Метафизика, Страшный суп и философские куры
На театральной площадке MOÑ прошла премьера спектакля "Затворник и Шестипалый" по повести Виктора Пелевина
Премьера спектакля "Затворник и Шестипалый" на театральной площадке MOÑ обращается к одному из ранних текстов Виктора Пелевина — философской притче о мире птицефабрики как замкнутой модели реальности. Режиссер Кирилл Люкевич из Санкт-Петербурга выбрал для сценической версии форму трагической буффонады, которая обнажила жесткость и экзистенциальную тревогу пелевинского сюжета. Этот спектакль — редкая попытка перенести "Затворника и Шестипалого" из привычного кукольного контекста в драматический театр и проверить, как ранний Пелевин звучит сегодня.
Хороший Пелевин
Премьера спектакля "Затворник и Шестипалый" на театральной площадке MOÑ сразу оказалась помещена в плотный контекст ожиданий. С одной стороны — Виктор Пелевин, автор, к которому невозможно относиться нейтрально. С другой — ранний текст, почти мифологизированный, притча, написанная еще до больших романов, тотальной иронии и позднего бесконечного цитирования себя же. И именно поэтому эта повесть до сих пор так упрямо держится на сцене — чаще в кукольном театре, реже в драматическом.
"Затворник и Шестипалый" — повесть о двух цыплятах-бройлерах, живущих в мире птицефабрики имени Луначарского. Мир этот организован строго иерархически: чем ближе к кормушке, тем выше статус. Шестипалого изгоняют из коллектива, и в этом изгнании он встречает Затворника — странствующего философа, одиночку, который умеет определять время по часам, понимает язык "богов" и размышляет о полете как о способе выхода за пределы замкнутой вселенной. В тексте Пелевина фабрика оказывается моделью мира, а бесконечный цикл откорма и забоя — метафорой сансары.
Этот текст редко появляется в драматическом театре. Исторически он тяготел к кукольным постановкам — взрослым и жестким. Критик Жанна Зарецкая напомнила, что кукольный театр вовсе не обязательно детский жанр, и именно здесь "Затворник и Шестипалый" долгое время существовал как спектакль "про жесть". Версия MOÑ принципиально иная: две актрисы, гротеск, клоунада, видео— и музыкальное сопровождение, а также ощущение легкости, которое, как выяснилось, вовсе не отменяет философской глубины.
Один из ключевых режиссерских ходов — отказ от литературной интриги узнавания. В повести Пелевина читатель сначала слышит разговор о мироустройстве и лишь затем понимает, что перед ним не люди, а цыплята. В спектакле все происходит наоборот: зрителя сразу "шарахает", как сказала театральный критик Татьяна Тихоновец, — это курицы. Желтые, смешные и очень гротескные. Для одних зрителей это сняло напряжение и задало тон веселой фантасмагории, для других стало отдельной точкой размышления: где проходит граница между человеком и образом, между условностью и верой.
При этом спектакль постоянно балансирует на грани пародии на самого же Пелевина. Хотя оригинал текста остался на месте, философские точки маршрута не исчезли, просто поданы иначе. И, кажется, именно это "иначе" становится главным предметом разговора.
Смешно о болезненном
Жанрово спектакль точнее всего можно описать как трагическую буффонаду. Это способ говорить о предельных, болезненных вещах языком нарочитого фарса. В основе лежит буффонада как утрированно-комическая, гротескная манера игры, выросшая из народного, площадного театра — скоморошества, ярмарочного балагана, комедии дель арте, — но в трагической версии этот смех перестает быть безобидным. Здесь сталкиваются высокий и низкий регистр: клоунада, маски, преувеличенные жесты и "паясничанье" соседствуют с реальной экзистенциальной драмой, социальной жестокостью, ощущением обреченности.
В трагической буффонаде комическое становится не утешением, а инструментом вскрытия. Через абсурд, карикатуру, гиперболу проступает подлинная трагедия жизни, где смешно ровно до того момента, пока не становится жутко. Именно этот эффект — когда зритель смеется и одновременно чувствует тревогу, неловкость, узнавание — и делает трагическую буффонаду жанром, в котором смех не отменяет боли, а, наоборот, подчеркивает ее.
Зарецкая напомнила, что этот жанр, выведенный на отечественную сцену Мейерхольдом, родился как ответ на невозможность больше разделять трагическое и комическое. В "Затворнике и Шестипалом" это соединение работает почти идеально: мир фабрики — жесткий, обреченный, а форма — легкая, смешная, местами почти клоунская. "Веселый треш", как сказал один из зрителей, из которого, однако, не выпадает философский контекст.
Отдельного внимания заслуживает актерский дуэт. Анастасия Радвогина и Ай Ахметова существуют на сцене как слаженный ансамбль, где гротеск не разрушает образ, а, наоборот, делает его убедительным. Ахметова, по словам Тихоновец, редкий пример актрисы-клоунессы, и именно это качество позволяет Шестипалому оставаться курицей даже в моменты, когда спектакль максимально обнажает театральную условность.
Визуально спектакль выстроен как непрерывное движение. Видео становится способом показать "богов". В книге люди-боги, по сравнению с главными героями — курами, представлены как великаны. На спектакле этот момент отработали с помощью огромных лиц, транслирующихся на стену. Саунд-дизайн задал ритм мира, который менялся в зависимости от "перемещений" героев по птицефабрике.
Кирилл Люкевич, режиссер и автор спектакля, нашел пластическое решение для изображения еще одного сложного момента — полета. Люди, как, впрочем, и курицы, не умеют летать. Но у Пелевина они все-таки взлетают. У Люкевича тоже. Если первый добивается этого силой воображения, то второй — быстрым вращением одной декорации-стены с меняющимися видеоизображениями и музыкой. Герои все время как будто проходят сквозь пространство. И только постепенно становится ясно, что это движение — иллюзия, что они все равно возвращаются в исходную точку.
Финал спектакля принципиально открытый. Здесь нет буквального полета, нет однозначного спасения. "Полет — это метафизика", — цитирует Зарецкая Пелевина, и именно так этот мотив решен на сцене. Прорыв возможен не горизонтально, перебираясь из одного цеха в другой, а только вверх. И не в пространстве, а в сознании. Один из зрителей считал финал как историю взросления: мир страшный, но выбор — жить и поддерживать друг друга — все равно остается.
Любопытно, как активно зрители считывали современные ассоциации. "Игра в кальмара", мемы, культ похудения, страх перед "Страшным супом" — все это легко считывается в постановке. Фабрика имени Луначарского начинает читаться как ироничный комментарий к просвещению, образованию и дисциплине, которые редко задают вопрос "а что дальше?" и "зачем все это?".
Пожалуй, самый важный эффект спектакля — эмоциональный. Несколько зрителей говорили, что после этой постановки у них вернулась вера в театр, чувство, которое давно не возникало: когда выходишь не раздавленным и не пустым, а живым и думающим. В этом смысле "Затворник и Шестипалый" в MOÑ оказывается спектаклем не столько о Пелевине, сколько о сегодняшнем запросе на разговор — сложный, ироничный, честный и, вопреки всему, дающий надежду.
Екатерина Петрова — литературная обозревательница интернет-газеты "Реальное время", ведущая телеграм-канала "Булочки с маком".
