Что народ может противопоставить правящим элитам и их манипулированию

Русский поэт Александр Блок писал, что в XIX веке на смену гуманизму — представлению о том, что историю продвигают вперед отдельные выдающиеся личности, — приходит прямая власть народных масс. Гуманисты, отдав управление в руки немногих «избранных», создали подавляющую простого человека механистичную Систему — цивилизацию, как ее называет Блок, остывающую, дряхлеющую, умирающую. Народ же, взяв власть, должен вернуть в мир энергию, жизнь, музыку. На место омертвевшей, зарегулированной цивилизации — поставить живой порыв масс и то, что поэт называет «культурой». Блока можно обвинить в излишней поэтизации, однако он в любом случае схватывает две важные тенденции. Первая — народ становится активным действующим лицом политики, что проявилось в революциях ХХ века, образовании советов и коммун. В том, что «монархии» стали чем-то неприличным, и все страны поспешили натянуть на себя маску демократии или республики. В стремительном росте социалистических партий и их борьбе с фашистами, которые повсеместно взращивались правящим классом, боявшимся пророчеств Маркса о победе пролетариата. Вторая тенденция — в том, что от народных движений даже комфортно жившая при старом строе интеллигенция ждала глотка свежего воздуха. Казалось, что массы уберут от власти элиты, с их высокомерным отношением к простому человеку, нескончаемыми манипуляциями, обогащением за счет всего и вся и силовым подавлением любых несогласных с их правом господствовать. Общество должно было зажить по-новому, всякое неравенство и несправедливость должны были уступить место братству. Прошли годы, и все вернулось на круги своя: образовавшаяся в СССР элита разрушила страну, следуя собственным узким интересам. Правители западных демократий стали «ужимать» выданные народу права и гарантии. Оказалось, что все механизмы «народовластия» находятся под контролем скорее элиты, чем разобщенных и индивидуализированных масс. Люди стали все больше разочаровываться в политике, считая, что никакой справедливости добиться в ней нельзя. Символом этого стало расхожее суждение, что «настольной книгой» современного политика является «Государь» Никколо Макиавелли. Говорят, будто ее современники так возмутились «бесчестию» и политическому цинизму автора, что Церковь постановила ее запретить. Более правдоподобной кажется другая версия: Макиавелли, опиравшийся в своих размышлениях на опыт «выдающихся людей», настолько точно вскрыл механизмы тогдашней власти, что элита испугалась, как бы ее внутренняя кухня не стала достоянием общественности. Не то, чтобы в ту эпоху многие вообще умели читать — но и тогда хватало людей, способных вселить в народ «смуту». Составляя наставления «государю», Макиавелли описал политическое разделение общество на народ, элиту и правителя — группы, обладающие особенными интересами, а также идеальным для них устройством и методами осуществления власти. Наибольший интерес представляет то, как описывал автор «Государя» «оптимальное» состояние народных масс. Макиавелли вообще часто адресуется к народу. Его формулы власти Государя чем-то напоминают институт президентства в США и других странах: лидер государства — прямой избранник простых людей, обеспечивающий их интересы, противостоящий элите и «плохим боярам». Этакий плебейский трибун перед лицом аристократического сената. Однако вся эта благостная картина меняется на свою противоположность, как только понимаешь, что народ у Макиавелли — пассивная, инертная субстанция. Он служит просто одним из инструментов (конечно, сильнейшим — но не более того) правителя в его элитных играх, джокером в его колоде карт. И жизненно важно, чтобы простые люди оставались управляемыми болванчиками, зависящими от воли правителя — для Макиавелли нет ничего страшнее народной свободы и самоорганизации. Социология власти конца XIX века и, в особенности, актуальная политика ХХ века хорошо усвоили именно этот тезис «Государя». В новой эпохе элитам необходимо было удерживать власть при создании видимости «демократии» и поддержке народа — а тут совсем некстати приходились социалистические лозунги вроде «Вся власть Советам» или «диктатуры пролетариата». Необходимо было привести массы в такое состояние, чтобы они стали зависимы от «профессиональных политиков» и «власть имущих» — или посчитали себя таковыми. Известный политолог Уолтер Липпман (советник президента США Вудро Вильсона) в самом начале ХХ века заявил, что обязанность элиты на современном этапе — «фабриковать согласие» народа, то есть манипулировать общественным мнением в своих интересах. Технологии этих манипуляций к тому времени были уже описаны упомянутой социологией власти (она же — теория элит). Фашисты вроде Муссолини или Д’Аннунцио активно пользовались разработками Вильфредо Парето, Жоржа Сореля, Гюстава Лебона и других правых интеллектуалов: опирались не на логику, а на эмоции, в зависимости от ситуации перескакивали с одних позиций на другие и так далее. Нацистские пропагандисты получали высокие оценки от элитариев из США, а после войны — оказывались, в числе прочих, на службе в Штатах. Технологии манипуляций с течением времени совершенствовались, но самые основания власти элит были описаны еще в трактате Макиавелли. Если немного отойти от конкретики описанных им ситуаций и выделить из его текстов общие принципы, то можно многое понять и в современной политической системе. А также узнать, что автор «Государя» считал самым опасным препятствием на пути элитных игр. Воля к власти Для начала нужно заметить, что весь цинизм Макиавелли можно свести к тому, что для элит всё на свете становится инструментом политической борьбы: вера, нравственность, доблести, государство, народ. Напрашивается аналогия с перечнем того, что готов продать капиталист за высокий процент прибыли. Оправдывается это утверждением, что стабильная власть как таковая является величайшей доступной миру ценностью: она предотвращает «смуту», иноземные вторжения, междоусобные войны и так далее. Те времена действительно были беспокойны, и большая часть Италии находилась под управлением других государств. Так или иначе, но основания Макиавелли, заставляющие его превозносить жесткую систему господства и подчинения, весьма характерны: «Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности». Никколо видел всю жестокость и несправедливость элитного мира своего времени, ничего не ожидал он и от народа — «черни», темной и необразованной, привыкшей подчиняться правителям. Его кредо выражалось словами: «люди всегда дурны, пока их не принудит к добру необходимость». А если человек зол — то его нужно не обеспечивать свободой (которая сразу направится во зло), а заковывать в цепи обстоятельств и господства «лучших». Но и последние, эти гуманистические (в терминах Блока) «избранники», оказываются стесненными узкими рамками не благого мира: «Здесь уместно заметить, что добрыми делами можно навлечь на себя ненависть точно также, как и дурными, поэтому государь, как я уже говорил, нередко вынужден отступать от добра ради того, чтобы сохранить государство, ибо та часть подданных, чьего расположения ищет государь, — будь то народ, знать или войско, — развращена, то и государю, чтобы ей угодить, приходится действовать соответственно, и в этом случае добрые дела могут ему повредить». Подобной обреченностью сквозит литература позднего средневековья. Доблестный король Артур пытается удержать в государстве систему господства, но человеческая низость побеждает, хаос рушит все схемы — и вместо галантных рыцарей на сцену выходят мародеры. Однако система, предлагаемая Макиавелли, не только не спасает ситуацию, но и ухудшает ее: полнотой власти теперь обладают самые бессовестные, лживые элиты. Не идет речи даже о «власти лучших»: для автора «Государя» важнее казаться хорошим и справедливым правителем, чем быть им. В конечном итоге, всякий человек нуждается в самооправдании. Легче всего сослаться на то, что все вокруг — негодяи, и самое лучшее для них — вернуться обратно в стойло. Особенно это касается людей, которым не повезло родиться в правильных «элитных» семьях: правящие классы всех стран и эпох больше всего боятся «хама», «черни» и толпы. Ведь разница между ухоженным, образованным элитарием — и грязным, нищим представителем «плебса» очевидна. Только вот каждый раз забывают, что приниженное положение одних является следствием господства других. И лишь значительное вырождение элиты позволяет на мгновение разбить эти иллюзии. В этом — второй парадокс Макиавелли. Не только в элите прославляется «отрицательный отбор», но этот механизм требует и подавления всех ростков «хорошего» в простом народе. В результате удержанию власти приносится в жертву и сам прогресс общества. Господа и слуги Говоря о взаимодействии с народом, Макиавелли приводит характерную метафору: государь должен усвоить то, что заключено не только в природе человека, но и в природе зверя. Ведь первому соответствуют законы, которых оказывается недостаточно, чтобы удержать народную массу или «врага», а второму — сила и хитрость. «Правые» социологи власти, вроде Лебона в книге «Психология толп», будут напрямую говорить о том, что элита должна оказывать на народ иррациональное воздействие. Психоаналитик Зигмунд Фрейд, комментируя это положение, уточнит, что на самом деле обращение должно происходить к «звериному» в толпе, к ее бессознательному. Сорель будет рассуждать о «мифе» и «творческом насилии», то есть о побуждении толпы к иррациональной деструкции. На каких же качествах подданных должен играть правитель, сам демонстрирующий «звериную натуру»? «Натуру эту надо еще уметь прикрыть, надо быть изрядным обманщиком и лицемером, люди же так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить… Каждый знает, каков ты с виду, немногим известно, каков ты на самом деле, и эти последние не посмеют оспорить мнение большинства, за спиной которого стоит государство… Чернь прельщается видимостью и успехом, в мире же нет ничего, кроме черни, и меньшинству в нем не остается места, когда за большинством стоит государство… О людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся… Кроме того, люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно». Одним словом, в народе должно господствовать сознание мещанина. Так спартанцы поощряли в среде своих рабов обжорство, пьянство и блуд — ради того, чтобы те не задумывались о восстании. Революционер Александр Богданов и его соратники в начале ХХ века немало усилий приложат к тому, чтобы вытравить подобный тип мышления из рабочего класса. Буржуазия, по их словам, внушает каждому человеку, что единственный его интерес — это сиюминутная нажива, потребление, частная собственность. Страх потерять самые малые и иллюзорные мещанские радости не позволяет людям понять собственное положение: то, как за их счет «жируют» власть имущие, как ущемляют их права, закрывают им всякие перспективы. Марксисты, постоянно твердя о «классовом сознании», имели в виду именно эту проблему: рабочие (и вообще народ) не осознает реальных своих интересов, не видит, что отказ от сиюминутных материальных благ буржуазного общества и борьба за политические права принесет ему гораздо большее. Вместо того чтобы жить на подачки капиталиста, они могли бы сами стать хозяевами своей судьбы — и построить мир, общество, распределение благ так, как диктует им чувство справедливости. О том же, на самом деле, говорит и Макиавелли. Только у правящего класса должна быть сознательность — народ же должен жить с узким мещанским мышлением, трястись за жалкое подобие мирских благ (в итоге благосостояние крестьянина всегда будет 1/1 000 000 от королевского), политически быть несамостоятельным и полагаться во всем на доброго батюшку-царя. Который даже не «добрый», а просто «лучше, чем беззаконие и эти проклятые бояре». Ведь, в конечном итоге, государь должен уравновешивать народом элиту. И вообще, «дела, неугодные подданным, государи должны возлагать на других, а угодные — исполнять сами». Характерно, что самым ценным для простого человека — на что правитель ни в коем случае не должен посягать — объявляется имущество и женщины. «Ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества». Впрочем, тут же Макиавелли добавляет, что поводов присвоить чужую собственность на практике возникает столько, что это можно сделать вполне законно и благопристойно, не опускаясь до «хищничества». Естественно, что абсолютным благом Никколо считает консервативное и инертное население. Люди, четко следующие традициям, привыкшие жить при монархе, находящиеся под беспощадным гнетом Церкви — все это плюс; стремление к новизне и революционность — почти всегда минус. Конечно, иногда, перехватывая власть у конкурента, нужно «оседлывать» и жажду нового: но этот случай требует от государя максимальной доблести, ведь итогом все равно должна стать застывшая система господства. Подытожить вышесказанное можно тезисом, формально применяемым по отношению к выбору военных союзников: необходимо «использовать слабых, но не давать им войти в силу». И в первую очередь «играть на понижение» нужно именно с народом. Власть «хама» Макиавелли рассматривает всевозможные комбинации факторов, с которыми может столкнуться государь: от привычек элит — до типа правления в завоеванных городах. Все эти «углы» можно сгладить, кроме одного, представляющего крайнюю опасность. «Ибо в действительности нет способа надежно овладеть городом иначе, как подвергнув его разрушению. Кто захватит город, с давних пор пользующийся свободой, и пощадит его, того город не пощадит. Там всегда отыщется повод для мятежа во имя свободы и старых порядков, которых не заставят забыть ни время, ни благодеяния новой власти. Что ни делай, как ни старайся, но если не разъединить и не рассеять жителей города, они никогда не забудут ни прежней свободы, ни прежних порядков и при первом удобном случае попытаются их возродить, как сделала Пиза через сто лет после того, как попала под владычество флорентийцев». Нет ничего страшнее для средневекового господства, по Макиавелли, чем народ, достаточно организованный и сознательный для самоуправления, познавший вкус прогресса, новизны и свободы. Никакой иной «интерес» не может потягаться даже с одним лишь воспоминание о свободной поре. Сознательный народ — самый опасный враг, его нужно уничтожать на корню. Точно так же относился к революционному Парижу французский правящий класс — к тому моменту включавший не только аристократию, но и буржуазию. Объявлялось, что объявивший лозунг свободы город необходимо сравнять с землей, а жителей его — передавить как крыс, муравьев. Только бы не допустить распространения этой «чумы». Удивительно, но даже самые непримиримые элитные враги тотчас же объединялись, чтобы подавить народные выступления. Тем более — появлявшиеся где бы то ни было коммуны, республики и социалистические государства. Элита всегда обладала тем, что называется «классовым сознанием» — то есть пониманием, кто для нее является опасностью номер один, перед которой меркнут все сиюминутные «интересы» и склоки. Однако все эти элитные теоретики — вроде специалистов по социологии власти или Макиавелли, упускали из рассмотрения две важные детали. Обе они связаны с тем, что элита стремится укрепить свою власть за счет усиления неравенства, стремления урезать массы не только материально или политически, но и в их фундаментальных человеческих правах. Успешные революции, в отличие от бунтов и восстаний, начинались не там, где людей обделяли жизненными благами. К этому можно привыкнуть, с этим можно смириться — впрочем, тоже в известной степени. Определяющим всегда становилось то, что к народу с какого-то момента начинали относиться как к скоту. Тогда снимались все ограничения и на непосредственную эксплуатацию. С людьми можно было делать что угодно, считаться с ними переставали, на каждом шагу выказывали крайнее презрение. Наконец, элита, «играющая на понижение» — деградирует сама. Невозможно обманывать, манипулировать, выдавать видимость за реальность — и не оказаться затронутым этим процессом. Нельзя совсем перестать уважать других — и оставаться нормальным человеком. Когда эти две «линии» — повышение давления элит и ухудшение их качества — в какой-то точке «сходятся», происходит революция. Она сносит старые правила игры — вместе с игроками — и устанавливает нечто обновленное. К сожалению, в обществе существуют объективные закономерности. Элита не может бесконечно утверждаться во власти, не осознав свои собственные интересы и не начав подавлять народ. Вступив на эту дорожку, она не остановится: не в этом поколении, так в следующем — «идеалы» уйдут, останется только воля к господству. Управлять же легче тем, кто хуже и слабее — и начинается «игра на понижение». Играя на слабостях и низости другого, начинаешь приспосабливаться к этому сам. Деградируя и желая получить все больше, ты начинаешь оправдывать себя тем, что другие — плохи, и их нужно подавлять все жестче. В какой-то точке система приходит к кризису: либо элиту сбрасывают, либо… Деградация становится всеобщей и необратимой. Не слишком ли рискованно каждый раз двигаться по этому замкнутому кругу, надеясь, что некие «силы истории» или «человеческая сущность» спасут систему в самой «низшей точке»? И как его разорвать? Макиавелли, как и другие «теоретики элит», всегда боялись народной самоорганизации. Ведь пока существует какой-то элитный класс, слой, группа — сам принцип не нарушается, с ней можно договориться (как это делала «буржуазия» с нашими партийными деятелями под конец существования Союза), она рано или поздно выйдет на нужные «рельсы». Мы видим кризис демократии, оказавшейся игрушкой в руках элит. Мы чувствуем разочарование во всем «политическом меню», что нам предлагают. Однако это значит, что вопрос о новой форме политики стоит так остро, как никогда. В начале ХХ века в нашей стране, да и не только, власть пытались передать Советам. Тогда, в условиях постоянных войн, разрухи, низкого уровня технологий и развития промышленности, все замкнулось на партию — приложившую необычайные усилия, чтобы «собрать страну», но ставшую в итоге этой элитой, на которой замкнулись народные чаяния. Есть мнение, что даже в этом виде она смогла вырастить поколение «новых», революционных по духу людей — но оно оказалось выбито в Великую Отечественную. В любом случае, народ выпустил власть из собственных рук — и позволил состояться элите, которая вскоре «переродилась». Этот урок должен быть выучен, и на новом витке — который кажется не таким уж далеким, при всем том, что творится в мире, — из него нужно сделать правильные выводы. Иначе мы обречены раз за разом слышать, как «настольной книгой» политиков называют «Государя» Макиавелли.