-Петербурга. Потому что русские превратились в своего рода отщепенцев. А сами думают, что обрели величие. Порой так бывает.