28 лет назад, 11 декабря 1994 года, федеральные войска вошли в Чечню. Тогда началась первая кампания, которая продлилась почти два года, оставила Грозный в руинах и навсегда изменила российское общество. «Лента.ру» поговорила с теми, кто в числе первых оказался на полях боевых действий, и узнала, как для них началась эта война, как они выживали посреди смерти и голода и что теперь думают о первой войне постсоветской России.

«Бумажечки дали о неразглашении военной тайны»

Сергей Маджитов:

Меня туда как бы увезли нелегально. Даже не ввели в курс, что мы поедем на наведение конституционного порядка. Такого разговора даже не было, в бумагах была такая отписка позже. Ее я увидел после ранения, когда пришел в себя в [госпитале] Бурденко.

Я в то время был младшим сержантом. Большие сомнения появились уже в Екатеринбурге. Когда ночью стали пачками сбегать через забор на товарняках, в эшелонах, тогда стало мутно, и были подозрения — а почему побежали?

Когда уезжали, мамки кричали: «Сынок, сынок!». Поезд скорость набирает, а дети кричат, что вернутся и напишут. И поездом выдвинулись в Чеченскую Республику.

Потом мы приехали на станцию Тихая. И там уже стоял ОМОН из Ростова-на-Дону, мы разговорились, они спросили, мол, не знаете, куда едете? Там война жесткая идет.

В Червленную приехали, там все и началось. Уже были потери, убитые.

У нас были контрактники из Екатеринбурга, некоторые — такие бесы. Чтобы их в тюрьму не посадили по 144-й, по старому УК за кражу, они по контракту или договору пошли служить и поехали в Чечню.

Мы заезжали на западную сторону Грозного из пригорода. Помню, что в поле стояли несколько дней. Поесть нечего особо, баландеры наварят кашу такую, что ее поешь и дизентерия сразу наступит.

Стояли по колено в грязи, погода непонятная. В пригороде Грозного был густой туман. На расстоянии 10 метров друг друга не видать.

Показали селение, где боевики. Сказали, что нужно взять за несколько дней. Мол, если не получится, тогда приедут особисты и будет уже не до этого.

В короткие сроки взяли пригород с южной стороны. Бараны, куры, индюки — что можно было взять, то взяли. Жрать охота, снабжения никакого. Банку тушенки «Великая китайская стена» нашли на трассе в багажнике — и все. На семерых по ложке.

Были и ночью нападения на нас, и случаи, когда командир роты за невыполнение приказа моего призыва расстреливал солдат. В два или три ночи разбудил. Надо, мол, на высотку двинуться. Они стали задавать много вопросов, а он им сказал, что они отказываются приказ выполнять. Одного и второго застрелил. Один он после этого случая уже не появлялся.

Перекресток брали ближе к Аргуну. Там нас спецназ сопровождал. В пригороде бой подзатянулся на несколько дней. Перед мостом меня ранило. У ротного политика дурная была — не подходить к раненым и помощь не оказывать.

Когда к речке спустились, вдоль берега человек 15-20 в левую сторону Грозного уходили, мы еще вдогонку им постреляли. А в правую сторону тоже ушли человек 30-40, убитых было тоже много. С пацанами полетел вдогонку, нашли палатку, там рация на их чистоте. Мешок с письмами был, там лежало по 150-200 баксов, и подпись, что сын или муж погибли на военных действиях. БМП стояла трофейная (пленный экипаж убили) и пушка мелкокалиберная на колесах.

Тоже я такой дурачок был, лоханулся, побежал к своим, мол, там БМП, палатка стоит. Надо съездить, забрать. Собрались, погрузили и поехали. Нормально отъехали, там газовые и нефтяные трубы, их надо было проскочить и вниз спуститься. И вдруг человек семь-восемь, одеты как мы, только бородатые. Мы до них не доехали метров 14-15, как давай они в упор нас расстреливать. Первым убили командира. Кто на броне был, тех пошинковало.

Надо было убегать. И ладно убьют, а то ведь могут и в плен взять. А я слышал и видел, что там творят — головы отрезают, яйца в рот пихают. Механик понял, развернулся. Когда стали выезжать, назад вертанулись, гранатометчик выбежал со стороны боевиков. И он приготовился стрелять в баки, чтобы подбить и взять нас живьем. Но один из нас выстрелил по нему.

Потом, когда вернулись на позиции, показал на карте, где на засаду напоролись. Туда поехала восьмая рота и еще какая-то, не помню. Восьмую подбили, и бой на несколько дней завязался.

В Аргуне меня ранило. Утром обстрел начался с цементного завода. Я помню: открываю глаза, лежит убитый или раненый, непонятно, что с ним. Из головы кровь течет, непонятно, скважина или осколок. Вижу, что у меня пробитый бронежилет, в левую сторону попало, торчит кусок железа такой здоровый. Я не понял, что живот порван.

Смотрю, провода торчат. В шоковом состоянии не понял, что это кишки мои были. И тело все горело. Вокруг ничего не вижу. Подумал, что в плен попаду. Ногу не чувствую левую. Смотрю, кровь идет ниже чашечки. Ну и лежал рядом пулемет, подтянул его, передернул затвор, ствол в рот запихал и жду, когда с горы боевики появятся. А там подбегает моего призыва дембель и кричит: «Ты дурак что ли? Мы тут все». А я лежу и не соображаю.

Сначала был в боевом госпитале, потом отправили в Ханкалу, а затем уже и в Москву. Врачи потом сказали, что была клиническая смерть. Мне дали группу инвалидности. На ноги поставили и пошел к себе в Сибирь. Меня должны были сопровождать на поезде. Помню, медсестра подбегает, глазки выпучила, напуганная, и говорит: «Ну как я с тобой поеду в Сибирь, где у вас медведи по улицам ходят?». Я говорю, ты дура, совсем? Не надо со мной ехать.

Дома давно не был, три часа после поезда добирался на костылях. Сядешь, посидишь, все знакомое.

Честно скажу, когда заезжали туда, мясорубка такая была. Что они с нами творили — и мы с ними. Приказ был — стрелять на поражение. Ничего приятного там не было.

Ветераны друг другу помогают — я болел, искали меня, на телефон не мог ответить. Никогда не отказывали помочь финансово, если требовалось.

«Кто-то потихоньку плакал»

Анатолий Маслов, наводчик, участник первого штурма Грозного:

Cколько себя вспоминаю, предпосылок войны не было, никто особо не задумывался. В 1992 году, когда власть захватил Дудаев, то много говорили об этом. Мне тогда было 20 лет. Я заканчивал колледж. После него пошел в армию. Но мы когда служили, то даже не представляли, что в Чечне может что-то возникнуть.

Мы только-только прибыли тогда в Кемеровскую область, город Юрга, 74 мотострелковая бригада. По распределению закончили учебку, буквально неделю там пробыли, всех построили, объявили тревогу и донесли, что в Чечне возникла такая ситуация. Мол, она вышла из-под контроля, руководство страны приняло решение силовым путем навести конституционный строй. Десять дней были на боевом слаживании, учениях, потом загрузились на платформы и после 22 декабря — уже в Чечне.

Там стягивались войска со всей России, кто пораньше, кто попозже. Мы выдвинулись с Моздока, новогоднюю ночь праздновали в пяти километрах от Грозного. Я служил артиллеристом на самоходной артиллерийской установке «Гвоздика».

У нас батарея располагалась в пяти километрах, а Грозный находится в низине. Мы канонаду ночью слышали, какие-то разрывы, а зарева огня не было. Когда разгружались в Моздоке, мальчишка сбегал, купил водку на рынке. У нас с собой было припасено, кушали сухпайки, не было у нас никакой кухни, ничего. Никакого праздничного стола, конечно, не было. Сели, за праздник выпили совсем немного. Елок не было. Чисто по-армейски.

Утром приехал генерал с большими звездами, объявил, что ночью очень много ребят наших погибло. Собрали три самоходки из нашего полка и отправили в город. Была там и большая колонна — танки, БМП, БТР.

Одна самоходка была направлена в аэропорт, она в первый же день погибла. Мы переночевали первую ночь в частном секторе в пригороде Грозного и со второго января нас перевели в больничный комплекс — «больничку». Про что фильм «Чистилище» снят — это вот про это время и место.

Мы попали под командование к Рохлину Льву Яковлевичу. Со 2 января мы находились в этой «больничке», два первых дня в окружении были. То есть, не наступали, а оборонялись. Потом удалось нам потихоньку изменить ситуацию и начали продвигаться к президентскому дворцу.

13 января начался штурм здания Совета министров. Это был последний опорный пункт перед дворцом Дудаева, то есть если бы пал он, то открылся путь на дворец. Как Сталинград, в общем. Кто победит в этой битве — выиграет войну, если коротко.

Затем нас подбили, я выбыл по ранению. Две недели пробыл на войне.

Когда были в «больничке», из подвалов выходили русскоязычные старики, их отправляли машинами на большую землю. А вот мирные местные, наверное, нас считали врагами.

Мне пехотинец рассказывал — бабушка одна ходила мимо с какой-то сумочкой в одно и то же место на сторону противника. Когда решили ее осмотреть, оказалось, она этих солдат просто кормила. Понятно было, что она той стороны придерживается, не нашей.

Тяжелые были взаимоотношения. Было, конечно, такое, что кто-то беззакония творил. Но слава Богу, мы в таком участия не принимали.

Помню, сидели вечером у костра, готовили еду. В [артиллерийскую] гильзу налили воды, ее кипятили. Пока готовили — мина взорвалась и прилетели осколки. Потом смеялись, что помогли нам еду приготовить со вкусом стекла.

Наша самоходка возвращалась всегда к одному и тому же месту. Рядом с больничным комплексом находился госпиталь и туда перетаскивали раненых и тела погибших. Когда тела выкладывали рядом со мной, на это было не очень приятно смотреть. На плохие мысли наталкивало. Честно говоря, было такое общее удручающее состояние, не верили, что мы оттуда вернемся живыми.

Там было два пути — либо груз 200, либо 300. Если 300, то несказанно повезло, удача подвернулась человеку. Такое было удручающее настроение в общем, потому что сырость, пасмурно. Погода там и обстановка была соответствующая.

13 января начался серьезный бой. Часов в пять. Мы часов в девять подтянулись. Наша задача была выехать на прямую видимость, метров за 150-200, допустим, от противника. В нижние этажи Совмина уже зашли наши мотострелки, десантники, но они не могли подавить сопротивление боевиков, которые находились на верхних этажах. А для того, чтобы к ним подтянулось наше подкрепление, нужно было подавить огневые точки.

Мы выдвигались и по указанным целям производили два-три выстрела. И потом мы должны были очень спешно оттуда уехать. Я был наводчиком — целился и производил выстрел. Когда мы отъезжали от того места, где находились, пару раз я на том месте видел разрыв. К нам пристреливались.

В нашем полку было две самоходки, выезжали по очереди. И когда наша поехала назад, произошел взрыв, я повернулся и увидел огненные искры. Стало понятно, что по нам попали, и надо покидать машину.

Так как в башне находился командир и в люке для меня места не было, я выскочил через корму и наткнулся на нашего заряжающего. От взрыва его выбросило, и пока самоходка ехала назад, она ему проехала по ноге. И он в шоке сделал несколько шагов и упал. Мне пришлось взять его под руку, и было такое чувство, что надо идти именно к комбату. Мы не знали, в каком он точно здании. В одно зашли — там никого не было. Затем запрыгали к следующему зданию. Там был пункт сбора всех раненых.

Потом повезли в аэропорт, оттуда на вертолете в Моздок, там делали операцию в полевом госпитале, а оттуда лечиться отправили.

Особенно ребят никуда не брали после Чечни. «Чеченский синдром», вот такие были пугалки. Конечно, в любом случае у человека остается какой-то след после войны — кто-то справляется с этим, кто-то нет. Кто-то начинает пить, кто-то начинает буянить, вести себя неадекватно.

Серьезные организации старались не брать, мол, зачем они нужны, люди с «пробитой» головой, от которых якобы не знаешь, чего ожидать.

Как и всем, поначалу война снилась, тревожные сны были. Просыпался в поту. Сейчас со временем это уже отошло, забывается. Особенных последствий не осталось.

«Везде были паршивые овцы»

Евгений:

Я призывался в 1993 году, в 1994 году были учения, почти год отслужил. Мы летнюю проверку сдавали, были в Майкопском учебном центре и там сидели вечером на полигоне, а с нами офицеры и полковники. Разговорились, чай пили и вдруг они сказали: «Да война скоро начнется». Это был 1994 год, июнь.

В сентябре я был в отпуске, приезжал в Волгоградскую область, и тут никто не понимал, что скоро начнется война. Говорил отцу — он не верил.

В конце ноября нашу Майкопскую бригаду привели в боевую готовность и затем начали грузиться. 1 декабря пять эшелонов загрузились. Мы выдвинулись в Моздок и уже скоро были там.

Сначала мы проехали Толстой-Юрт, взяли перевал. На перевале нас атаковали чеченцы, пугали градами. На перевале мы у них отбили один танк, потом он взорвался. Один из офицеров сказал, что в Грозном расположено 10 тысяч боевиков.

Офицеры хорошие были, но воспитанные в советской школе. Я был во второй колонне. Нас разбили. Я раненый был. Меня закинули в машину, и мы выскочили оттуда. Из тех, кто не смог, — многие погибли или пропали без вести.

Ребята три дня держали оборону, а потом поняли, что ничего не выйдет, что подмоги нечего ждать.

Были такие, кто работал на Дудаева — украинцы, русские, которые спокойно проходили на вокзал, говорили, что мирные, а сами разведывали обстановку.

Когда были на перевале, ездили в Толстой-Юрт купаться в бане. Стояли у бани, пришли люди с соленьями, банками. Все нам отдали.

До апреля я был в Чечне, еще в двух селах. После штурма нас 250 человек осталось от 2500. Это не значит, что все погибли — кто-то был ранен, кто-то без вести пропал, кто-то неучтенным оказался. Я не поехал никуда лечиться, полежал в медроте и сбежал оттуда. Молодые были, все как на собаке заживало. Боль чувствовалась, но ничего, нормально. Мне до Чечни 18 было, 19 там исполнилось.

Да, мы порой ругались на офицеров, везде были паршивые овцы, но по большей части они были за обычных солдат. С нами были молодые лейтенанты, которых мы звали «микрополковниками». Нам по 18, им по 22. Много было и тех офицеров, кто Афганистан прошел. И сама Майкопская была выведена из Афганистана.

Самый «лучший» плен был у Масхадова, он же мнил себя офицером. Те, кто попадал к Гелаеву и остальным, в 90 процентах случаев не выходили оттуда, либо выходили уже калеками. У них были и батальоны иорданцев, которые учили вспарывать животы, выкалывать глаза пленным.

«Автомат в сторону, на свадьбе даже враг будет гостем»

Евгений Свистунов:

Помню, что читал газеты в части. Там были какие-то статьи о том, как грабят вагоны и о других странных вещах. Помню из школы еще «15 республик, 15 сестер», а потом уже как-то подзабылось. Стал думать, а где Чечня эта находится? Предпосылок не было сильных, что что-то начнется.

Мне было 18 лет. Попал, как приехал из дома с увольнения. На следующий день поступил в наряд. С наряда сняли. Всех, кого отправляли, построили, проверили. Был я тогда еще в казаках. Приехал атаман, всем пожелал удачи. Рано утром поехали до Гусиноозерска в Бурятии, там нас сформировали в роту, прошли боевое слаживание.

После Нового года самолетом нас перебросили в 32-й городок, Екатеринбург. Пришла туда же техника, обучение еще раз прошли. Затем выдвинулись на погрузку, на эшелон своим ходом. Сколько ехали — не помню. Когда приехали, стали ждать боевую задачу, приказ.

Туда мы прибыли 21 января 1995 года. Первые дни просто стояли. Все чужое, постоянно пасмурно, серость, зима все-таки. День рождения в феврале справлял уже там, исполнилось 19. На день рождения получил посылку — сало, мама прислала. Чтобы там сало есть — это будто как на луну попал. Там же свиней не держат.

После минометного обстрела было первое ранение, тогда понял, что все по-настоящему. Сначала же казалось — нас же много, ничего такого не произойдет, может, все закончится. А потом человек ко всему привыкает.

Cамое страшное было в другом — если погиб, то после тебя никого не осталось, нет у тебя детей. Думал об этом, когда там был.

Я был командиром отделения. В мои задачи входила сохранность оружия, получение приказов от вышестоящих командиров, их неукоснительное выполнение. Конечно, не все приказы нужно выполнять, люди разные бывают, в том числе и командиры. Но непонятных приказов лично у меня не было.

Так же на блокпосте стояли с местными, с тем, с кем даже воевали, условно говоря. Общались, нас даже приглашали на свадьбу. Говорили, мол, у нас народ дружественный, автомат в сторону, на свадьбе даже враг будет гостем.

Тогда они рассуждали, что существует какая-то оппозиция среди них, которая устраивала провокации в отношении федеральных сил для продолжения войны.

Сам лично со зверствами боевиков я не сталкивался. Слышал больше о наемниках. Сколько общался с чеченами, даже на том же самом блокпосте, у нас были довольно дружеские отношения.

Был случай — молодой человек подошел и начал вести себя неадекватно, лет 16 ему было. Старшие сразу сделали ему замечание, а на Кавказе к старшим прислушиваются.

После войны стал искать работу, не мог автослесарем устроиться, по своей профессии. Обратился в военкомат, там направили на обучение в школу прапорщиков. После нее продолжил службу. Отслужил 15 лет. Сейчас работаю сантехником в управляющей компании.

«Потери были практически каждый день»

Олег, военнослужащий 324 полка:

На тот момент я проходил срочную службу в рядах вооруженных сил. Мне было 19 лет. Служили в Гусиноозерске, нас призвали на Кавказ где-то в январе 1995 года, но еще летом 1994 года стали готовить к войне — уже проходила информация о тех бесчинствах, которые происходят в Чеченской республике.

Наверное, в ноябре-декабре 1994 года полностью началась комплектация полка в соответствии с боевым штатным расписанием и нас отправили в январе в Екатеринбург в воинскую часть, где проходило боевое слаживание в течение месяца или чуть меньше. Там нас посадили на поезд вместе с техникой, и 27 января мы оказались на станции Терек, где собственно все и началось.

Расположение части было в Старых Атагах, потом уже оттуда увольняли в запас. Там проходили переговоры между Масхадовым и представителем нашего командования, генералом [Геннадием] Трошевым. Сопровождали его на переговорах, въезжали в аул, где были боевики с оружием.

С боевиками общались, они пытались доказать, что борются за свою страну и независимость. Нормально общались, не на повышенных тонах или с оскорблениями. Что с той стороны, что с нашей — везде были разные люди. Просто правда у каждого своя.

Было понимание, что идет война, но сильного страха не было. Первое время на позитиве. Пока не начались потери. Потом действительно стало грустнее, но тем не менее дослужили до конца. Мы пробыли три месяца, ровно день в день. Потом уехали. Срок службы засчитывался день за три, и за три месяца у меня набежало 90 дней.

Я был поначалу командиром отделения в разведроте, после ранения замкомандира взводом стал заместителем командира. После того, как командир погиб, я какое-то время был назначен командиром взвода до момента, пока к нам не пришло пополнение из офицеров. Получилось так, что вышибло практически весь офицерский состав — кого убило, кого ранило. Одно время офицеров не было вообще и назначали ответственных.

Я очень хорошо помню один момент из своей службы, когда четыре человека из воинской части ушли в соседнюю деревню. И этих четверых человек нашли со вспоротыми животами. Было построение полка, где носилки с этими четырьмя солдатами выставили на всеобщее обозрение и сказали следить за тем, чтобы никто не покидал часть.

То, что боевики отрезали головы и половые органы, знали все, поэтому старались не сдаваться в плен ни в коем случае, потому что понимали, что ничего хорошего там не будет.

Близким писали, но старались их не расстраивать, хотя потери были практически каждый день. Бывали такие моменты, что все хорошо-хорошо, а потом раз — и полвзвода нет. На тот момент, когда я служил, у нас по штатному расписанию было 55 человек. Осталось 14.

Раньше я всех сослуживцев знал по именам, погибших в том числе. Долго в памяти оставались, но потом стало стираться.

«Глаза у него были выколоты, уши отрезаны»

Алексей Масюта:

Мне было 18 лет. Служил срочную службу. На военных действиях пробыл с января по декабрь.

Я был наводчиком-оператором боевой машины пехоты, служил на санитарной машине. В наши задачи входила своевременная вывозка раненых, убитых с поля боя.

Помню, 4 февраля первый погибший был, друг. Когда обстреливали, было всем страшно. Даже собакам.

Летом начались какие-то активные переговоры, но я позже все это узнал, понятное дело. Тогда у нас уже были другие задачи, у нас были блокпосты, блокировали какие-то районы. Выезжали в сопровождении в Ханкалу. Там на рынки могли выходить, с местными общаться. Для них мы были дети, ребятишки. Старики понимали, что нас нагнали по приказу. Ненависти к нам никто не испытывал, не помню такого.

«Запрещали писать о войне»

Вадим Быргазов:

Нам сказали, что мы отправляемся на учения. Поняли все только потом, когда ехали долго-долго. А детально объяснили, когда мы уже приехали в Чеченскую республику.

У нас полк 324-й был, миротворческий, отправили из Забайкальского края. Мне было 19 лет. Отправили через всю страну сначала в Грозный, потом Чечен-Аул, затем Шали.

Молодые были, все было интересно. Все — ровесники, плюс-минус один год. Поначалу стояли в поле, в грязи, ну а потом уже более-менее быт наладился.

Я был в разведроте, возил командира. Когда мы подходили к селам, они были почти пустые. Как правило, никого из мирных жителей не видели.

Писал родителям, друзьям, но очень редко. Ничего такого, мол, служим в армии, про войну ничего не писали. Запрещали писать о войне, все было засекречено.

Потом родители уже «пробили», матери собрались, доехали до нас и только тогда узнали, как у нас дела. Одна из матерей приехала в Чеченскую республику, она книгу потом как раз про это написала — Светлана Волгина. Привезли нам крестики, иконочки, что-то такое.

После войны сильно вариантов не было, пошел в милицию. Сейчас на пенсии.