«Объявлен окончательный коммунизм»

«Лента.ру» попросила членов жюри литературной премии «Ясная Поляна», отмечающей в этом году 15-летний юбилей, — писателей, литературоведов, публицистов — написать о старых книгах, которые важно прочесть именно сейчас. Своими списками обязательного чтения поделились писатели Владислав Отрошенко, Алексей Варламов, Павел Басинский. Сегодня о двух важных для него текстах рассказывает критик Валентин Курбатов. Андрей Платонов «Чевенгур», 1928 Кажется, мы уже никогда не узнаем, как читать роман Андрея Платонова «Чевенгур». Ключ упал в воды времени и сгинул в их холодной глубине. До сих пор читатель не может понять, как Платонов после этой книги избежал ареста, потому что погибали писатели, не сказавшие и сотой доли того, что сказал он. …В городе Чевенгуре объявлен окончательный коммунизм, работает одно солнце, «встающее только для сытости, а не для жадности». Желание труда утоляется лишь субботниками, когда дома перетаскивают с места на место и бросают посреди улицы, когда выкапываются и не сажаются сады. В конце концов город заселяют «товарищи с прохожих дорог», «самодельные» нищие люди, которые не знали труда и жили «так», и поэтому были дороже коммунизму даже и самих пролетариев. Так живет и погибает до последнего человека этот «новый Иерусалим», построенный без труда и молитвы — по одному праву нищеты и страдания. Но если бы содержание ограничивалось только пересказом, не было бы никакого писателя Платонова, не было бы тайны и муки, которые не оставляют при чтении, как не оставляли они героя «Чевенгура», который «сколько ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место — та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и не рассказанный мир». Им всем хочется рассказать себе этот мир снова и объяснить его людям, чтобы им было «безопасно жить», но мстительный ум, который они написали на знамени выше души, никак не открывает им этой последней желанной истины. Ум их так суверенен, что Платонов пишет о нем как о чем-то, «что занимается уже на скучных полях забываемой России». Они «сажают сад новой истории для человечества», но ум не говорит им, почему рядом с Россией явился эпитет «забываемая». Они с умом забывали в России главное, ее вечного ребенка — душу. Мы не смогли прочесть «Чевенгур» вовремя и навсегда исказили опоздавшими изданиями, сделав писателя антиутопистом, мудрецом от иронии и печали. Мы только прочитали, а не прожили его книгу и потому пропустили великого и, может быть, самого значительного писателя России ХХ века. Оказывается, каждая вера — страдание. И каждый искренний пусть — крестный. И как всякий крестный путь — это путь русский, христианский путь свободы и воскресения. Георгий Семенов «Путешествие души», 1991 Я прочитал повесть Георгия Семенова «Путешествие души» в первых номерах «Нового мира» за 1991-й год и при всей тогдашней книжной перегруженности (а мы все тогда были подобны книжным шкафам в два ряда — столько обрушилось возвращаемой из забвения литературы) уже после первой части с радостью увидел, что давно не читал ничего более старомодного, беззащитно искреннего и почти смущающе интимного. Сюжет был тонок и скрытен. Жил-жил человек 80 лет с дореволюционной счастливой поры восхищающе полного детства, взрослел в смутные пореволюционные годы, счастливо женился, как-то избежал исторических передряг и вот, почти не успев понять, зачем был призван Богом к этой жизни, умер на дороге под элегический вздох знакомых что прожил «как люди» — хорошо. О чем тут писать-то? Разве снисходительно улыбнуться тому, как герой «всю жизнь в молитвенном восторге рисовал будущее, которое как он считал, могло бы спасти Россию от гибели». И оно рисовалось ему лужайкой, освещенной солнцем, домиком, коровой, подтопленным бережком речки, пахнущей аиром, и счастливыми людьми на этой лужайке. Что скажешь — хорошо у человека все, счастлив он, и умудряется как-то не знать, что «тьма тьмущая людей, у которых были тоже, как у него, дети, матери и отцы, надежды на будущее с любимыми делами, с тайными нежностями, с естественным желанием улыбнуться первому солнцу или снегу — все эти, разбросанные по России люди были умерщвлены или подвергнуты пыткам, когда он счастливо ехал с семьею в деревню». А когда, спустя годы, узнает, «ужаснется крови, пролитой невинными жертвами» и ему покажется, что он уже не в счастливую свою деревню ехал, а «в густую кровь страдающей России, дождем лившуюся с хмурых небес обреченной на муки страны». Нельзя пересказать Семенова, простой его нежности и доверчивой детской вопросительности, как согласить единично живое и общественно-неизбежное. Он думал об этом всю жизнь и все хотел, чтобы мы услышали, что историческая память нужна и существенна, только когда привита к домашней памяти, к семейному преданию. И видя, как герой бьется на границе общего и частного, писатель и сам двоится между любовью и неприязнью к нему, между пониманием и порицанием. Это двоение лучше и яснее всего видно в том, как герой понимает природу и «совпадает» с ней. Всегда это было для Семенова важно, как и его предшественникам в родной литературе — красота, казалось, и открывается только святому и светлому человеку и едва ли не определяет его душевную высоту. А тут и эта очевидность оказалась под сомнением. И теперь именно эти орудия (красоты памяти) прозаик избирает для страшного суда над долгой жизнью героя. Старый герой к концу повести уходит памятью в самый светлый день детства, когда, маленький и счастливый, он идет с нянькой улицами Москвы и не может оторваться от света этого бесконечного дня, задыхаясь от любви и к этому дню, и ко всему во все стороны счастливому миру. Но этот день уже только последний подарок памяти перед тем, как тьма смерти скосит его вдали от дома под жестокий, так противоречащий свету дня приговор няньки, что красота бесплодна, если не слышит всей полноты мира. Не спрятаться за семейное счастье, когда твой родной брат погибает в сумасшедшем доме, потому что его товарищи расстреляны на его глазах в тесноте Манежа. Не спрятаться за улыбку неведения, когда тебя делают доверенным лицом чужого тебе депутата и ты, такой всех любящий, бормочешь по бумажке чужие слова. Не отговориться искренностью, посматривая на родную землю со стороны и понимая, что «вся она раздергана в клочья призывами вождей и полубогов, которых он боялся, но которым зачем-то верил, надеясь, что тот или иной призыв выведет Россию на счастливый путь». За все надо давать ответ — никуда не денешься. Но, согласившись умом, мы на последней странице все-таки будем ловить себя на странной неустойчивости и тайном, мимо ума идущем протесте. Впервые, кажется, на наших глазах сама книга своей чудной силой, пронизывающей любовью к красоте восстала против сознательной установки автора. Гражданин в нем яростно и праведно судил «мещанскую» узость личной жизни в страшном общественном противостоянии, а поэт и человек мягко и настойчиво вглядывался в трепещущую единственность судьбы и отклонял правоту гражданина. Этим своим внутренним восстанием книга лучшим образом утвердила живую силу правды и только еще предстоящее нам в настоящей глубине и цельности разрешение выпавшей нам судьбы.