Швыдкой - о драматурге Гельмане: Талант пробивался сквозь изломы судьбы
Александру Гельману - драматургу, поэту, эссеисту - исполнилось 90 лет. И по-новому воспринимаешь строки, написанные десятилетие назад: "Я так много в последние месяцы думал о смерти, / готовил душу к излету, / что сегодня, вдруг в зеркале себя увидев, / искренне удивился: / о, да я еще жив! / Какое открытие! / Я люблю вас, три замечательных слова: / Я ЕЩЕ ЖИВ..."
Он знает цену жизни, потому что с детства ощущал всевластие смерти.
В пору зрелости он гнал от себя мысли о небытии, с которым мальчик Шуня, потерявший маму, бабушку, брата и других близких в гетто, жил долгие годы, не позволяя себе рассуждать о нем. В гетто и по дороге к нему смерть была повседневностью, обыденностью, как сказала бы Ханна Арендт. По существу, она и была жизнью, в любом случае - важнейшей ее частью; для Саши Гельмана это не формула речи, не поэтическая метафора, не философский софизм. Раннее прикосновение к смерти определило его недюжинную энергию жизни. Неуемный общественный темперамент его высказываний, который при всем том рядится в неторопливую рассудительную манеру его обычной речи.
Талант А. Гельмана пробивался сквозь изломы судьбы, которая кому-то покажется типичной для советского человека. Он начал трудовой путь подмастерьем на трикотажной фабрике, а в зрелости был удостоен званий члена ЦК КПСС и депутата Верховного Совета СССР. Но для того, чтобы еврейский юноша, рожденный в Бессарабии, во время яростного государственного антисемитизма смог поступить во Львовское военно-политическое (сухопутных войск) училище и закончить его в 1954-м, нужна была не только воля советского провидения, благорасположение звезд, но человеческое упорство и упрямство. И хотя в поздних стихотворениях Александр Гельман напишет об искушении смирения, которое он обрел в гетто, смиренным его назвать трудно. Думаю, что за шесть лет службы в армии - от Севастополя до Камчатки - он лишь укрепился в умении сопротивляться предлагаемым обстоятельствам, отстаивая свое право жить по совести.
А. Гельман пришел в драматургию, когда театр заменял людям и кафедру, и храм, и парламент
Ему не надо было тратить время на изучение советской действительности - он с отрочества постигал ее во всех деталях и подробностях, ему были ведомы ее праздничные, будничные и низменные стороны. Наверное, поэтому его первая пьеса, переделанная из сценария фильма "Премия", что называется, пожаром прошла по стране. Не припомню ничего подобного, это был и вправду уникальный случай, когда после успешного проката кинокартины Сергея Микаэляна, в которой играли Евгений Леонов, Владимир Самойлов, Олег Янковский, сразу два лучших театра страны - товстоноговский БДТ в Ленинграде и ефремовский МХАТ в Москве - решили не просто заказать новую пьесу автору сценария, а попросили переделать сценарий для сцены. Их не смущало, что фильм успели посмотреть более 12 миллионов зрителей.
Обычно все бывало ровно наоборот: успешно идущие пьесы в какой-то момент обретали экранную жизнь. Но и Товстоногов, и Ефремов почувствовали, что А. Гельман попал в болевую точку жизни советского общества. Что производственный конфликт, раскручивающийся как детективная история, открывает глубинные социальные проблемы того времени, которые впоследствии будут называть эпохой брежневского застоя, да и всей советской системы в целом. Бывший диспетчер 99 СМУ 46 треста "Главзапстрой", который возводил огромный нефтехимический комбинат в Киришах, недавний сотрудник ленинградского "Строительного рабочего" досконально знал строительное дело. Проницательный мыслитель, он понимал, что прикасается к материям, которые связаны с самим существованием советского строя, поставившего амбициозную задачу создания нового человека, но так и не сумевшего преодолеть сопротивления этого уникального чуда природы. Сопротивление человеческого материала социальной системе - об этом рисковали размышлять немногие.
Александр Гельман заявил о себе как один из лучших драматургов страны в пору, когда театр заменял большинству советских людей и кафедру, и храм, и парламент. Так было и в СССР, и в досоветской России: зрители становились гражданами в темноте зрительного зала. И Ефремов, и Товстоногов почувствовали в произведениях нового автора общественный темперамент, который оплодотворял их творческие поиски. Как справедливо писал А. Смелянский, идеолог Московского Художественного в пору двух Олегов - Ефремова и Табакова, А. Гельман после "Протокола одного заседания" стал драматургом, удовлетворяющим социальную жажду современной сцены.
Ефремов получил право "первой ночи": все новые пьесы А. Гельман приносил в Художественный театр, он и писал их, думая о том, кто будет играть в них главные роли - сам Ефремов, Лаврова, Доронина, Евстигнеев, Смоктуновский или Табаков... Театр и писатель нашли друг друга. И это было счастьем для зрителя.
Ему не надо было тратить время на изучение советской действительности - он постигал ее с детства
Когда в годы горбачевской перестройки драматургия жизни бросила вызов театральным фантазиям, А. Гельман сам стал одним из героев политической драмы, разворачивающейся в СССР. Реальность, как и предупреждали марксисты, оказалась богаче вымысла. Выступления А. Гельмана на партийных пленумах, в Верховном Совете СССР, публикации в "Московских новостях" парадоксально сочетали страсть и рассудительность. Он не был человеком крайностей. И не стремился к собственной выгоде. Он получил возможность на прямую речь, его мысли о жизни, о будущем страны, о судьбах мира не надо было прикрывать художественными образами. Тяжелое испытание для писателя, который знает, что такое творческое озарение.
А потом он разочаровался в политике. И стал писать стихи. Могут сказать, что у Саши все не как у людей - ведь стихи пишут в пору разгоряченной юности. Но только после 75 философская лирика обретает прозрачную хрупкость. А после 90 уже ничего не страшно.
Какое счастье, что ты еще жив!
