«Я — женщина и нацмен. Забыть об этом — значит не сделать ничего искреннего»

5 июня в лаборатории театра IATI в Нью-Йорке прочитают пьесу «Мукти» драматурга Зухры Яниковой (Абакаровой), а в киосках и книжных магазинах Великобритании уже появился номер журнала VAINE с ее переведенной на английский пьесой «Опыты с шифром Виженера». Выпускница Литинститута этого года родом из дагестанского города Кизилюрт, где она бегала по улицам с собаками, каталась на качелях и разговаривала с ровесниками, которых сама себе выдумывала. У каждого из них была своя история.

Грусть и нежность

— Что сильнее всего повлияло на тебя из той жизни?

— В классе пятом какой-то старший мальчик показывал нам видео на телефоне. Девушку вели толпой куда-то в лес. Я узнавала этот лес, но не понимала, что именно происходит. Почему на нее кричат? Мне объясняют: «Она левая». А на видео начинается самая жесть: роют могилу. У меня блок на то, что было дальше. Только смутно помню, что ее ударили лопатой и закопали заживо. «Не хочу это смотреть и понимать. Ребята, это ненормально». А мальчик спрашивает: «Что делать, если девушка такая? Заслужила». Тогда я поняла, что есть какие-то очень серьезные внутренние разногласия между мной и всем этим.

Года два назад я стояла возле литинститута — сессия, солнечный день, тепло. Через дорогу стоял парень. Мы переглядывались. Подходит знакомиться. Выясняется, что он тоже из Дагестана. Мы с ним пару раз потом созванивались, и я ему рассказала про ту запись. «Кажется, на этом видео была моя двоюродная сестра», — сказал он. И рассказал ее историю. Вот так все и закольцевалось.

Она не выжила. Я человек несмелый и даже, скорее, трусливый. Мне сложно отвергать что-то публично. Но внутренне я ощущала это сопротивление. Это видео разделило мои воспоминания о дагестанской жизни на до и после.

— "До" была радость?

— Очень много радости. Помню, как мы с друзьями ходили на праздник Ураза-байрам по домам, собирали сладости, обходили весь город. В моей московской школе всегда восхищались американской традицией на Хэллоуин собирать сладости. А у меня это было!

— У тебя консервативная семья?

— В каких-то вопросах да. Но не в плане образования — оно у нас культивировалось. Моя бабушка Джейран из-за войны не смогла выучиться, сидела с младшими. Она умела писать лишь свое имя. И когда я шла в школу, она говорила: «Приходи потом, мы с тобой будем вместе учиться». Я тогда не понимала этого, а сейчас вспоминаю с грустью и нежностью. Она происходила из аристократической семьи, и, думаю, именно поэтому считала, что в человеке обязательно должно быть какое-то достоинство, основанное на образованности.

— А родители?

— Они в разводе. С отцом не общаюсь. Развелись, когда была совсем младенцем. Потом мама, она учительница младших классов, переехала в Москву. Через год или два за ней переехала я.

«Ты знаешь, что ты хач?»

— Сколько тебе было?

— Тринадцать. Помню, как ехали около полутора суток на автобусе с китайскими сумками (смеется). Нас высадили где-то на МКАДе. Поток машин. Спальные районы. И такое сильное ощущение кочевничества. Совершенно другой мир — холодный. В Дагестане у тебя тесный контакт со всеми, а здесь нет никого.

Первого сентября мы пришли с мамой в мою московскую школу. Стоят одноклассницы — красивые, с прическами, накрашенные, на каблучках. И я — в розовых колготках, с косичками и бантиками. Идешь после школы к метро, а в закутках стоят мальчики и девочки — курят. Я будто пришла из другого мира, где подростки невиннее, что ли.

— Тяжело было встроиться в эту новую для тебя систему ценностей?

— Единственное, что врезалось в память и ударило по самолюбию, — осознание, что у меня есть какой-то акцент. Я сказала «пОняла» вместо «понялА», и меня кто-то достаточно вежливо поправил. И я вдруг поняла, что у меня есть какой-то разрыв с окружающими.

Кстати, здесь я впервые услышала слово «хач». Помню, сижу в столовой. Напротив садится девочка и спрашивает: «Ты знаешь, что ты хач?». «Нет, не знаю, — отвечаю. — А что это такое?» (смеется) Девочка мне объясняет, что хачи — это кавказцы. И я такая: «Ну, ладно». Такой термин, наверное, решила я.

— Сейчас ты сталкиваешься с ксенофобией?

— С косвенными проявлениями — естественно. Часто замечаю, что в компаниях вдруг поднимается тема «как достали эти нерусские». Всем это хочется живо обсудить. «Я тут с вами нахожусь вообще-то, ребята!» — «Но ты-то нормальная. Мы говорим о тех, которые как бы так себе». Но дело в том, что я отношусь ко всем «хачам» — и к нормальным, и к ненормальным. Ну и, шутки, конечно. Про братьев с кинжалами (смеется). Про шашлыки и гостеприимство. Но это, скорее, что-то забавное.

«Встала, собрала вещи и ушла из дома»

— Как в твоей жизни случились литература и литинститут?

— Я очень любила читать и подозревала, что хочу заниматься литературой. Предложила маме: отдохну год после школы, подумаю и поступлю куда-нибудь. Маме идея не понравилась, и я пошла учиться в колледж на банковское дело. Первые полгода прогуливала, от отчаяния начала писать рассказы. Мы с подругой все время проводили за придумыванием каких-то литературных игр. В какой-то момент нас будто озарило: есть ведь литературный институт! Но поступила я только с третьей попытки, уже окончив колледж и работая в страховой компании. И, честно говоря, неудачные попытки вогнали меня в глухую депрессию.

— Чувствовала себя неудачницей?

— Да. Пошла во все тяжкие, связалась не с той компанией. Плюс — работала в месте, где на меня постоянно кричали клиенты. Я не выдержала, встала, собрала вещи, написала записку маме и ушла из дома. День скиталась по Москве, пытаясь уехать в Тверь, оттуда планировала автостопом до Великого Новгорода, к друзьям. Общалась с разными людьми — все мне что-то рассказывали о своей жизни. В Новгороде до меня, наконец, дозвонилась плачущая мама, и я вернулась. Был скандал — мама поняла, что у меня какое-то стремное окружение, силой выслала в Ростовскую область, на хутор к тете. Там я прожила несколько месяцев, наблюдая чудную хуторскую жизнь.

— Ты как будто набирала опыт и истории для будущего творчества.

— Я словно погрузилась в аквариум и наблюдала совершенно другую жизнь. К примеру, ситуация… Подруга моей сестры, подросток, вся побитая, лицо деформированное. Стоим. Идет какой-то маргинальный мужчина — пьяный, грязный. Вдруг она: «О, мой папа идет. Давайте спрячемся, а то снова побьет». Говорит буднично так, будто что-то нормальное. И такое — постоянно. Я наблюдала эту странную жизнь и в какой-то момент начала писать новую вступительную работу. Про мои скитания — по Москве, Твери, про деревенскую жизнь. Текст мне не нравился, но именно с ним я поступила.

Отдельные личности

— Теперь одну твою пьесу будут читать на сцене театра в Нью-Йорке, а другая — попала в британский журнал. Как так вышло?

— Все началось с «Мукти». Моя подруга загорелась поставить ее в Турции. Потом начался карантин — а пьеса уже переведена на английский. Я стала отправлять ее на все конкурсы, которые находила. Попала в числе десяти драматургов со всего мира в лабораторию Cimientos испано-американского театра IATI в Нью-Йорке. Это сподвигло на перевод «Опытов…». Стала повсюду рассылать текст — так попала в британское издание. Вообще, поняла, что нужно быть проактивным человеком.

— Есть уже какие-то театральные постановки по твоим текстам?

— Была постановка по моим стихам «Мое тело» хореографа Канако Судзуки в Музее Сидура в Москве. Но ты задала сейчас этот вопрос, и я вдруг поняла, что всерьез никогда и не думала о такой жизни собственных пьес.

— То есть для тебя пьеса — литература, а не прикладной текст для театра?

— Драма для меня в первую очередь литература, да. Я на этом настаиваю (смеется). Мы всегда можем перечитать «Вакханок» Еврипида, но не всегда можем пойти на чью-то театральную постановку по «Вакханкам». Мне важно сохранить и приумножить этот источник с литературной точки зрения.

— Считается, что литературоцентричность рождает слабый, неинтересный театр.

— Я не считаю, будто режиссер непременно должен расшифровать драматурга. Когда я смотрю спектакли, где люди просто произносят канонический текст… Зачем? У нас большая проблема с тем, как преподают литературу в школе. Когда какая-то экзальтированная тетушка кричит на уроках: «Нет! Ты не понимаешь Пушкина!» Возникает иллюзия, что есть только одна верная интерпретация. Но это не так. Каждый читает свое произведение. Мы — отдельные личности.

«Я ставлю вопросительные знаки»

— Все пьесы, которые я у тебя читала — «Мукти», «Тахир и Зухра», «Опыты с шифром Виженера», на довольно сложные темы. Насилие над женщинами, положение мигрантов, маленькие люди. Из чего это все в тебе растет?

— Как можно писать, например, про адюльтер в двадцатилетнем браке, если я там не была? Начала понимать пару лет назад искусственность подобных конструкций. Я — кумычка из Дагестана, женщина, но пишу почему-то про людей, которых зовут Ваня, Петя и Вася. Это не то, что соответствует моему опыту и мироощущению. Начала с этим разбираться, и появился первый осознанный текст, который я с радостью называю своим, — «Мукти». В нем отразилась моя идентичность как женщины. Затем — «Тахир и Зухра», она про идентичность национальную. Я — женщина и нацмен. Забыть об этом, значит, не сделать ничего искреннего.

— И все же ты пока ничего не написала про Кавказ.

— Подбираюсь, очень аккуратно. Боюсь быть неточной. На некоторые вещи, происходящие сейчас в Дагестане, я реагирую очень жестко. Драматургу нужно быть сторонним наблюдателем, а я внутри себя конфликтую с ними напрямую. Не хочется быть учительницей или воспитательницей. Хочется показать жизнь, не вынося суждений.

— Хочешь избежать прямого высказывания?

— Думаю, важно не забывать о диалектике, чтобы не уподобиться социалистическому искусству, напоминающему плакат. Хочу, чтобы мнение читателя складывалось самостоятельно. Для этого мне нужно понимать людей с обеих сторон, а не находиться в оппозиции. А так, да — у меня есть планы, даже отдельные написанные отрывки на кавказские темы.

— Как ты собираешься выйти из оппозиции? Уедешь жить в Дагестан?

— Нет. Мне достаточно виртуального пространства. Мне интересно исследовать исторический контекст, интересно бытовое взаимодействие людей, в котором формируются какие-то правила жизни, уклад. Интересно понять даже тех, кого понимать совсем не хочется. Почему мои ровесницы из Дагестана не могут без сопровождения отправиться куда-то в другой город или путешествовать? А если они это делают — семью осуждают. Может быть, это тоталитарная родительская любовь? Раньше я думала лишь о репрессивности социума по отношении к женщине, теперь понимаю, что это довольно однобокая точка зрения. Я ставлю вопросительные знаки.

— Не боишься, что напишешь что-то острое, а тебе прилетит: «Не позорь Дагестан»?

— Не сталкивалась пока с таким, но боюсь, потому что часто это перерастает в травлю и угрозы. Вижу, как такое происходит с другими людьми. Но молчать — нет, не могу.

И опять, это заставляет меня быть чуткой: а почему у людей такая реакция? Что они защищают? Какого позора боятся? Что для них позор? Нужно понять человека. Возможно, не самая безопасная позиция, но интересная для творчества.

Творчество и нежелание молчать

— Ты — феминистка?

— Однозначно да.

— На Кавказе на это прекрасное по своей сути движение реагируют особенно остро. Дело в отсутствии диалога, возможности услышать друг друга?

— А есть ли вообще это желание диалога? Мне никто не предлагал сесть и спокойно поговорить — и я никому не предлагала. Когда я вижу человека, жаждущего запереть женщину на кухне, совершенно не хочется вступать с ним в диалог. А, наверное, надо. Пожалуй, литература — это единственный для меня способ высказывания. Все, что у меня есть, — творчество и нежелание молчать.

— Как тебе удается сочетать свою «кавказскость» и этот слишком прогрессивный для многих взгляд на жизнь?

— У меня нет внутреннего конфликта. Раньше — был. Я даже сама была заложницей стереотипов о кавказцах (смеется). Лицо кавказской национальности в массовой культуре постоянно кололо кого-то ножами, танцевало лезгинку или стреляло из Калашникова. Казалось, только это и существует. Сложно было идентифицировать себя со всем этим.

Сейчас я говорю так: да, я с Кавказа. Как и филолог Аза Тахо-Годи, этнограф Сакинат Гаджиева, художница Таус Махачева. «Лиц кавказской национальности» много, и только моя ограниченность мешала мне это увидеть. Да, я из Дагестана, женщина и феминистка. Я хочу, чтобы был диалог о равенстве и реализации каждого человека. Мне важно, чтобы у каждого была возможность получать образование. И у меня нет конфликта с тем, что кто-то за традиционную культуру и ценности, кто-то хочет семью и детей.

— Думала вернуться в Дагестан?

— На постоянной основе — нет. Но у меня есть мечта реализовать там какой-то социальный проект — школу или стипендию для талантливых детей. Сейчас в горах открылась школа Luminary — я слежу за проектом в Instagram. Дети изучают финансы, экологию, все цифровизировано, классные люди приезжают с мастер-классами. Вот что-то такое.