О маме и блокаде
872 дня блокады стали жесточайшим испытанием для жителей города. В этот период сообщение велось только по Ладожскому озеру, зимой – по льду. К началу осады в городе насчитывалось 2,5 млн. жителей. В день снятия блокады осталось всего 560 тыс. По официальным данным, в Ленинграде во время блокады погибло 642 тыс. человек (некоторые историки говорят о 850 тыс. погибших).
Доставка продовольствия стала возможна только после того, как на Ладоге установился лед. Ледовая трасса стала для осажденных ленинградцев Дорогой жизни. Для рабочих норма хлеба составляла 250 грамм, для всех остальных, в том чсле детей, – вдвое меньше. Около 500 тысяч горожан были эвакуированы по льду.
За время блокады на Ленинград фашистами было сброшено 150 тысяч снарядов и 100 тыс. бомб. Но город оборонялся, жил. Люди работали, предприятия выпускали боеприпасы и ремонтировали вышедшую из строя технику. Только 24 января 1944 года силами Ленинградского и Волховского фронтов был осуществлен прорыв блокады Ленинграда.
Я – один из переживших ужас повального голода, со множеством трупов на улицах, во дворах и парадных, пишет колумнист украинского еженедельника «2000» Александр Рябышев. Через них надо было переступать.
Все люди были дистрофичны, с обвисшей кожей, которая слезала слоями.
Мы жили на Васильевском острове, на 3-й линии. Напротив – на 2-й линии – был госпиталь, в котором моя мама работала. Каждое утро она, ухватив умерших под мышки или за голову, тащила их по лестнице на улицу — слышался стук пяток по ступенькам. Трупы были страшно худыми, и мама складывала их штабелями в бывшем гараже. Летом их отвозили на Пискаревское кладбище.
Мама говорила, что будто была у всех какая-то внутренняя пружина, заведенная на эту адскую работу и собственное выживание.
Когда она раздавала раненым кашу, был клич: на ком вчера кончилась раздача? Почти у всех раненых был кровавый понос, и до туалета они добежать не успевали – успевали выбежать из палаты на положенные доски.
Каждое утро моя бабушка выделяла маме из закрытого на ключ шкафа небольшой кусочек хлеба, который и хлебом трудно было назвать: клейкая масса с опилками, которую нужно долго жевать. Кусочек этот клали на чистую тряпочку, а я стоял и смотрел – никогда не просил, не ревел – молча только смотрел и думал: мама съест этот хлеб, а крошки оставит, а я соберу их и съем.
Вот вы, читающие эти строки, только представьте: ваш исхудавший ребенок, похожий на маленького старичка, смотрит на вас голодными глазами, а вы не можете ему ничего дать. Совсем.
Мама вспоминала, какая была радость – нашли давно выброшенную голову селедки: дома был пир, когда отварили эту порченую голову. Варили подметки – хоть чем-то закрасить кипяток. Или, найдя старый заплесневевший сухарь, варили его и ели, забыв о плесени.
...Мой дед по матери был универсальным слесарем на заводе «Экономайзер» и делал замечательные буржуйки, экономные, что тоже помогало выживать (похоронен на Пискаревском). Ему я обязан своей жизнью больше всех.
...По радио объявили, что всех детей срочно на какое-то время надо отправить из города. Меня собрали, написав имя на всех одежках, и с сотнями других таких же детей увезли. Вдруг объявляют, что там, куда отправили детей, уже немцы и там бомбят. Как мой дед, который вел дальнее родство с Козьмой (Кузьмой) Мининым (дед тоже был Минин А. Ф.), добрался до эшелона с детьми, осталось тайной, но в том хаосе среди сотен ревущих, без единого сопровождающего, детей он как-то меня нашел, и нас подхватили солдаты проезжающего поезда и доставили в Ленинград. Просто чудо!
...К весне 42-го появилась трава и какая-то зелень. Бабушка ходила в конец Васильевского, на остров Голодай (остров Декабристов) и собирала лебеду. Помню, вечером у теплой буржуйки собралась вся семья, и мне на сковороде дают сразу две лепешки. Я удивился – это все мне? Одному?! Все смотрят на меня. Ешь. Ем. Ой как вкусно!
...Голод косил всех – трупы везде. У людей не было сил на санках или на фанере дотащить умершего до кладбища или хоть до пункта сбора.
...Накануне полной блокады – 8 сентября – была сильная бомбежка. Горело все, что могло гореть от зажигательных бомб, хотя почти на всех крышах дежурили добровольные пожарные – старались тушить эти «подарки». Самое страшное, что из-за беспечности руководства города сгорели Бадаевские склады, где хранился продуктовый запас на несколько лет. Городской запас горел трое суток. Народ собирал патоку, горелый – с землей и песком – сахар, кто сколько мог унести.
Было много горя, много смертей – больше от голода и много – от обстрелов и бомб. Но люди не сдавались и вели борьбу, работали для фронта, проявляя чудеса героизма. Дежурили на крышах, предотвращая пожары, помогали друг другу. Как хочется, чтобы разумное человечество никогда больше не увидело и не испытало того, что испытали ленинградцы и выстояли. Не могу удержаться, вызывая свои и чужие, но дорогие слезы, чтобы не процитировать письмо умершей одиннадцатилетней Тани: «Женя умерла 28 декабря в 12.30 утра 1941 г. Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 г. Дядя Ваня умер 13 апреля в 02.00 часа 1942 г. Мама умерла 13 апреля в 7 часов 30 минут утра 1942 г.». И последняя запись: «Умерли все. Осталась одна Таня».
На Пискаревском кладбище лежат ленинградцы. Рядом с ними – солдаты-красноармейцы. Всех имен благородных мы перечислить не можем — так их много под вечной охраной гранита. Но надо помнить. Помнить все!
...После войны мама бывала на встречах с такими же, как и сама, блокадницами. Приходила взволнованная воспоминаниями. Она встречалась с Ольгой Берггольц, Верой Инбер и многими другими, кто писал о блокаде, и долгое время не могла избавиться от тягостных воспоминаний и всегда повторяла: «Сколько бы ни писали о блокаде – действительность была значительно хуже. Авторы жалели психику людей, читающих об этом кошмаре».
Одна блокадница рассказывала, что была свидетелем расстрела молодой женщины, которая умертвила грудного ребенка и съела его. Ее без суда и следствия расстреляли на месте, и никто не пожалел ее. Все согласились с народным приговором. Мама считала, что те немногие, кто занимался каннибализмом, были больны психически и долго не жили.
Святой долг каждого, кто пережил этот кошмар и остался с нормальным рассудком, поведать всему миру обо всем, что видели и что хранит их память. Чтобы не повторилось нигде и никогда подобное. Рассказать всю правду, ничего не скрывая, в т. ч. о том, как вело себя руководство города, позволившее уничтожить склады продовольствия, чем обрекло жителей на голодную смерть. Трое суток ночью было светло от зарева горевших складов. Почему не были предприняты соответствующие меры?
...Мама, дежуря на крыше и ловко управляясь со щипцами, сделанными моим дедом, хватала упавшие зажигательные бомбы и опускала их в воду. Нужна была смелость и сноровка.
...Прошла самая тяжелая первая зима, с самыми большими жертвами. Стало меньше трупов – их вывозили. Появились очереди. Мама говорила, что меня в очередь брать нельзя. Представьте: очередь за мылом; все молчат; вдруг я, маленький, заявляю на всю очередь: «Ну зачем тебе это мыло? У бабушки на шкафу уже есть кусок». Пришлось уйти.
Или еще. Едем в трамвае (стали ходить – правда, редко), напротив сидит военный с золотой Звездой Героя. Я, обращаясь к нему, громко заявляю, что у моего папы тоже есть звезда. «Он у тебя герой?» – «Да», — отвечаю. – «А где он носит звезду?» Я показываю на лоб: «На пилотке».
У нас была замечательная родственница моей бабушки – Ксения Лукьяновна Шулева. Когда у бабушки были силы, она добиралась к ней в Волосово, где та заведовала рабочей столовой, и привозила оттуда несколько картофелин. Какой это был праздник! Я считаю, что хорошего человека определяет количество добрых дел, о которых будут вспоминать. Дорогая Ксения Лукьяновна Шулева, самая святая тебе память и благодарность. Может, эти твои картофелины спасли нас.
Мне тяжело сознавать, что все мои родственники погибли. Больше всего их на Пискаревском кладбище. Как же моя мать смогла выдержать все свалившиеся на нее нагрузки, носить сотни трупов, за ту кашу (точнее – бурду), которую она не ела, а несла мне.
Грызет меня постоянная вина, что я так мало сделал ей хорошего. Она на мизерную свою пенсию всегда что-то покупала нашей дочери, своей внучке. Мама поменяла свою большую комнату (31 м) тоже в общей квартире на 18 м в Киеве. А сейчас нам нечем платить за учебу нашей внучки, которая уже прошла половину университетского курса, отличница. Могла бы – со знанием нескольких иностранных языков, в т. ч. японского, стать блестящим дипломатом. Но у нас – одни долги. Помощи нет. Зять умер четыре года назад.
...После прорыва блокады стала возможной эвакуация, в первую очередь детей. Нас тоже эвакуировали.
Я помню, как множество людей ждут своей очереди на катера. Мы тоже. На первом нам не хватило места. А он от взрыва перевернулся. Наш как-то прошел. Громадная черная масса людей, заполнивших берег Ладоги. Все тихо ждали – кто катер, кто своей участи. И вот этих людей бомбили, хотя никто не двигался – всем все было уже безразлично. Охватила апатия.
Нам повезло. В товарняке завезли на Алтай, в Марушинский район. На деньги, вырученные от продажи вещей, купили корову – она нас спасла. После войны вернулись в родной Питер. Отец, пробыв всю войну в авиации, тоже вернулся живым.
Война внесла свои коррективы – родители развелись. Я попал на три года в армию, служил в Азербайджане, окончил школу авиамехаников с отличием (это дало мне право выбора места дальнейшей службы). Выбрал авиаполк под Киевом.
Отслужив три года, поступил в Киевский мединститут. Через шесть лет его окончил, послали в село, через три года – райспециалист, еще через три — областной, уже в Киеве. Профессор Александр Алексеевич Шалимов заметил, пригласил в Институт хирургии, в науку.
Написал кандидатскую и докторскую диссертации. Успешно. Побывал в Афгане, получил ранения и группу инвалидности, звание заслуженный врач. В Киеве с 1956 года, трудовой стаж более 60 лет. С августа 2020-го на пенсии. Занимаясь наукой, облучился. За свою врачебную практику сделал около тысячи операций...