«Танец — это мечтание и страсть»: Леонид Роберман — о моде, критике и балете «Русский регтайм»

На сцене Театра эстрады 21 марта состоится премьера шоу «Русский регтайм» о жизни столичного бомонда в 1920—1930-е годы. Постановка объединит в себе балет, моду и историю. Продюсер Леонид Роберман в интервью RT рассказал о работе над ней и сотрудничестве с хореографом Егором Дружининым и дизайнером Алёной Ахмадуллиной, создавшей специальную коллекцию для проекта. Также он порассуждал о новых театральных формах и объяснил, что для него значит мода.

— «Русский регтайм» — уникальное в своём роде шоу, в нём сочетаются балет и дефиле. Как возникла идея создания проекта?

— С годами понимаешь, что остаётся всё меньше времени. Это единственное, чем человек может распоряжаться до конца жизни. Хочется потратить время на то, чего ты ещё не пробовал. Это моя третья попытка сделать драматическую историю, но рассказать её языком танца и балета. Идея возникла из желания доказать себе, что мне всё подвластно, либо, наоборот, из стремления освоить какое-то другое пространство, попытаться что-то понять про себя и этот мир.

— Шоу объединяет совершенно разные направления в искусстве. Можете ли вы выделить, что здесь главное: танец, история, мода? Чего больше? Сложно ли балансировать на стыке искусств?

— Здесь есть всё: история, мода, балет. Причём балет сложносочинённый. Это не в чистом виде классический танец, а его соединение с контемпорари. Найти хороших танцоров балета не так просто, но возможно. Хороших исполнителей современного танца тоже найти непросто, но возможно. А вот соединить их и сделать единым целым — задача намного сложнее. Но мы это сделаем. У нас просто нет другого выхода. В балете это осуществимо. Танец — наше мечтание, движение души, страсть, часто загнанная внутрь, но вырывающаяся и находящая выход в движении тела. Учитывая, что костюмы для этого балета разрабатывала сама Алёна Ахмадуллина, у нас есть все возможности сделать этот спектакль исключительным. Таким, каким ещё никому не удавалось это сделать на сцене театра.

— В шоу будет отражено, как развивалось бы искусство в России, не будь двух революций и Первой мировой войны. Какое влияние эти события оказали на искусство?

— «Русский регтайм» — это прерванное время. Если бы не было этих событий, у нас было бы другое общество и — как следствие — искусство. Многие великие имена, книги и фильмы, которые мы знаем со школьной скамьи, могли бы не появиться. Да, безусловно, у нас были бы другие «герои нашего времени», но мы этого не узнаем. Поэтому я предоставляю возможность зрителю самому пофантазировать о другой истории искусства, создать его собственное видение.

— А что вы хотели бы донести до аудитории этой фантазией?

— Для меня этот балет — сны о прекрасном, когда не хочется просыпаться. Мне бы очень хотелось, чтобы на полтора часа люди перенеслись в мир праздника и собственных фантазий.

— Насколько сюжет отражает ваш личный взгляд на историю?

— Это же мой проект, он отражает меня, то, что интересно и важно мне.

— Специальную коллекцию для проекта разработала дизайнер Алёна Ахмадуллина. Как началось ваше сотрудничество?

— Не могу сказать, что было легко начать работу с Алёной. О первой встрече мы договаривались два месяца. Когда человек — признанный мастер, ему очень сложно выкроить время для чего-то нового. Но нам удалось заинтересовать её своей идеей. Алёна — одна из лучших русских дизайнеров России, и не только потому, что использует классические орнаменты, присущие русскому костюму. Её наряды для меня — праздник. Она разработала для нас целую коллекцию. А потом ещё и адаптировала одежду под движения... Это было совсем не просто. Сначала мы придумали визуальный образ, затем искали технологическое решение, чтобы можно было танцевать в этих костюмах.

— Какую роль в шоу играют костюмы?

— Основную. Это полноценная новая всесезонная коллекция, которая, если не ошибаюсь, включает 42 костюма. И сама коллекция стала одним из главных персонажей нашего спектакля.

По одежде можно понять, что происходило с человеком, насколько он счастлив или свободен, узнать про страну, в которой он живёт, про уровень жизни, понять, что люди думают, о чём переживают, что их беспокоит. Одежда на человеке — визитная карточка его души, а то, как одевается народ, — визитная карточка страны. По одежде можно определить, что происходит в обществе.

— Как вы сами относитесь к моде? Следите за трендами?

— Я предпочитаю слово «стиль» — то, что человек выбирает для себя. Он может не совпадать с тенденциями моды — некой униформой, которая исключает наличие индивидуальности. Мне интересно, что делают настоящие художники. Они показывают не только как люди одеты, но и то, чем они будут жить через какое-то время. Кроме того, это референсная среда, когда ты вольно или невольно сравниваешь, ориентируешься. Мода не означает быть похожим.

— Как строится работа всей команды в шоу?

— У нас задействованы лучшие танцоры современности и два совершенно непохожих друг на друга хореографа — Егор Дружинин и Балаж Бараньяи. Один — человек-классика, другой остро чувствует всё, что касается современности. Их объединяет одна цель — прийти к невероятно красивому, захватывающему результату. Только каждый использует для этого разные краски.

— Как ассистент балетмейстера Михайловского театра Начо Дуато Балаж Бараньяи стал частью шоу?

— Я всегда действую по принципу «чем больше вокруг тебя талантливых людей, тем лучше для дела», потому что каждый из них принесёт часть своего мастерства и души. Моя задача — не мешать им, а создать условия для развития. Для меня были определяющими две фамилии — Ахмадуллина и Дружинин. Дальше они уже предложили других людей, и я этому только порадовался.

— В каком направлении сейчас двигается искусство? Как текущие политические события могут повлиять на его развитие?

— Для меня слова «культура» и «искусство» несут разный смысл. В культуре совершенно не обязательно присутствие искусства. Искусство — это то, что развивает, идёт вперёд, культура — то, что потребляет уже апробированное, накопленное и делает это более массовым.

Любые события влияют на развитие искусства. Текущие — тем более, потому что они влияют на людей. А искусство — это их ощущения. Но процессы, связанные с ним, парадоксально не совпадают с тем, что происходит вокруг. Во времена революции, Гражданской войны был расцвет искусства — невероятное появление колоссального количества жанров театральных направлений. Неспокойные годы что-то проявляют в человеке, либо возникает то, что хочется преодолеть.

— Вы долго работали в Европе. Расскажите о сотрудничестве с западными деятелями искусства в условиях отмены русской культуры на Западе.

— Всё, что я хотел реализовать там, у меня получилось. Быстро поняв, что мои возможности как режиссёра (я оканчивал режиссёрский факультет) и педагога исчерпаны и я остановился в своём росте, я вернулся и ни разу не пожалел об этом. Здесь мне удалось создать, пусть и без своих стен, театр с серьёзным репертуаром, которому могут позавидовать любые московские подмостки. Мне удалось поставить спектакли, живущие по 16—18 лет (театры редко этим могут похвастаться), собрать совершенно уникальную труппу — 94 артиста со всей Москвы. Для меня никогда не была важна национальность человека, а то, что он несёт с собой, какие ценности он исповедует. Если наши ценности и профессиональные навыки совпадают, то это мой человек. Неправильно, когда люди замыкаются и варятся в собственном соку. Чем шире кругозор, тем лучше.

— На сцене театра «Маска» вы ставите «Мадам Бовари». В чём особенности этой постановки?

— Этот спектакль сделал Антон Фёдоров — режиссёр, обладающий своим уникальным миром и театральным языком. Такой «Мадам Бовари» вы не увидите нигде, ни в одном театре мира.

— Вы наверняка не исключаете, что аудитория будет сравнивать вашу постановку со спектаклями других театров.

— Безусловно. В Москве есть возможность сравнительного анализа. Это уникальный город, в котором могут параллельно идти четыре «Вишнёвых сада» в разных театрах. Здесь люди не просто жаждут сходить на разные спектакли — они могут рассказать, чем трактовка одного спектакля отличается от другого. Кстати, Егор Дружинин сравнил «Русский регтайм» с «Вишнёвым садом» Чехова.

— Как отреагировала публика на новую интерпретацию произведения Флобера? Ваши ожидания оправдались?

— Говорят, что для одного человека аплодисменты ценны, а другому, наоборот, важнее в хоре похвалы один критический отзыв. Мне пока не повезло: я не услышал ни одного критического отзыва. Ко мне подходили люди, любящие, ценящие и понимающие театр, присылали смс со словами: «Что же вы со мной сделали, я уже два дня не могу отойти от ощущения вашего спектакля». Ничего более ценного быть не может. Взрослый мужчина подошёл и обнял меня, сказав: «Я плачу». Значит, нам удалось его растревожить.

— Классические постановки актуальны во все времена. Однако, чтобы удивить зрителя, режиссёры предлагают новые версии того или иного произведения. Как вы относитесь к новаторским интерпретациям в театре?

— Если они новаторские — хорошо. Если же это попытка использовать новейшие технологические достижения, мне это неинтересно. Театр и артист — достаточно полноценный организм, который может передать всё. Для этого нам совершенно не обязательно нужны новые технологии. Я вижу в этом некое лукавство, отсутствие нормального образования.

— А как вы относитесь к иммерсивным шоу или театральным перформансам?

— Я не понимаю ни что это, ни зачем. Это годится только для людей, которые не понимают, что такое настоящий театр, и не умеют заниматься им. Тогда они и придумывают вот этот иммерсивный театр. И при этом утверждая, что он живой. А чем другой театр не живой? Или для того, чтобы был живой, нужно, чтобы тебя взяли за руку? Я не сторонник прямого физического воздействия. Пришёл человек в зал — он должен оставить всё, что было, и заглянуть в себя. Если ты сможешь обратить его зрачки внутрь, считай, что не зря занимался делом и жил. А остальное — это от лукавого.

— Как вы считаете, какие новые формы продолжат развиваться в театре, а какие канут в Лету?

— Человек приходит в театр, чтобы пережить что-то, испытать некую эмоцию. Я не могу себе представить иммерсивное шоу в таком ключе. Разве что если меня поведут по закоулкам, где темно и страшно, что споткнёшься, упадёшь, но это физиологическое чувство. Физиология мне неинтересна. Мне интересно всё то, что имеет отношение к духовному.

— В чём заключается основная работа театрального продюсера? Всегда ли удаётся находить общий язык с режиссёрами?

— Основная задача продюсера — создать условия, предоставить художнику возможности, оснастить его высочайшего качества красками и холстом. Я господин и хозяин в выборе режиссёра и драматургии. После этого я становлюсь слугой. В этом нет ничего зазорного, потому что я служу некоему делу.

Чем постановщик талантливее, тем мне сложнее и проще одновременно. Сложнее, потому что у каждого талантливого человека очень высокие требования ко всему. Легко, потому что ты изначально доверяешь этому человеку.

— Вы лауреат «Хрустальной Турандот». В 2018 году специально для вас была введена номинация «За создание уникального негосударственного театра». Кроме того, спектакли вашего агентства не только удостаивались главных национальных премий, но и получали зарубежные награды. Насколько для вас важно признание профессионального сообщества?

— Ну что же я буду дурака валять и отнекиваться. В профессиональном сообществе люди понимающие, знающие, чья планка очень высока. Поэтому их признание невероятно важно. В Москве есть из чего выбирать, и когда выбор падает именно на твой спектакль, этому, безусловно, радуешься. Это ещё одно подтверждение, что ты действительно сделал что-то важное и значимое.

— А что для вас значит мнение зрителя? Вы в соцсети выкладываете некоторые отзывы. Сами их ищете?

— Нет, сам не ищу, для этого у нас есть служба рекламы и пиара, они мне отправляют. Отзывы для меня действительно важны. Есть моё мнение, есть мнение сообщества профессионалов, но я-то делаю спектакли не для них, а для нормальных людей, которые отдают деньги, часть своего времени, чтобы прийти посмотреть постановку. Это очень ответственно.

— Вы говорили, что были бы рады критическому мнению. А как вы обычно реагируете на критику в свой адрес?

— Есть критика — и есть критическое мнение. Если это критическое мнение и оно обоснованное — очень рад. Если же это просто для того, чтобы покритиковать, мне всё равно. Я высший судья себе. Самое опасное для художника — потерять внутренний ценз и перестать трезво оценивать свою деятельность.