"Необыкновенная, странная девочка". Отрывок из новой книги Юрия Полякова
Наверное, многие из нас могли бы поведать одинаковые и знакомые истории из детства: как во дворе играли в салочки или в казаки-разбойники, как накрывали горячий чайник куклой-наседкой, дергали девочек за косички, ездили в лагеря. Писатель Юрий Поляков вслед за Львом Кассилем и Алексеем Толстым рассказывает о своем детстве — с одной стороны, ничем не отличающемся от детства любого другого ребенка в СССР, а с другой — по-своему уникальном. Он вспоминает, как отнекивался от похода за новой одеждой в "Детский мир": такие развлечения кажутся ему занудными и скучными, а еще не хочется несколько часов мерить штаны; как впервые отправился на юг, как обедал в заводской столовой.
Новая книга Полякова "Совдетство" выходит в сентябре в издательстве АСТ. Действие происходит в августе 1968 года. Главный герой, предоставленный сам себе, занимается самыми обычными делами: гуляет по зеленой Москве, радуется солнцу, иногда докучает соседям и даже едва не попадает в почти детективную историю. Почитайте отрывок о девочке Шуре, с которой он учится в одном классе, — совершенно случайно, по воле судьбы, им предстоит пройти непростой путь от нескольких танцевальных па в классе ритмики до дружеской переписки.
Шура — тоже девочка изменчивая, с внезапными странностями. Однажды мы готовились у нее дома к контрольной по алгебре и о чем-то болтали, кажется, о том, что Галушкина отказалась сидеть за одной партой с Быковским, так как он громко сопит, почти хрюкает от усердия, когда пишет в тетради. Я попытался повторить его поросячье сопение. Одноклассница сначала хохотала так, что тряслись косички, а потом внезапно помрачнела и каким-то взрослым голосом, очень напоминающим Алевтину Ивановну, взмолилась:
— Нет, хватит, довольно, прекрати! Я так больше не могу! Это выше моих сил!
Я оторопел, ничего не понимая, а Шура, подскочив, со всего маху дала мне звонкую и тяжелую пощечину, пометалась по комнате, точно ища выход, закрыла лицо руками, ничком рухнула на тахту и зарыдала, сотрясаясь всем худеньким телом.
— Не плачь! — попросил я.
— Ах, отстань, все вы такие! — ответила она тем же взрослым голосом, вытерла слезы и подбежала к зеркалу. — Выгляжу я теперь, наверное, как последняя выдра! Ну вот — опять глаза припухли!
Необыкновенная, странная девочка...
Мы учимся вместе с первого класса, но сначала я ее не то чтоб не замечал, а просто вообще не смотрел в сторону девчонок. На что смотреть-то? Их первого сентября и видно-то не было за букетами гладиолусов. Ну, да, есть такая Шура Казакова, сидит вместе с Верой Коротковой. Тихая, худенькая, светловолосая, чаще помалкивает, руку никогда не тянет и не рвется, как Дина Гапоненко, проверещать у доски стихи, которые на дом даже не задавали. Кстати, если я тянул руку одновременно с Динкой, Ольга Владимировна всегда спрашивала ее, а не меня. Понятно: слабому полу надо уступать!
Все изменилось, когда Вера Залмановна на уроке ритмики поставила меня с Сашей в пару. В тот день, взявшись за руки, мы ходили под музыку по кругу, стараясь тянуть мыски мягких кожаных "чешек". И тут я обратил внимание, что пальцы у одноклассницы теплые, а кожа приятная на ощупь. Вот, к примеру, у Мироновой руки всегда потные, а у Филимоновой шершавые из-за цыпок. К тому же Шура умудрялась еле уловимым движением мизинца останавливать меня, если я шел по кругу слишком быстро, наступая на пятки передней паре, и, наоборот, поторапливала, если я, замечтавшись, отставал. Мизинцем! А главное — мне это ее "руководство" понравилось. Походив кругами, мы по команде Веры Залмановны останавливались, поворачивались лицом друг к другу и повторяли движения, которые разучивали целый месяц: мальчик шаркал ножкой и кланялся, а девочка приседала в реверансе. Был солнечный день, лучи били в окна актового зала, и я заметил, что у Саши глаза ярко-зеленые, точь-в-точь как стеклянные шарики, которые пацаны тырят из товарняков на Казанке. Зачем нужны эти шарики, куда их везут из города со смешным именем Гусь-Хрустальный целыми вагонами, понятия не имею, но они очень красивые, и при обмене марками можно двумя-тремя шариками, добавленными к серии "Покорители космоса", сломить колебание нерешительного коллекционера, вырвав у него, допустим, треугольник с носорогом.
Зеленые глаза Шуры — это было второе мое открытие. А третье заключалось в том, что от нее очень приятно, а главное — знакомо, по-домашнему пахло. От людей, даже от девочек, иногда веет чем-то странным, а главное — чуждым и настораживающим. Недавно историчка Марина Владимировна, ругаясь, выставила из класса Нинку Галушкину, до одури надушившуюся "Красной Москвой". Потом учительница открыла окно, чтобы проветрить помещение, и кричала:
— Развели мне тут Шантеклер!
Этот случай был три месяца назад, весной, а ритмикой мы занимались во втором классе. Почему же я так хорошо помню тот давнишний день?
— Казакова, не сутулься! Что ты лопатки выставила! Корсет тебе принесу!
Шура исподлобья посмотрела на меня, но я взглядом дал понять, что Вера Залмановна — круглая дура и просто завидует Сашиной грациозности. Тут мы снова по команде остановились и повернулись лицами друг к другу: Казакова потрясающе присела, а я ответил гордым кивком головы, как Жан Маре на балу в фильме "Парижские тайны". Эх, мне бы еще черную маску, плащ и пистолет!
Так началась наша дружба. А дружить с девочкой — совсем не то, что с мальчиком, например, с Петькой Кузнецовым. Одно от другого отличается как урок ритмики от урока физкультуры. В тебе что-то меняется, что-то раскрасавливается... Так в нашей комнате все становится по-другому, если на столе в хрустальной вазе появляется букет пионов, к которому через окно залетают пчелы. Не знаю, не знаю, возможно, Ольга Владимировна это поняла или почувствовала, но так совпало, что когда мы снова подрались на уроке с Витькой Расходенковым, она строго объявила:
— Хватит! Мое терпение лопнуло! Расходенков теперь будет сидеть с Верой Коротковой. А Полуяков... — Она задумалась и чуть улыбнулась. — А ты, Юра, — с Шурой. Понятно?
— Понятно... — прошептал я и покраснел от счастья.
А Вера чуть не заплакала: Расходенков ни минуты не мог усидеть спокойно, по единодушному мнению учителей, у него в одно место вставлено даже не шило, а какая-то стальная пружина, на которой он мотыляется из стороны в сторону и все время переспрашивает, точно глухой. "Повторяю специально для Расходенкова, — иногда сердилась учительница. — Тебе надо срочно уши прочистить!"
Шура же глянула на меня почти благосклонно.
О, сколько всего хорошего можно сделать, когда сидишь за одной партой с приятной девочкой. Например, вручить соседке заранее остро очиненный карандаш взамен сломавшегося, вынуть новенькую перочистку, если в тетради вместо волосяных линий появились каракули. А когда посажена клякса, можно достать из портфеля запасную тетрадь, отогнуть скрепки и ловко вставить вместо испорченного листа чистый. И не надо никаких "спасибо"! Достаточно благодарного взгляда зеленых, как шарики с Казанки, глаз!
Но счастье длилось недолго. У Шуры на очередном медосмотре нашли какое-то затемнение в легких и отправили в "лесную школу". Накануне ее отъезда я даже всплакнул перед сном под одеялом. Мы переписывались, я подробно сообщал ей классные новости: контрольную по русскому все написали на двойки и тройки, кроме Дины Гапоненко, Калгашников упал с забора во время перемены и разбил голову, Галушкина накрасила губы и была изгнана Мариной Владимировной из класса с криком "Ты еще ресницы себе приклей, фея из бара!"... Еще я посылал Шуре переводные картинки с разными пернатыми, вкладывал их в конверты, а в письме просил Шуру угадать, что это за птичка. Пару раз она ответила неправильно, а потом сообщила: птицы в "лесной школе" ей уже без того осточертели и присылать переводные картинки больше не надо. Позже я узнал, что она переписывается не только с девочками, но еще, оказывается, и с Вовкой Соловьевым, редким выпендрежником, у него даже пионерский галстук не такой, как у всех, а из индийского шелка, с вышитыми инициалами "ВС", чтобы во время физкультуры никто не подменил. Мне снова не удалось сдержать слезы — от огорчения и обиды, хотя, казалось бы, мало ли кто с кем переписывается! Месяц я не отвечал на Шурины послания, мучился, выдерживал характер, страдал перед сном. Именно тогда я придумал Казаковой обидное прозвище "Коза" и даже пару раз употребил в разговоре с одноклассниками, показывая всем, что совершенно равнодушен к Шуре, уехавшей в "лесную школу".