Татьяна Шабаева: Гений, но не интеллигент

Взявшись писать историю почти вековой боли громадной страны, Солженицын принял на себя роль Бога – потому, что не видел, кто бы это еще мог сделать. Он, не колеблясь, увеличивал число жертв – и тому были три причины. В этом октябре некие «молодые коммунисты» повесили у ворот Музея ГУЛАГа чучело Солженицына с обличительными виршами на груди. До намеченного «года Солженицына» еще полно времени, и можно предположить, что накал проклятий и славословий за это время не спадет, будет только возрастать, и в итоге все выскажутся, но никто никого не услышит. Как ни относись к тому, что у нас литературоцентричная страна – лично я отношусь без энтузиазма – Солженицын, пожалуй, последняя фигура, которая показывает это столь явно. Последнее наглядное доказательство, что «слово можно в разящий свинец перелить». Поступок «молодых коммунистов» был болезненно серьезен, они действовали как люди, в которых засела пуля, люди, отравленные словесным свинцом. Пожалуй, Александр Исаевич был бы доволен. Он, несомненно, желал, чтобы его принимали всерьез. Метафорический антоним Солженицыну – не условный висельник на воротах условного ГУЛАГа, а балаган. Главный сущностный враг Солженицына – ирония, смеховая культура, мысль «ничто не существенно». Поэтому он так стремительно устарел формально, но не функционально – словно вещь, которая очень нужна, но которой «стремно» пользоваться, и потому проще сказать, что она не нужна. Он сам бы палец о палец не ударил для того, чтобы о нем «хорошо думали». И преуспел: его терпеть не могли. Причем «с обеих сторон». Его недолюбливали – в массе своей – диссидентствующие столичные интеллигенты до эмиграции. Его не любили в эмиграции: вечно ему было больше всех надо, он даже радио «Свобода» обвинял в злостном ограничении свободы. А уж как его не любили после эмиграции! Начало девяностых: он считал, что стране нужен пастырь и выразил готовность быть таким пастырем. Не из гордости, как посчитали многие, пожелавшие остаться непричастными, но из деловитой ответственности – потому, что «надо же кому-то быть». Это, разумеется, была непростительная наглость. С какой стати несовершенный человек взялся учить тех, кто уверен в своем уме? А он был несовершенен. Зная, что его ахиллесова пята, его желаемый modus operandi – «жить не по лжи», именно обвинение во лжи ему выставляли особенно часто. И каждый видел ложь там, где хотел видеть. Коммунисты обвиняли во лжи «Архипелаг ГУЛАГ», либеральные евреи – «Двести лет вместе». Так или сяк, но Солженицын выходил лжецом, и ненависть к нему была столь сильна, что взрослые люди не удерживались, скатывались до уровня младших классов, до коверканья его фамилии. Но ненавидели они не ложь, а призыв с нею покончить, «как будто он лучше нас». И проще всего этот призыв было отмести через насмешку. Он, конечно, слишком вольно обращался с цифрами – и это еще мягко сказано. Считая жертвы войны или репрессий, он ворочал десятками миллионов, записывая туда даже нерожденных. Нерожденных! Это ведь только Бог может. Взявшись писать историю почти вековой боли громадной страны, он принял на себя роль Бога – опять же потому, что не видел, кто бы это еще мог сделать. Он, не колеблясь, увеличивал число жертв – и тому были три причины. Объективная: когда он писал «Архипелаг», у него не было доступа к источникам. Те, кто обвиняют Солженицына в том, что он работал не как историк и много насочинял, забывают, что работать «как историк» ему бы никто не дал. Многие важные для этой темы архивы закрыты и поныне. И пока они закрыты, восполнять их будет воображение. Субъективная причина: чем «присчитать лишнее», ему было важнее, чтобы никто не остался неучтенным. И он именно так действовал – брал по максимуму, надеясь, что хотя бы так никто не будет забыт. Таково было его представление о добросовестности. Третья причина – функциональная: «Архипелаг» должен был стать оружием. И по возможности – сокрушительным. Солженицын ненавидел коммунизм. Он был слишком практичен, чтобы с пращой выходить против Голиафа, сражаться с системой по всем правилам фехтования. Ему нужна была бомба, ее он и делал. Бомба сработала явно не без помощи Запада, но, в отличие от многих, Солженицын не считал, что должен быть за это по гроб жизни благодарен и послушен заокеанским друзьям. Запад тоже был функцией, всего лишь средством, а не целью. Все это была черная, каторжная, неблагодарная работа, и не случайно ее мог сделать только человек, способный завязать себя в узел. Человек, который, по слову Лидии Чуковской, был гением, но не был интеллигентом (это упущение она считала недостатком). Важно, что Солженицына, который с такой легкостью умел восстанавливать против себя людей, любили и уважали далеко не худшие люди. Даже лучшие – строгие к себе и к другим, принципиальные, совестливые. Чуковская была таким человеком, и ей я противопоставлю русского писателя Леонида Бородина, одного из последних советских политзаключенных. Оба они высоко ценили Солженицына, но с разных сторон. Чуковской было чуждо его христианское чувство, его обостренная русскость, любовь к крестьянам и неприязнь к столичной либеральной интеллигенции… все то, что было дорого или близко Бородину. Но оба они восхищались энергией и работоспособностью Солженицына, его дотошностью, целеустремленностью, сосредоточенностью и вниманием… им было нужно от него разное, но оба признавали его право на учительство, потому что ему определенно было не все равно. И оба одинаково отзывались о его настоянии «жить не по лжи»: он говорит так, будто это просто, но ведь это и есть самое сложное… Зато они принимали Солженицына всерьез, а ведь он, пожалуй, только на это и рассчитывал. Когда в 1990 году вышла его статья «Как нам обустроить Россию», с нею никто не был вполне согласен. И это совершенно не удивительно: статья начинается с такой антикоммунистической эскапады, что большинство могло тут же и заскучать. Далее следуют рассуждения о том, как надо обратиться к народам. И что если казахи согласятся остаться в чисто казахских границах, то Казахстан можно отделить. Что будет, если казахи не согласятся на урезанные границы, - статья умалчивала. Но как раз эта дружбонародная часть, расплывчатая и прекраснодушная, наименее оригинальна, наиболее типична для «русской интеллигенции вообще», когда она желает быть хорошей для всех. Все самое важное в статье начиналось с обустройства. И как только не издевались над мыслью, что Россию можно обустроить, и что это следует делать не кому-то, а нам! Само название статьи в том неудобоваримом бульоне, который у нас существует на месте общественного мнения, вскоре превратилось в насмешку, в подколку – да, давайте опять поразговариваем о том, «как нам обустроить Россию»… А между тем – разве он не был во многом прав? Посмотрите: «Банки нужны как оперативные центры финансовой жизни, но – не дать им превратиться в ростовщические наросты и стать негласными хозяевами всей жизни». «…ценою нашего выхода из коммунизма не должна быть кабальная раздача иностранным капиталистам ни наших недр, ни поверхности нашей земли... Это опаснейшая идея: что загублено нашим внутренним беспорядьем теперь пытаться спасать через иностранный капитал. Он будет литься к нам тогда, когда обнаружит у нас для себя высокую прибыльность. Но не заманивать к нам западный капитал на условиях, льготных для него и унизительных для нас, только придите и володейте нами, - этой расторговли потом не исправить, обратимся в колонию…» «Если и нескоро мы достигнем такого уровня, чтоб наши товары имели международный спрос, то для страны нашего размера и богатства возможно немалое время обходиться и внутренним рынком». «Станет или не станет когда-нибудь наша страна цветущей – решительно зависит не от Москвы, Петрограда, Киева, Минска, - а от провинции. Ключ к жизнеспособности страны и к живости ее культуры – в том, чтоб освободить провинцию от давления столиц, и сами столицы, эти болезненные гиганты, освободились бы от искусственного переотягощения своим объемом и необозримостью своих функций, что лишает и их нормальной жизни». Каково читать это спустя четверть века, когда Москва расползлась уже до чумовых размеров и не думает останавливаться? А это: «Во всяких государственных выборах партии, наряду с любыми независимыми группами, имеют право выдвигать кандидатов, агитировать за них, но без составления партийных списков: баллотируются не партии, а отдельные лица. Однако выбранный кандидат должен на весь срок своего избрания выбыть из своей партии, если он в таковой состоит, и действовать под личную ответственность передо всей массой избирателей. Власть – это заповеданное служение и не может быть предметом конкуренции партий». Разве плохо, хотя бы даже и для «молодых коммунистов»? Но до этих конкретных предложений добредали немногие, да и те немногие не желали, чтобы их учили. Солженицына обвиняли в высокомерии и догматизме пастыря (если угодно – лжепастыря), а между тем его программная статья завершается призывом к людям, а не к овцам: «Давайте искать». «Нельзя вовсе не пытаться». Это было наивно, конечно же. Наивность человека-мотора, который пытался всю жизнь и не понимал, что для многих «не пытаться» - это и есть комфортное состояние. Когда Солженицына изображают в виде висельника на воротах символического ГУЛАГа – это деяние глупцов, но оно, по крайней мере, находится вне зоны комфорта. Это показатель опасного разрыва, который не зарубцевался за четверть века, и нельзя не признать, что раны отчасти нанесены солженицынской несдержанной риторикой. Но бесстыдная юношеская откровенность – лучше, чем глумливое хихиканье над самой мыслью, что Россию можно обустроить. А Музей ГУЛАГА актуальным делают не цифры Солженицына, даже не его обличения, а то, что в стране по-прежнему существуют люди, которые полагают, что в обличении ГУЛАГ не нуждается.