«То, что мы называли книжным рынком, больше не существует». Линор Горалик о писательском бренде и гендерном равноправии

Программист по образованию, Линор Горалик проработала 10 лет в области высоких технологий. Прославивший ее Заяц ПЦ родился в 2003 году, первая книга комиксов с ним была опубликована в 2007 году, а в 2017 году вышло полное собрание стрипов Зайца ПЦ в проекте «Ангедония». Постоянный автор газеты «Ведомости», журналов «Сноб», «Новое литературное обозрение», «Теория моды», автор прозы, стихов, детских книг и монографий 9 сентября представит свою персональную выставку в московском Центре моды и дизайна. В интервью Forbes Woman Горалик рассказала, как трансформировались литературный рынок и ее собственная карьера. По образованию вы программист, а работаете маркетологом. Помогает ли это в вашей литературной деятельности? Как считаете, может писатель выстроить себя как бренд? Теоретически – безусловно, да: есть писатели, которые эффективно делают это сами, есть те, кто обращается за помощью к специалистам. Желание быть брендом ничего не говорит о качестве текстов, это значит только, что автору важно контролировать, как его воспринимают. Что до меня, я сапожник без сапог: когда речь о моих текстах и картинках, во мне отключается маркетолог — мне кажется, у меня обязательства перед текстом, а не перед тем, кто его прочитает. Поэтому мне комфортно работать с маленькими независимыми издательствами или размещать материалы в сети, не заботясь о том, как книга будет продаваться. По большому счету, мне важно написать текст, чтобы избавиться от того, что меня мучило и заставило за него взяться. Сейчас любой автор может обнародовать произведение, минуя литературные агентства и агентов. Меняет ли это книжный рынок? Это уже давно изменило его – если, конечно, я правильно понимаю. Во-первых, то, что мы называли когда-то книжным рынком, – то есть система, в которой образующую роль играют издательства – больше, на мой взгляд, в чистом виде не существует. Теперь книжный рынок – это огромная неоднородная система по доставке текста к читателю. В ней могут быть индивидуальные игроки, некоммерческие игроки, в ней есть микропроекты, мегаиздательства, частные проекты, которые вообще не позиционируют себя как издательства. В его основе, на мой взгляд, лежит возможность выбора: как автор хочет, чтобы текст жил. Читатель, в свою очередь, тоже может выбирать: как и где читать текст, платить ли за него – и если да, то сколько. Есть, мне кажется, еще одна грань происходящего: огромную роль в жизни книжного рынка всегда играла система книжной прессы, по-своему иерархичная и сравнительно замкнутая. Сейчас же для продажи книги отзывы читателей на Amazon зачастую значат больше, чем литературная критика. Мы получили не просто изменившийся книжный рынок – мы получили изменившийся мир авторско-читательских взаимоотношений. Но сможет ли автор, зашедший со стороны рынка, минуя толстые литературные журналы, быть признанным в среде, профессиональном сообществе? Мы видим тысячи примеров авторов, которые начали с самопубликации, еще тысячи – обратившихся напрямую в издательства и успешно выпустивших книгу. Мне кажется, логика «писательского пути» — через толстые журналы к еще более толстым журналам, оттуда к тоненьким книжечкам, оттуда к фолиантам — отмерла, а с ней потеряли всякий смысл попытки измерения авторов иерархическими инструментами. Мы оказались в мире, где одновременно процветает огромное количество культур. Авторы, интегрированные в эти культуры, могут вообще не ставить перед собой стереотипные задачи «широкой известности» или «признанности», их амбиции могут быть другими, находиться вне Нобелевских премий или многомиллионных тиражей. И вопрос о том, что такое, собственно, «признание», встает совершенно иначе; не исключено, что важнее говорить об удовлетворенности автора своими отношениями с читателем. А эта удовлетворенность сейчас может складываться тысячей разных способов: например, есть авторы, которые пишут для субкультур, на языке субкультур, хотят существовать только в субкультурах и вообще не интересуются тем, что мы раньше называли «книжный рынок». И тексты этих авторов могут быть очень сильными. Авторы, существующие в вакууме собственного мира? Как и почти все авторы, мне кажется, – только в более выраженной форме. Есть, например, неописуемых масштабов мир фанфиков – то есть мир людей, создающих литературу по следам литературы. Он сложнейше устроен, там свои знаменитости, институции, и писатели там бывают блистательные. Есть люди, которые живут в этом мире и получают именно то признание, которое им важно, и испытывают удовлетворение от своих отношений с читателем. Только это в конечном итоге и имеет значение. Представляете ли вы свою целевую аудиторию? Поклонники Зайца ПЦ - это те же люди, что читают ваши колонки в «Ведомостях» и на «Снобе», посещают ваши выставки и лекции, следят за вашими интервью в «Воздухе» и на Colta? Не представляю. У меня есть в голове спасительный механизм: для меня существует некое «мы» — десять-пятнадцать человек, которых, кажется, я даже не смогла бы перечислить по именам. Все, что я пытаюсь делать, я пытаюсь делать для них: не в том смысле, что я рассылаю им тексты и жду отзывов, но в том смысле, что именно с ними я веду постоянный диалог. Как вообще вы решили заняться литературой? Когда начинался Рунет, у меня, как у многих программистов, рано появился к нему доступ. Леонид Делицын предложил мне – чуть ли не на спор – написать стихи для созданного им литературного конкурса «Тенета». Стихи эти были чудовищными. Но в результате произошли три удивительных вещи. Первая: я поняла, что процесс написания стихов мне важен, что в нем происходит что-то, мне необходимое. Вторая: я осознала, что написанное мной — не стихи, а я хочу писать стихи. Наконец, вокруг меня оказались люди, которые открыли для меня принципиально новый круг чтения. Я ведь не читала до этого ничего, кроме школьной программы и хрестоматийных огрызков «Серебряного века»; о существовании русской андерграундной поэзии я просто не знала. Мне неимоверно повезло: рядом оказались удивительные Илья Кукулин, Станислав Львовский, Дмитрий Кузьмин и многие другие мои коллеги, которые взяли на себя труд показать мне русскую литературу, которую я в жизни не видела. То есть вы считаете, что можно воспитать поэта, например, если «начитать» его и ввести в литературный дискурс? Понятия не имею. Я думаю, что ты учишься читать всю жизнь и что чтение очень влияет на письмо (по крайней мере, так это устроено у меня). Во-первых, ты видишь, как можно обращаться со словами, какой невообразимо гибкой бывает речь. Во-вторых, — ну, это понятно — чтение меняет тебя как человека: то, как поэт говорит, только часть истории; важно, что поэт говорит. Конечно, чтение меняет сознание. Можно ли чтением воспитать поэта, я не знаю, но знаю, что есть люди, для которых растить поэтов – дело всей жизни, и их ученики становятся потрясающими авторами. Как родилась у вас идея стать интервьюером? У меня есть два проекта, построенных вокруг интервью. Один называется «Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими». Логика его такова: шансы, что мои коллеги напишут автобиографии, стремятся к нулю, но можно сесть с человеком перед диктофоном, попросить его рассказать о своей жизни, а затем отдать ему расшифровку и предложить поступать с ней по своему усмотрению. Он имеет право ее переиначить, выбросить, отредактировать, выпустить отдельной книжкой; но в итоге утвержденные авторами автобиографии собираются в книгу. Первый том «Частных лиц» вышел давно, второй выходит этой осенью. А второй проект? Как вы стали интервьюером литературного журнала Дмитрия Кузьмина «Воздух»? Это была Митина идея – делать интервью с поэтами. Происходит это так: Митя Кузьмин говорит мне, кто следующий поэт номера, и присылает подборку. Я готовлюсь, читая корпус текстов этого автора и текстов о нем, а потом присылаю Мите вопросы. Митя – человек опытный и знает, что если дать списываться поэту и интервьюеру, это не закончится никогда. Поэтому он получает от меня вопросы, отправляет интервьюируемому, получает ответы – и я впервые вижу интервью уже готовым в номере. Гениальная редакторская находка, мне кажется. Помимо того, что вы берете интервью, вы еще и преподаете, организуете выставки. Не мешает ли эта деятельность литературной? Действительно, я преподаю теорию костюма. Но на самом деле я всегда делаю одно и то же, меняется только формат. Меня интересует повседневное выживание человека наедине с собой; даже то, чем я занимаюсь в области теории костюма, называется «Повседневный костюм и идентичность». Я ни о чем другом не умею думать, говорю и делаю одни и те же вещи – просто в разных форматах. 9 сентября в московском Центре моды и дизайна открывается ваша персональная выставка «Теория повседневности». Что в нее войдет, как она организована? Это мои визуальные работы за последние десять лет. Они очень разные по технике: от графики и инсталляций до вышивки и ювелирной работы (я работаю по серебру, дома у меня мастерская). Выставка разбита на несколько частей. Одна часть – это все, что связано с Бумажной церковью города Тухачевска, про которую я сейчас пишу книгу. У меня в голове есть вымышленный город Тухачевск, советский город-миллионник, построенный в 1947 году. Он находится на месте Санкт-Петербурга — как если бы никогда не построили Санкт-Петербург. В Тухачевске в конце 70-х – середине 80-х годов возникло подпольное христианское объединение: его участники называли себя прихожанами «Бумажной церкви». Из соображений безопасности они не держали никаких икон, зато сами много рисовали и создавали объекты, наполненные религиозным смыслом. Под работы, связанные с историей Бумажной церкви, отдана часть выставки. Другая часть состоит из работ разных лет, и все они объединены той самой темой проживания повседневности частными лицами. Там есть, например, инсталляция «Стена плача», посвященная жизни позднесоветской интеллигенции, а есть серия работ «Наколки», где я пытаюсь, по мере сил, «взламывать» очень косный формат любительской вышивки крестом; есть серия «-mnesia: wearable things» – это в основном ювелирные работы, но среди них есть ожерелье, сделанное из куска советского ковра и вышитое люрексом. А ювелиром как вы решили стать? У меня в голове начали появляться идеи, которые могли быть воплощены только так. Пришлось взять и научиться. Есть еще что-то, чему вы бы хотели научиться? Я бы хотела научиться слушать музыку. У меня нет с ней никаких отношений, я немедленно от нее устаю, и это ужасно жалко. То есть вы не из тех писателей, что работают под музыку? Нет, но все, что не текст (маркетинг, рисование, ювелирка), я делаю под кино: смотрю боковым зрением сериалы, это может быть что угодно — от Хичкока до Mad Men. Иногда получается, что я смотрю почти по 12 часов видеоконтента в сутки: я очень не люблю оставаться надолго в своей голове – там неприятно, а кино – способ занять голову, когда заняты только руки. Давайте поговорим о Зайце ПЦ. Ваш Заяц – успешная коммерческая история? И если да, то почему? У Зайца странная жизнь. Нет Зайца, который не был бы онлайн, бесплатно здесь и сейчас, но при этом – поразительно – покупаются книги с ним, пусть речь идет о крошечных продажах. Как маркетолог я знаю, что в России часто онлайн-доступность увеличивает офлайн-продажи. Но комиксы! Это же не книжка, которую важно держать в руках и читать. В общем, какая-то магия. Недавно вы создали линию тельняшек с Зайцем. Расскажите про эту коллаборацию с брендом Kris&Tom, как она родилась? История с тельняшками интересная с точки зрения бизнес-модели. Мы пошли пить кофе с моей коллегой-маркетологом, с которой вместе работали над проектами компании Philip Morris. Она рассказала, что у нее есть проект с тельняшками ручной работы, и я предложила придумать для них зайцев. Первая волна продаж сильно превысила все мои ожидания: продалось около двух сотен тельняшек. Вторая волна была совсем маленькой, и это логично: Заяц видится мне узкофанатским зверем, он быстро вычерпывает свой крошечный сегмент рынка. Возвращаясь к нашему разговору о маленьких культурах, мне кажется, так это и должно работать. У Зайца ПЦ были еще какие-то коммерческие истории? Иногда издания платят за другие его публикации, иногда кто-нибудь говорит: «Давайте сделаем вместе проект». Вместе с S7 мы сделали «заячью» инструкцию по безопасности, она напечатана в бортовом журнале компании. Я очень долго над ней думала, хотелось, чтобы она не была плоской, а Заяц не выпадал из своего характера. Но чтобы называть проект «коммерческим», нужно, чтобы у автора была ясная коммерческая интенция, а здесь ее нет: я рисую очередного зайца, когда мне в голову придет очередной Заяц, или когда коллеги просят помочь с краудфандингом, или когда Заяц может быть полезен какому-нибудь благотворительному проекту. Вы поняли, в чем феномен Зайца ПЦ? И претерпевает ли с годами его характер изменения? Когда мы говорим «феномен», то предполагаем, что у явления есть значимый масштаб, а Заяц кажется мне очень камерной историей. О характере Зайца мне говорить легче, я попробую. Заяц ПЦ существует с 2003 года, ему 14 – можно сказать, взрослый, поживший заяц. Как это часто бывает при взрослении (если я правильно понимаю), он постепенно теряет обсессивный интерес к личному и все больше интересуется общественным. С другой стороны, я стараюсь, чтобы Заяц был консистентным персонажем с цельным характером, а не просто плейсхолдером для актуальных слоганов. Удается ли – не знаю. Это как в известной статье Кэрол Ханиш (феминистская активистка и публицист – Forbes Woman), «личное – это политическое»? Всегда. В этом смысле Заяц для меня вот тот самый personal, который очень political. А эстетическое тоже равно политическое? Это старый дискурс – недаром Синявский говорил: «У меня с советской властью эстетические расхождения». И недаром любой политический режим стремится внедрить в общественное пространство свои эстетические решения. Тоталитарные режимы делают это крайне жестко, уничтожая конкурирующие эстетики по пути. В России сталинский режим может служить потрясающим примером. Я не эксперт, но субъективно мне это понятно: визуальное и вообще эстетическое, на мой взгляд, в огромной мере определяет сознание, поэтому любая попытка контролировать сознание требует контроля над эстетикой. Мы видим сейчас, как этим занимается Путинский режим и еще прочтем когда-нибудь работы по этому вопросу. На чьей стороне был бы Заяц ПЦ в 1917 году? Не знаю и не могу знать. Но твердо знаю, что я – продукт своего времени, своего общества, своего воспитания, своей среды. Я не верю в исторические экстраполяции: ты был бы другим, вот и все, что можно предположить. Время меняет мир, мир меняет время. К примеру, женское письмо и фигура женщины в искусстве веками были вытеснены на периферию. Что-то изменилось? Актуален ли сегодня вопрос дискриминации женщин в культуре? Борьба за гендерное равноправие – это огромная сложная система, крайне разнонаправленная и разнообразная. Если я правильно понимаю, одно из важнейших направлений действия в этой системе – показывать обществу, что гендер автора не влияет на ценность текста. Этого можно достигать многими тактическими методами, но стратегических целей, кажется, две: изменить восприятие женщины как автора непременно второстепенного – либо как автора интересного и особенного, но способного создавать только некий «женский текст». Мне кажется, что бывает и «женский текст», и «мужской текст», но первый может быть написан мужчиной, второй – женщиной. И еще я стараюсь напоминать себе, что люди, борющиеся за гендерное равноправие — и вообще за социально-значимые цели, могут быть очень тяжелыми, могут казаться нам слишком шумными, агрессивными, едва ли не комичными, что мы можем посмеиваться над ними или отстраняться от них, – но каждый божий день мы пользуемся плодами их трудов. Можно ли говорить о возросшем за последние несколько лет интересе к литературе с ЛГБТ-тематикой и феминистской повесткой? Мне кажется, он не может не расти по мере того, как мы понимаем, что, собственно, ЛГБТ-тематики нет – есть разнообразие человеческих любовных практик. Общество пытается того, кого оно до недавних пор называло Другим, увидеть как Схожего или Близкого. Это тяжело – и понятно, что при этом процессе интерес к Другому обостряется; мне хочется надеяться, что не интерес этот исчезнет, а культура просто перестанет делиться в головах на «ЛГБТ-культуру» и «просто культуру» (как литература перестанет примитивно делиться в головах на «женскую» и «мужскую») и станет восприниматься как огромный спектр общей культуры, в котором есть самые разные оттенки. Мне кажется, что это тяжелая работа – видеть спектр, а не два противостоящих блока; и лежит эта работа, как мне представляется, на читателе и ни на ком другом.