Скит: корреспондент «ВМ» побывала в уникальном поселении под Боровском

Наше время испытывает человека стрессами, соблазнами и страстями, заставляет жить по новым, жестким правилам, учит воспринимать каждый день как битву за существование и порой подталкивает к совершению неблаговидных поступков. Одни справляются с трудностями сами, другие ищут спасения и помощи друзей. Но тем, кто находится на самом краю, может помочь только разговор с собственной душой. И тогда люди временно или навсегда уходят из мира в скит.

…Под Боровском леса, что мелькают за окном машины, кажутся сплошь березовыми, с редкими зелеными мазками, обозначающими ели. Все тут другое, от воздуха, который ранним утром так напоен ночной влагой, что его пьешь, будто воду, до удивительного спокойствия.

Мы с отцом Макарием выезжали из столицы в шесть. Москва уже просыпалась, лениво и вязко, как бывает по субботам, но машины вовсю бежали по Садовому кольцу и проспекту Вернадского, чтобы к восьми утра образовать плотный поток, в котором неизменно захлебывается выезд из города. Неяркими, но выразительными пастельными красками написанный Боровск к девяти утра, конечно, не спал, но сохранял умиротворение, жизнь в нем не кипела по-московски, а текла, точно вода в красавице Протве. А ведь всего ничего от Москвы.

Пафнутьев-Боровский монастырь, дивного душевного уюта создание, не спал давно. Кто на утреннюю службу, кто за выпечкой в пекарню — струйка людей через ворота бежит ручьем. Отец Макарий предупреждал: заедем на минуту — за просфорами. Но вот и снова в путь — к службе еще нужно подготовиться.

С нами в скит едет и Иван. Он из Норильска, но всегда приезжает в монастырь в свой длинный северный отпуск. Побудет, навестит близких по духу людей и отправляется в путешествие по святым местам. По дороге он рассказывает, где был в этом году, лучась счастьем. Давно не видела, чтобы люди так улыбались. Мы улыбаемся «наружно»,все же драпируя улыбкой проблемы и беды. У Ивана улыбка будто изнутри. Это другое… Потом я пойму, отчего он кажется не таким — в нем, современном мужике, работающем на престижной работе, нет ни грамма зла. Понимание этого сражает — выпав из агрессивной среды, мне, горожанке, странно столкнуться с таким искренним желанием делиться радостью. Ловлю себя на кощунственной мысли: тут дышится так вольно, что задыхаешься от переизбытка этого душевного кислорода. К другому приучены. К кислородному голоданию.

…Съехав на грунтовку, машина подрагивает. Отец Макарий чуть сбавляет скорость:

— Видите деревья? Зимой, в сильный снегопад, я до них добраться смог, до скита — никак.

Да, снегопады минувшей зимы не забыть. И пока мы катим по грунтовке, вспоминаю, как возмущались иные горожане, что не так быстро коммунальщики справлялись со снежной экспансией. А отрезанный от цивилизации скит не роптал. Тихо жил своей обособленной жизнью. В эти места Макарий влюбился еще совсем молодым, впервые оказавшись в Боровске. За эти годы он выучил дорогу наизусть, но восхищаться ее красотой не устает.

— Ну вот, приехали, — говорит он еще до того, как грунтовка выводит нас к скиту. Бревенчатые, будто Билибиным нарисованные домики выстроились цепочкой, ворота распахнуты. Батюшка вылезает из машины и непроизвольно улыбается. Все, на месте. Читай — дома.

…Скит, основанный игуменом Марком в селе Асеньевском под Боровском, строился им и трудниками. Потом монастырь направил в скит и Макария. Когда возник вопрос об официальном наречении скита, духовнику Пафнутьев-Боровского монастыря схиархимандриту Власию (Перегонцеву) будто с неба пришло напоминание о преподобном Никите — великом подвижнике веры христианской. Так и стал скит Никитским.

Отца Марка узнаю по фотографии, которую кто-то из гостей разместил под коротким рассказом о посещении скита. Сейчас ему не до чего: гости прибыли, семья москвичей с детьми, явно часто тут бывающие и давно ставшие «своими». А у отца Макария свои заботы — сегодня служит он, а посему — уже летит вверх по лестнице в бревенчатую, похожую на сказочный терем церковь Новомучеников и Исповедников Церкви Русской, украшение скита.

В натопленном храме тепло, после промозглого утра тут будто таешь. Ясноглазый сдержанный Женя, один из тех, кто живет сейчас в ските, доволен, что гостям тепло по душе. «Да а чем еще, конечно, дровами, в лесу же живем!» — поясняет он кому-то и спешит скрыться за алтарем. Сейчас они с Юрой, другим поселенцем, отцу Макарию на службе верные помощники.

Народу не так много, но маленький храм кажется полным. За окном, что при входе, вид на поля и дальний лес. От первого ночного морозца трава обиженно поникла, полегла на обрыве, под которым поет свою песню родник. Дальше — купель. Никого — все тут, в церкви, только белый кот сидит, не шевелясь, жмурясь от солнца.

До службы успеваю обойти храм. Тут все собиралось по крупицам. Иконы разные — совсем новые и чуть постарше, есть дивной красоты образ святой Нины, прибывший из Грузии. А вот эта, большая, величественная, приехала из Костромы — преподобного Никиту, ушедшего туда из Боровска по воле Сергия Радонежского в северные земли, и ныне почитают там как небесного покровителя города.

Даже служба тут, при всей торжественности, какая-то иная. Может, потому, что в стенах этого бревенчатого храма все знают друг друга по именам, в курсе печалей и радостей друг друга. Поет, постепенно распеваясь все сочнее, Миша; у него свои беды, свои горести. Только говорить о совершенных когда-то ошибках и неверных шагах тут не принято. Прежде чем начать петь на клиросе, Миша три года просто стоял рядом с ним, боясь и стесняясь обнаружить свой талант. Преодолел себя. И запела душа.

— Можно я почитаю? — спрашивает Ваня и, получив разрешение, вливается в службу.

Женя и Юра в подсказках не нуждаются: каноны установлены давно. Служба долгая, красивая. А потом приехавшие идут на исповедь и причастие и, просветленные, отходят к выходу, держа на ладонях просфоры. Отрекаюсь… Очистился… Как же легко.

…По репортажным нормам и журналистским законам человека нужно расспросить об имени-отчестве: не может герой быть «безымянным». Но тут делать этого не то что нельзя, но… не хочется. Этического кодекса в нашей профессии до сих пор нет, а и был бы — не сработал бы тут, в этом оторванном от мира бытии. И внутренний голос подсказывает: нельзя лезть в душу к тому, кто преломляет с тобой хлеба. Хрупкие души тут, только обрели пока подобие мира и благодати, мигом закроются, не приемля внедрения в личное пространство. Пришедшему сюда не надо никому ничего объяснять — только Богу. Перед ним и ответ за грехи.

— Батюшка, а если сейчас покажется на дороге человек, далекий от святости, которому идти некуда, что сделаете? — допытываюсь я у отца Макария, стоя у распахнутых ворот.

— Примем! — отвечает он мигом. — А как же? Но если кто безобразничать начнет...

Как-то, неохотно рассказывает батюшка, случай был. На Пасху начали куролесить в скиту трое подгулявших поселенцев. Батюшка осерчал и вывез их из скита до остановки автобуса.

— Может, жестоко это, особенно на Пасху, — хмурит брови отец Макарий, — но…

Вижу: до сих пор гложут его сомнения, а прав ли он был. Но что обсуждать? Был дан людям шанс обрести не просто крышу над головой, а лечение для изболевшейся души, не воспользовались они им... Будет раскаяние — вернутся.

Как-то сбегал отсюда и паренек-наркоман, привезенный мамой в подмосковный реабилитационный центр аж с Алтая. На пороге центра уже уперся парнишка — не лягу туда, да и все. Через знакомых оказался в скиту. Поначалу все было хорошо, потом сорвался, дал деру. А потом пришел — осознав, что, себя не переделав, от себя не убежишь. Прожил полгода. Поправился. Сейчас живет нормальной жизнью. Он, кстати, говорил, что внутри скита ощущал поддержку преподобного Никиты. А за воротами видел темное, нехорошее… И шагнул туда, только когда понял, что справится. Дай Бог.

Гостей после службы зовут в трапезную. Готовили и на стол накрывали те же Юра и Женя. (Свекольный салат, рыба, тушеные кабачки, рыбный суп в пузатой супнице, хлеб, компот — угощайтесь. Миша даже привез торт. Я — арбуз…) За тем, как снимают пробу с супа, оба смотрят внимательно. Суп хорош, все хвалят. Оба рады.

— Боялись, как бы пшена не пересыпать! — будто оправдывается Юра, улыбаясь.

У него вообще реакция на любое обращенное к нему слово одна — улыбка. Жизнь Юру побила изрядно. Всякое было, чего уж... Когда пришел сюда, было совсем тяжело. Раньше, сознается, и помыслить не мог, чтобы он кому-то что-то подал. Это же вроде как прислужил. А гордыня? А норов? Но потом услышал, да как бы не впервые в жизни, обращенное к нему «спасибо» и… потеплел. Прятался в этом обычном слове ключик к его душе.

У Жени другие были и слабости, и искушения. Тут, в скиту, от соблазнов бежать проще, нет компании, которая, если что, подобьет на разгул. Да и когда разгульничать — при таком-то хозяйстве! Работы правда много. Территория скита — четыре гектара. Обработана треть от силы, рук не хватает, покосить и то умаешься.

…По крутой лестнице спускаемся к роднику.

— Весной ивы будем на склоне сажать, почва ползет, боимся, как бы не накрыло родник. А вот погреб. Ребята его побелили, от плесени протравили, запасы тут хранятся.

Запасы — это не блажь, это важно. С того года еще в ларе грибы своего часа ждут — большое подспорье. Соленья, сок яблочный, благо урожай в этом году, яблоки сушеные. Насушили и трав для чая, особенно таволга хороша — заварка медовая выходит, с дивным ароматом.

Обычно чисто женский труд по консервированию обитатели мужского скита проходят не без ошибок: при осмотре закатанных банок обнаруживается вздутая крышка. Женя с Юрой расстроены: перекрутим, эх, обидно, дел-то и так море. Вон, яблоки доспевают, не соберешь — так шершни-поганцы все объедят, одну кожуру на черешке оставят! Картошку убрали, урожай не велик, кабачки своего часа ждут. А зимой — в поход за калиной. Она после мороза вкусна! Из сада идем на птичий двор. «А-а-а-ах, что там, что, что?» — кричит кто-то за стеной так, что я вздрагиваю. Оказывается, куры глотки рвут.

Отец Макарий идет вперед, и я еле сдерживаю улыбку: если куры продолжают бестолково трясти головами, то живущие в следующей клети цесарки выстраиваются строем и будто готовы внимать указаниям. Скит сдает яйца в монастырь — тоже работы с этим о-го-го. А кормежка? А уход и чистка? Мимо молодых яблонь с ярко-красными плодами и снующими мимо шершнями проходим дальше. Небольшой дом в отдалении от всех — просто сказочный терем.

— Тут мы хотим домик для митрополита Климента построить, — рассказывает батюшка, — чтобы он, приезжая, мог тут быть в уединении.

Сомнений нет — место идеальное и для молитв, и для работы, которой у митрополита Боровского и Калужского Климента немало. Владыка ведь и пишет прекрасно — с проповедями его читатели «Вечерки» знакомы…

Люди тут меняются. Кто-то, излечив душу, возвращается к прежней жизни. Кто-то уходит дальше, найдя свой путь, свою гармонию с окружающим миром: сейчас ждет пострижения в монахи один из бывших обитателей скита. Такие вот разные пути — потом. А на входе… В целом причина появления тут — одна: это некий жизненный край, остановка перед последним шагом, что остался между тобой и небом, когда ты уже не можешь не сделать выбора — упасть, пропасть или идти дальше, но подругому. Да, тут примут любого. Но со своим уставом делать тут нечего. Правила не так строги, кстати: не курить, не пить, исполнять послушания. Трудиться, без чего скит не проживет, ибо выделяемых монастырем денег хватает только на самый минимум. Трудиться морально, нравственно над собственной душой, без чего не проживешь более ты сам. Жизнь не школьная тетрадь, в ней неправильно написанную букву не сотрешь. Но ее почти всегда можно исправить и искупить, эту ошибку. Написав новое слово на новой странице начисто.

…В доме за трапезной — небольшая комната для служб, кухонька, подсобные помещения.

— А тут мы библиотеку собираем, — показывает отец Макарий шкаф. — Я уверен, что книги бумажные нам всем еще очень понадобятся.

Книги о природе, энциклопедии, церковная литература — тут ценна каждая книга, кроме, разумеется, тех изданий, что направлены исключительно на развлечение.

У крыльца доспевает виноград, сладкий, с ароматом изабеллы и корицы.

— А это что у вас там, помидоры?! — поражаюсь я, вспоминая, с какой лютой злобой набросилась фитофтора еще в августе на несколько моих кустиков. Женя горд:

— Да, помидоры, а какой у нас перец вырос!

Идем смотреть, я теряю дар речи: в теплице и правда дозревают помидоры. А перца такого я вообще никогда не видела — он огромный!

—Так, делитесь секретом, как это вы от фитофторы спаслись! — требую я строго.

— Гости удивляются, как такое может быть, а нам сказать нечего, — смеется Женя.

Может, чудо? В остальном тут — как в жизни: крутись как хочешь. Но — соблюдая заповеди, включая неписаную: лишь своими трудами бери от земли то, что она по трудам твоим родит.

Они справляются. Бог помогает. Вера. Желание жить светло, не как прежде. И просьб никаких нет, разве что за одежду и книги тут были бы благодарны: это на грядках не растет. А зимы у нас случаются и русские. И тогда очень холодно. Опять же, телу, не душе. Но все же.

— С Богом, — провожают нас под вечер Юра и Женя. — Приезжайте.

Ворота за машиной остаются открытыми. На дороге — никого. Но путник, которому некуда идти, может появиться когда угодно.

Он должен знать, что скит его примет.

ДОСЬЕ

Николай Комогоров родился в 1985 году в Бийске Алтайского края. С 2005 года — насельник Пафнутьев-Боровского монастыря. Пострижен в иноки в декабре 2009 года, в монашество под именем Макарий — в январе 2011 года, позже рукоположен в сан иеромонаха. Окончил Калужскую духовную семинарию и СанктПетербургскую духовную академию. Исполняет послушание в столице, являясь заместителем председателя Издательского совета Русской православной церкви.

СПРАВКА

Скит — место жительства монахов, отдаленное от других поселений. В разное время это понятие применялось как к отдельно стоящей келье монаха-отшельника, так и к относительно крупному монастырю, находящемуся в подчинении еще более крупному.

ИСТОРИЯ

При рождении в 1360-е годы сына, будущего преподобного Никиту (Костромского, Радонежского, Боровского, Серпуховского), родители нарекли Иоанном. Юноша тянулся к вере душой с малых лет. Иоанн сначала просто наведывался к сродственнику в Троицкий монастырь, а потом и поселился там, исполняя послушания. При пострижении Иоанна в монахи с именем Никиты преподобный Сергий Радонежский благословил его и направил в 1382 году в Серпуховскую Высоцкую обитель, где Никита способствовал трудами и молитвами устройству Высоцкого монастыря и впоследствии стал духовником, а потом и игуменом. За 19 лет служения преподобного Никиты монастырь развивался и благоустраивался, но пережил и испытания: был разорен ханом Едигеем в 1408 году, а год спустя — литовским князем Свидригайло.

С 1410 года преподобный Никита помогал в устроении обители у реки Протвы возле Боровска — монастырь получит название Боровского Высоцкого (Высокого) монастыря. Спустя четыре года он упросил отпустить его жить в этой обители. Среди духовных его учеников был и Пафнутий Боровский. В 1421 году преподобный Никита оставил обитель, прожил пять лет в Троице-Сергиевом монастыре, а затем отправился в Кострому, где основал в лесу Богоявленский мужской монастырь. Скончался старец в 1450 году, мощи преподобного Никиты доныне пребывают под спудом в склепе костромского собора Богоявленско-Анастасиина монастыря.